– Моя мама, – гордо протянул довольный Вадим, – горячая штучка! Скажет, как отрежет!
– А моя – холодная, и он просто пошел туда, где было не так горячо.
– Но потом-то он ходил к вам. К тебе. Он выбрал тебя своим сыном тогда. Чего тебе еще надо было? Чего ты такого от него хотел?
– Не знаю, – сдался Капуста. Салфетка раскрошилась в его руках, и он устало потер виски, – я хотел… Я хотел, чтобы он ушел. Я хотел, чтобы он остался.
– Ты – дебил! Я всегда хотел, чтобы он остался. И я всегда хотел быть мальчиком, к которому он ушел.
– А я всегда хотел быть мальчиком из основной семьи. Без прочерка в свидетельстве о рождении. С фамилией отца, а не с девичьей матери. Который по закону родился, а не с боку-припеку…
«Они похожи на одного человека, разделенного надвое – кому-то досталось одно, кому-то другое, и когда они вместе, то чувствуют себя сильнее. Чувствуют себя кем-то целым… хоть никогда в этом друг другу и не признаются. Словно каждый из них заполнил какую-то пустоту в другом…» – вспомнились Алисе слова Эли.
«Но это не так», – тут же подумала она, – «они не чувствуют себя кем-то целым, они просто друг другу завидуют! Вадим решительней и свободней зажатого Капусты, но Капуста собранней и целеустремленней Вадима. Вадим может веселиться на пустом месте и веселить всех вокруг себя, но может бросить любое дело в последний момент, а Капуста имеет стабильную работу с надеждой на стабильную жизнь, но боится решиться на что-то новое. Они друг другу завидуют, во всем, в каждой мелочи. Каждый из них увидел в другом то, чего ему самому не хватает, но это не делает их сильнее, это просто зависть!»
– На самом деле… Когда я был совсем маленьким, я больше всего на свете хотел, чтобы папа остался, – продолжил Капуста, скривившись, словно съел что-то кислое, – даже когда не понимал, что это такое, и что он должен сделать, чтобы остаться. Просто хотел, чтобы папа остался. Но когда он действительно к нам вернулся, уже насовсем, было слишком поздно. Я вырос. Мама состарилась. Между нами троими лежала пропасть, которую нельзя было преодолеть. Но, наверное, где-то очень глубоко внутри, я все равно его ждал. И он остался. Но мама не стала счастливее, я не стал счастливее. Да и отец тоже. Мама ждала его всю жизнь, но для нее тоже было уже слишком поздно. Это как когда добиваешься цели изо всех сил и долго, а когда добьешься, уже ничего не чувствуешь. Маме стало лучше, но, наверное, больше из-за того, что Ксюха родилась, а не потому, что она победила.
– Ксюха у вас дебилкой растет, – авторитетно прервал его Вадим.
– С чего бы это?
– Ей никто не занимался по нормальному. Книжек не читал. Она их теперь вообще не воспринимает, ей только мультики подавай.
– Ей есть в кого быть дебилкой, – многозначительно отрезал Капуста.
– Ага. Это точно.
Вадим помолчал, а потом сказал, уже без насмешки:
– А я всегда хотел, чтобы он остался. Не из-за отчима. Просто так – хотел. Я бы простил ему второго мальчика. И принял его.
Алиса не поняла, кого бы он принял – мальчика или отца. Понятно было только то, что откровеннее разговора между ними еще не происходило, и, хотя оба сидели все так же набычившись, что-то между ними изменилось. Словно натянутую струну, готовую вот-вот порваться, наконец кто-то ослабил.
– А ваши мамы как-то вообще комментировали ваш совместный отъезд? – решила спросить Алиса, чтобы еще больше разрядить обстановку.
– С эээтиим??? – спросила моя мама, – рассмеялся Вадим.
– Куда? С эээтииим? – спросила моя мама, – рассмеялся вслед за ним Капуста.
– А как они вообще мирились с вашим существованием?
– Да никак, – ответил Вадим.
– С трудом, – ответил Капуста, – куда им было деваться? Они просто позволяли нам быть.
– Точно! Позволяли!
И Алиса тоже несмело улыбнулась, и даже шутя запулила по восковому шарику в каждого.
– Ну, а теперь – твоя очередь, – Вадим, будто скинув с себя тяжелый груз, вновь деловито прошел по кухне, и даже галантно подлил ей пива в стакан, – рассказывай.
– Что? – испуганно пискнула Алиса.
– Мы же играем в откровения, твоя очередь. Итак, что самое страшное, что ты сделала в своей жизни? – и Вадим, подражая Алисе, так же облокотился на стол двумя руками, пригнувшись к ней почти вплотную.
– Я…
И она тоже была уверена, что ничего не скажет. Все это – чушь, вся эта затея с откровениями, и если им с Капустой действительно нужно было что-то выяснить между собой, так они, вроде, это сделали, а она, Алиса, тут совершенно не при чем. Она была уверена, что вообще никому и никогда этого не скажет, даже маме, даже кому-то там на небесах, если он там есть, и уж тем более, не этому человеку, которого она практически не знает. Но взгляд Вадима как-то давил, молчание Капусты давило, темнота давила, свечи давили, тишина, все давило на нее невыносимым грузом, и слова вдруг сами стали выплескиваться из ее рта.
– Я не попрощалась с одним важным для меня человеком, – тихо сказала Алиса, а перед ней вдруг оказались не Вадим с Капустой, а маленькая девочка, изображающая самолет. Девочка летела во взрослую жизнь, девочка взрослела в этой жизни, но взрослела как-то надрывно, неправильно, девочка эта не умела жить и не знала, как. И ее, эту девочку, было жалко, а ту, которую сидела напротив нее и пыталась что-то говорить – нет, – с моим дедом. Он умирал, а я так и не пришла с ним попрощаться…
– Ты же вроде жила с бабушкой и дедушкой в Омске? – спросил Капуста.
– Это папины родители, а я говорю про маминого отца.
– А, который летчик?
– Да, который летчик.
– Люди не всегда успевают попрощаться, это естественно, – снова пришел ей на помощь Капуста.
– Нет, – покачала головой Алиса, – у меня было много времени. Он умирал не внезапно, а полгода. За это время я была у них с бабушкой в гостях всего несколько раз, а в последний месяц не приходила вообще. Я… не могла заставить себя прийти, искала разные причины…
– Почему?
– Мне было страшно. Я не знала, как себя вести. Не знала, что говорить. У нас в семье до этого никто не умирал… К тому же, он так изменился… весь высох… казалось, что это другой человек, не мой дед, и от этого было еще страшнее. И когда уже было понятно, что дело идет к концу, я не могла себя заставить даже подойти к его дому, хотя он был недалеко…
Алиса судорожно отхлебнула пива. Братья внимательно смотрели на нее из-за другого края стола, как с другой планеты, словно пытаясь найти трагизм в ее словах и словно его не находя.
– Вы не понимаете, просто это был особенный человек. Один из самых главных людей для меня в семье, а в какой-то период – самый главный. Он… меня очень любил, и даже маленькая, я могла это почувствовать, ведь маленькие об этом не сильно задумываются, но я чувствовала, что он меня любит не так, как другие, даже не так, как родители. Он, единственный, наверное, кто мог любить меня просто так, не думая, кем я должна стать и вообще не строя на мое будущее каких-то планов, не в отместку другим, а просто любил, вот ни за что. Как если бы я тонула, и все протягивали мне руки, то только его рука была бы протянута без какого-то дальнейшего умысла, а просто потому, что он хотел меня спасти. И эту руку… я, наверное, всегда ее чувствовала. И столько интересного он мог рассказать, он был как целый мир для меня… А потом, когда я уехала в Сургут, и там начались всякие истории, мне стало так тесно в моей семье, хотя тесно было именно с родителями, я начала рвать эту семейную связь, и с ним тоже, рвать где-то внутри себя. Мне казалось, так будет легче, так будет правильнее. Они ведь никогда не видели меня взрослой, самостоятельной, меня, по их мнению, всегда нужно было защищать, направлять, подсказывать, а мне так тесно было во всем этом… Но только не дед. Когда я уже училась в Омске, и мы с ним иногда разговаривали – да, прежней связи между нами не было, я ведь ее порвала, – но я чувствовала, что он не считает меня маленьким несмышленышем. Он единственный из всей семьи не разговаривал со мной, как с ребенком, а разговаривал, как с равной. Я это чувствовала, и это было здорово…
Болезнь деда выявилась случайно и сразу на поздней стадии, незадолго до переезда Алисы в Омск, поэтому жить она стала именно с отцовскими родителями. Сначала от нее, по обыкновению, все скрывали, но потом, уже когда дед лег на первую операцию, скрывать было бесполезно. Алиса помнила, хоть ей и было прекрасно известно, что четвертая стадия рака – диагноз смертельный, новость эту она серьезно не восприняла. Ее дед не мог ничем болеть, а тем более – умирать, казалось ей, он ведь такой высокий, такой красивый, такой молодой, и никогда даже не простывал по-крупному, и рак – это вообще не про него. Алиса продолжала жить, как жила – немного училась, больше веселилась с друзьями. Дед не остался прежним после операции, что-то в нем уже тогда непоправимо сломалось, хотя результаты лечения и были неплохими в его случае, и он прожил еще два года после этого, но он стал похожим на склеенную чашку после падения. Чашка вроде та же, но склейка бросается в глаза. Пропала его фирменная стать, под грузом болезни сгорбились плечи, интересы сомкнулись на телевизоре, а все далекие-красивые страны остались где-то далеко, в здоровой молодости.
Однажды, в начале сентября позапрошлого года, Алиса ехала на учебу, автобус медленно двигался в пробке, отъезжая от очередной остановки, и она, обняв сумку с тетрадками, прислонилась к заднему стеклу, лениво разглядывая людей на улице. На остановке, позади остальных людей, стоял дед, раз в месяц он ездил на осмотры в онкодиспансер и сейчас, видимо, ждал своего 43 автобуса, автобуса смертников, как шутя называл он его, потому что это был единственный маршрут, на котором можно было доехать туда без пересадок. Дед стоял в сторонке от всех людей, и чему-то еле заметно улыбался, может, вспоминал что-то хорошее, на нем была убогая пенсионерская курточка и белая фуражка, в которой он любил ходить на даче, и он казался вдвое ниже и вдвое старше, чем обычно. И тогда Алиса впервые поняла, что дед – пожилой человек, и что он болеет, и что он умрет, а она – выросла, и нет больше той маленькой девочки-самолета, и нет высохшего фонтана в яблоневом цвете, и нет того ослепительно красивого мужчины, гордо идущего к трапу, есть только взрослая девушка и больной старик, и их время заканчивается. В сердце защемило, и на глаза навернулись слезы от этого внезапного осознания, и она дотронулась до стекла, словно хотела протянуть к нему руку – сквозь стекло, сквозь года, к нему, к своему детству, но автобус медленно отъезжал, а дед оставался позади, так и не увидев Алисы.