ь. Мама в связи с этим говорила, что я моральный урод, а папа, человек более деятельный, надоумил меня поступать в мед. Разумеется, потому что сам был стоматологом. «У этой профессии много плюсов» – говорил папа. Куда уж там… Сначала было даже интересно, но курсе на третьем я поняла вдруг – не мое, и попала в наибезвыходнейшее дурацкое положение – заплачены деньги за учебу, потрачены силы, вся жизнь вроде бы распланирована, и назад дороги нет. Да и не тот я человек, который бросает что-то на половине. Пришлось доучиваться и идти по пути наименьшего сопротивления. Мне все говорили, что с детьми легче, но это было неправдой. Дети оказались противными, кусались и убегали из кресла в истерике, а я лишь молча разводила руками. У меня никогда не получалось найти с ними контакта. Я в жизни привыкла все судить по себе, а я была в детстве совершенно не такой. Что самое ужасное, я и сейчас, наверное, немного не такая.
Я снимаю квартиру отдельно от родителей на другом конце города. Уже почти год, как я живу там совершенно одна.
Мне двадцать шесть лет. Двадцать шесть лет пустой, вяло текущей жизни. Двадцать шесть абсолютно равнодушных лет.
Я работаю во вторую смену. Ухожу днем, прихожу вечером, что-то наскоро готовлю и ем, уставившись в телевизор. Кока прав: в моих мозгах действительно во всю жиреет попс. Но я свыклась. Мне никогда не было скучно одной, вернее, я ловко себе это внушаю. Я умею занять себя всякой чепухой. Много думаю. Очень редко плачу. Это у меня всегда получалось неважно – плакать. В юности, бывало, идешь по улице тоскливо, и думаешь: вот сейчас буду идти и плакать, слезы будут красиво течь по лицу, и все будут считать, что у меня в жизни случилось что-то невероятно трагичное. И никогда, ни в такие, ни в другие, более важные моменты, не получалось у меня вот так заплакать, и приходилось идти как все, с обычной миной на лице.
Иногда на работе, устав от детских кариозных зубов, я думаю о Коке. Он непременно представляется мне дьяволом, рогатым чертом с пампушкой на хвосте, который снова заявится в эту пятницу с бутылкой, даже если и уверял до этого, что у него срочные дела. Я виртуозно умею искать во всем виноватых, но при это подсознательно всегда понимаю, что виновата во всем сама.
Ведь когда Кока уже сидит напротив меня за столом, то я смотрю на него и умиляюсь, искренне радуясь, что у меня есть вот такой хороший и верный друг.
– Хорошо пошла, – говорю я, на что Кока прозрачно улыбается. Почему-то после пятой счет рюмкам безвозвратно утрачивается.
Кока рассказывает о своих неприятностях на работе. Он, несмотря на то, что закончил автодорожный, а в юности был рок-звездой, работает в фирме по продаже оргтехники. У него вечные конфликты с шефом – менеджер из Коки, как из меня стоматолог. Я все эти его истории знаю наизусть, и пока он рассказывает, кромсаю вилкой огурец.
– Я, конечно, понимаю, что тебе это все неинтересно, – Кока встает и повышает голос, – но могла хотя бы и поддакивать для приличия!
– Да-да, – рассеянно киваю я головой и продолжаю издеваться над огурчиком.
– Кстати, – внезапно успокоившись, Кока вновь садится. Он, стервец, виртуозно умеет переключаться на другую волну в два счета, – видел недавно – угадай кого? – Лаврентьева!
– Ну и что?
Я машинально ищу на столе сигареты. Дело даже не в воспоминаниях о Лаврентьеве, а в воспоминаниях о той поре в целом. Прошлое для меня всегда представляется ярче, чем оно было на самом деле, и я непременно грущу, когда начинаю что-то вспоминать. Зато, мечтая о будущем, погружаюсь в нервный трепет… Вернее, раньше так было. Сейчас меня не так-то просто охватить – я просто глыба равнодушия.
Мы закуриваем. Кока, ища пепельницу, как обычно, больно ударяется головой об полку с пряностями.
– Хорошо, что ты куришь, Аленка! – потирая ушибленное место, говорит Кока. – Не надо выходить в подъезд, не надо мерзнуть на балконе…
– Раньше ты так не думал. А что Лаврентьев-то?
– Хе-хе. Да ничего. Поздоровались да разошлись. А чего еще? Как будто бы мы такими товарищами были!.. Выглядит – ну ничего так. Хотя, мало изменился.
– Давай выпьем за любовь, – говорю я после некоторой паузы.
– Мы уже пили за любовь, ты чего, мать? Третий тост – это же твоя традиция! Первый – встречу, второй – за перерывчик, третий – за любовь, и так далее, пока замертво не свалишься.
– Давай еще раз. За старую, давно забытую любовь.
Кока задумался. Видимо, вспоминал, за кого же ему лучше выпить.
Выпили.
– Только не говори, что ты его еще любишь.
– Нет, – честно отвечаю я, – не люблю. Уже очень давно, как не люблю.
– И правильно. Чего старое ворошить?
Я задумчиво киваю в ответ.
– Ты-то сейчас ни с кем не встречаешься?
– Не.
– Ты изменился.
– Да уж! – хохочет Кока. – Кто бы мне лет семь назад про это сказал – не поверил бы ни за что!
– Устал я, – уже серьезнее говорит Кока.
– От любви?
– И от любви тоже устал.
– Так может, у тебя просто с этим делом проблемы? К врачу, может, сходить?
– Аленка! – Кока шуточно бьет меня по голове. – Дура ты. Все у меня в порядке. Случайный секс в жизни присутствует. Просто раньше… кхм… для меня это было… неприемлемо, что ли?.. Бывало, конечно, и такое, но всегда хотелось чего-то большего… Любви хотелось.
– И неужели ты каждую из своих тогдашних девушек любил?
– Каждую, – уверенно говорит Кока, – с каждой хотелось прожить долгую и счастливую жизнь и умереть в один день. Честно говорю.
– Но все ушли от тебя.
– Неправда. Некоторых я сам бросил. А тем, кто уходил… Веришь, нет – хотелось каждой крикнуть…
Кока вдруг замолк и посмотрел в окно, где все поглотила серая осенняя завеса.
– Хотелось крикнуть, – тихо продолжил он, – «постой, не уходи…» Весь мир хотелось бросить к ее ногам… или чтобы разразилась страшная катастрофа… И я бы сказал тогда: «Смотри, я спас весь мир, и все ради тебя. Только останься, любимая…»
– Почему же не спас хотя бы ради одной?
Кока молчит – видно, что его эта тема задела.
– Знаешь… Может не знал, ради которой?.. Кстати, – выражение его лица вновь меняется – переключился, сволочь, – как звали твоего последнего мужика?
– Аркадий, – отвечаю я и начинаю пыхтеть от злости. Кока задает этот вопрос почти каждый раз, и каждый раз искренне потешается над ответом.
– А как ты его называла поласковей?
– Аркаша.
– Аркаша! – ржет Кока.
– Да, Аркаша! А как его еще назовешь-то?..
По-настоящему я любила один раз в жизни и одного только человека. Это началось и закончилось в школе, и навсегда осталось светлой памятью, без права на продолжение. Два самых странных, но наиболее из всех других обладающих хоть каким-то смыслом года – с начала десятого и до конца одиннадцатого класса.
Его фамилия была Лаврентьев, и он учился классом старше. Далеко не красавец, не самый умный и сообразительный – вот какой был мой Лаврентьев. У девчонок большим спросом не пользовался, друзей имел в основном вне школьных стен, планов на будущее дальше следующей недели никогда не строил… Я и сама до сих пор не понимаю, как же я могла тогда вляпаться столь неудачно. Но я полюбила этого человека так, как пишут об этом в книгах, вернее, почти. Я всегда знала, что он далеко не самый лучший на свете, что недостатков у него, возможно, даже больше, чем достоинств, что ко мне он относится по-свински. На этот счет я никогда не строила иллюзий. Но, между тем, именно такой Лаврентьев мне и нужен был, только такой. Сейчас мне уже сложно это объяснить… Грубо говоря, это была любовь, а то, что было после – так, морковь одна, и ничего более.
Лаврентьев был из той породы людей, что меняются при первом же дуновении ветра, и иногда мне кажется, что настоящего Лаврентьева видела только я, оставаясь с ним наедине, и это был очень даже неплохой парень. Но на друзьях почему-то он вел себя совершенно по-другому, а друзья у него всегда были отвратительные. И еще гордыня. И его, в основном, его, конечно, но и моя тоже. Она тоже нам мешала. Не давала говорить друг другу что-то очень важное, запрещала любое проявление искренности. Не знаю, как он, но я всегда это понимала, но поделать ничего не могла. Тогда я любила говорить подругам, что Лаврентьев способен страстно полюбить только самого Лаврентьева, но теперь-то я понимаю, что отчасти это заявление касалось и меня самой.
У нас не было роковой прощальной встречи или чего-нибудь подобного, просто после очередной ссоры я не стала идти на примирение. Я устала от всего, и поставила себе цель: с окончанием школы окончить и все шуры-муры с Лаврентьевым, вычеркнуть его из своей жизни раз и навсегда. Мне казалось, что так будет по-взрослому. Как ни странно, но у меня это получилось, и это один из немногих поступков, которыми я действительно горжусь.
Я так и не узнала, любил ли меня Лаврентьев на самом деле. Он говорил мне об этом всего один раз, в не особо трезвом состоянии, в разгар пьянючей вечеринки, впрочем, и я была не любительницей таких признаний, но очень долгое время после нашего разрыва я тешила себя мыслью, что на самом деле, в чувствах ко мне он не уступал мне самой, просто держал это очень глубоко в себе. Сейчас я понимаю: зачем держать, зачем скрывать?.. Он не любил меня, и, возможно, никогда никого и не полюбит. В семнадцать лет он был чем-то похож на меня сегодняшнюю – глыба равнодушия. Лаврентьев… Боже, как же давно это было!..
После него были на моем пути мужчины куда более достойные, но почему-то никто не смог настолько разбередить мою душу, как с легкостью это сделал самый обыкновенный мальчишка. И самое что интересное, любовь к нему вовсе не была для меня любовью на всю жизнь, которую проносят до самой смерти, нет. Я влюблялась и после него, но не любила – все-таки, ведь это разные вещи, да?.. Встречаясь с новым парнем, я снова и снова убеждалась, что это – не то, и все мои, казалось, вновь воскресшие надежды рушились, как карточный домик. Каждого нового мужчину я сравнивала не с самим Лаврентьевым, а с моим отношением к нему – это тоже разные вещи. И каждый раз я понимала, что новые отношения – обыкновенная, недоспелая морковка.