Но это откровение не сделало их ближе. Алиса не помнила, в какой момент своей жизни она разучилась говорить «я тебя люблю» своим самым близким людям. Наверное, еще в Сургуте? Или при первом переезде в Сургут? Скорлупа сломалась, но что-то в ней замкнулось при этом, и слова эти, самые важные слова, слова, способные все изменить, не просто застревали где-то в горле, они застревали где-то еще раньше, еще на этапе складывания букв. Маленькая Алиса могла бесконечно посылать эти сигналы в пустоту вокруг себя, большая же упорно молчала там, где нужно было говорить. Дед не узнал об их встрече. Никто не узнал. В декабре того же года дед умер.
– В последние полгода его жизни я заходила к ним с бабушкой очень редко, хотя жили они совсем недалеко, – продолжала Алиса, катая восковой шарик в ладони, – там, у них, было так тоскливо, так грустно, что я просто не могла… В сентябре его должны были положить на повторную операцию, но состояние резко ухудшилось, и ее отменили за ненадобностью. Мы все знали, что он вряд ли доживет до конца года. Последний раз я видела его в ноябре, он был уже плохой, весь высохший, мучился от болей… Я побыла совсем чуть-чуть, подержала за руку… Я не знала, что нужно говорить в таких случаях…
– А ты думаешь, кто-то знает? – спросил Капуста, мягко забирая у нее восковой шарик из руки.
– Надо говорить про то, что ты любишь, что ты помнишь, что ты ценишь, – возразил Вадим.
– Да, надо. Но я не сказала. Ни разу. Не смогла – слова… будто застревали в горле. Мне захотелось заплакать, и я ушла. И весь следующий месяц я заставляла себя снова прийти туда. В понедельник, во вторник, перед выходными, на следующей неделе… И не пришла. Всегда находилась какая-то причина. Я ненавидела себя за это, я била себя по лицу, но ничего не могла сделать. В пятницу, 15 декабря, утром приехали родители из Сургута, чтобы попрощаться с дедом, а вечером мы с друзьями что-то отмечали… я даже не помню, что. Я напилась… напилась просто вдребезги. Пьяная упала, поранила руку, кровь хлестала, а мы заливали рану водкой и ржали, как кони. Больно не было. У меня с тех пор шрам остался, – Алиса показала тонкую белую полоску на тыльной стороне ладони, – как напоминание. Я часто на него смотрю. Это самая гадкая часть меня, этот шрам… Потом у меня было страшное похмелье, целых два дня, все выходные я просто разваливалась на части. Родители почти все время проводили у деда, меня звали, но сильно не настаивали… Даже странно. Может, злились… Мы никогда больше с ними не вспоминали те дни. А я лежала дома ничком и проклинала себя. Как всегда, хотелось умереть и, одновременно, начать новую жизнь. Как всегда, с понедельника. Даже смешно. В понедельник я действительно собралась ехать к деду сразу после пар, у меня их мало было в тот день, в обед бы уже освободилась. Но в десять утра позвонила мама и сказала, что он умер. У меня никогда сердце настолько не уходило в пятки, как в тот момент. Я ведь последние полгода знала, что он умрет, и думала, что отреагирую достойно, но только я увидела мамин звонок, все во мне как ухнуло вниз… Я, еще не ответив, заплакала, и плакала целый день, как маленькая. А может, это маленькая я и была… Потом бабушка сказала мне, что он до последнего ждал, что я приду. Ждал больше, чем ждал маму. Но я не пришла. Не пришла. Я опоздала на несколько часов – и на всю жизнь. Это самое страшное. Самое страшное, что я сделала.
Исповедь кончилась. Алиса, вернувшись в сегодняшний день, увидела, что электричество снова работает, а часть свечей погасло, словно две эти силы просто обменялись энергией. Чтобы что-то получить, нужно что-то отдать.
«Ты мне, я – тебе». Все по-честному.
– Почему мне не стало легче? – тихо спросила она.
– А почему должно стать легче? – спросил Вадим. – Это просто еще один кирпич в твоей стене.
И правда, почему?
– Это самый ужасный кирпич.
– Это пока. Их еще у тебя до фига будет, – успокоил ее Вадим и подмигнул, – давайте покурим?..
– Не хочу я больше таких кирпичей…
Алиса вспомнила вечер, когда они с отцом собирались в Сочи, свое отчаяние, вперемешку с соплями, чуть дрожащие отцовские руки, складывающие вещи в дурацкий салатовый чемодан, и ощущение пропасти, растущей между ними.
«Покажи мне место, где не грустно!» – снова и снова взрывался голос отца в ее голове, кирпичи с громким стуком падали в пропасть, не наполняя ее, правильные слова все никак не ложились на язык, а это самое место, где не грустно, все никак не находилось. Где-то далеко мама опять переклеивала обои, папа сжимал в руках коробку с железной дорогой, баба Нина тосковала теперь одна, и везде было грустно, и каждый грустил в одиночестве. Алиса вдруг поняла слова Капусты – «я хотел, чтобы он остался, я хотел, чтобы он ушел», и хотела, чтобы каждый из этих людей ее простил, и чтобы каждый наказал, хотела, чтобы ее просто пожалели, и не жалели никогда, потому что жалость развращает, хотела, чтобы кто-то был рядом, и чтобы рядом не было никого.
Теплые руки Капусты помогли ей встать и подтолкнули к балкону, и увели от грустных мыслей.
– Я выключу свет, – сказал Вадим, и направился вслед за ними. В квартире, не считая свечей, снова стало темно.
Мамайка пестрела огнями из чужих окон, темнела морем. Где-то далеко на небе всполохами взрывался фейерверк, где-то был праздник.
– Какие же мы все-таки гондоны, – произнес Вадим, глядя на все это великолепие.
– Ты лично о нас или в целом? – спросил Капуста.
– О нас… и в целом. Все вообще. Люди.
Алиса уткнулась носом в спину Капусты, словно это была ее единственная точка опоры. А может, так и было.
– Есть подходящий саундтрек, – сказал Вадим, извлекая из-под своей клетчатой мантии телефон, – это к слову о кирпичах.
Из телефона зазвучали «Пинк Флойд»:
I've got a little black book with my poems in,
Got a bag with a toothbrush and a comb in,
When I'm a good dog, they sometimes throw me a bone in…
Капуста вяло улыбнулся и обнял Алису, выдув изо рта облачко дыма, напоминавшее спасательный круг. Алиса попыталась выдуть такое же, но получилась размазанная клякса. Внизу переливался яркой упаковкой чужой им город.
– Ай'в гот электрик лайт, ай'в гот секонд сайт, энд эмейзинг пауэрс оф обсервейшен, – декламировал Вадим в темноту вместе с Роджером Уотерсом, расправив плед, как крылья.
And that is how I know
When I try to get through
On the telephone to you
There'll be nobody home…
Алиса огляделась вокруг, посмотрела вниз, на город, и поняла, что лучше и не скажешь. Каждые два года она оказывается в новом городе и с новыми людьми, но каждый раз ей хочется просто оказаться дома, и она снова и снова набирает номер на телефоне, но трубку никто не берет. Только долгие гудки и тишина в ответ. Дом либо пуст, либо не существует.
Nobody home.
– Мне вчера мать звонила, спрашивала, может, пора бы уже и вернуться, – задумчиво сказал Капуста. Прошло несколько дней после игры в откровения, у него был короткий день на работе, и они с Алисой гуляли вдоль моря в наступавших сумерках. Рюкзак Капусты был до отвала набит фейхоа, из которого Алисина тетка великодушно согласилась наварить варенья для отправки в Новосибирск.
– Она думает, что ты просто психанул, да?
– Она переживает из-за того, что у меня не ладится с отцом. Может, не хочет, чтобы здесь поладилось с Вадимом. Или боится, что я просто сбежал.
– Но ты ведь маленечко сбежал?
– Я не сбежал, – он взъерошил волосы и остановился, – я ушел, это разные вещи. Перелистнул страницу. Не сбегал.
– Ты не думал поговорить с отцом по нормальному? – спросила Алиса, беря его под руку и мягко ведя дальше. С моря дул сильный ветер и просто стоять было холодно. – Вон, у тебя даже с Вадимом получилось.
– Не знаю… О чем говорить, зачем?
– Ну, я тоже не знаю, что ты хочешь узнать. Почему он исчез, зачем вернулся? Разве не это тебя грызет? Возможно, у него были свои причины. Свой Боксер, с которым нужно бороться.
Капуста прошел вперед. Он был достаточно высоким – сантиметров на двадцать выше Алисы, и рядом с ней всегда немного сутулился, но сейчас, когда шел один, выпрямился, и показался ей гигантом. Ветер трепал его светлые, порядком отросшие волосы на макушке, забивался под мешковатую куртку и в рюкзак, выгоняя оттуда терпковатый аромат спелого фейхоа. Глядя сзади на его силуэт, Алиса вдруг представила, что уже прошел год, и все заканчивается, и Капуста, как и все его предшественники, уходит из ее жизни, и сердце неприятно сжалось от этой мысли.
«Не уходи…»
– Наверное, я боюсь не услышать никаких причин, – сказал, наконец, он, обернувшись со свойственной только ему виноватой полуулыбкой на лице, – боюсь, что их просто нет, этих причин.
Маленький мальчик изображает сражение в своем примитивном театре теней, а милицейская фуражка уже висит на крючке. В это время другой мальчик, еще меньше, терпеливо ждет своего отца, который сегодня не придет.
«Отец – веселый распиздяй», – скажет первый много лет спустя.
«Он пошел в единственную дверь, которая была открыта», – возразит второй.
Бесподобный аромат шариковой ручки, задорный девичий смех. Бирма! Аргентина! Высокая фигура в лётной форме, залитая солнечным светом.
«Я хочу маленькую собачку!» – смеется малышка в заляпанной мороженым курточке.
И плохое, и хорошее – в конце концов, все стало лишь воспоминаниями и осталось во вчерашнем дне.
– По поводу того, что я рассказывала в откровениях… Знаешь, самое мерзкое – это не мой рассказ, – призналась Алиса, – а то, что если бы можно было отмотать время назад, то я бы, скорее всего, поступила бы точно так же, как бы стыдно мне при этом не было. У меня просто не хватило бы сил поступить по-другому. Мне только нравится думать иначе. Но… это ведь была бы все равно я, так? И я бы все равно осталась такой же мерзкой, сволочной трусихой. И поступила бы так же. Снова и снова.