Наша церемония сложилась на самых первых этапах существования «Ипотеха», в начале 90-х годов. С тех пор и по сейчас мы продолжали «самоидентифицироваться» именно так. Хотя формально и официально как арендаторы мы сейчас назывались «Химтранзит».
Дело в том, что названий наша фирма за эти годы сменила не меньше, чем я рабочих костюмов или Илья «боевых подруг» – чудеса рассейской налоговой системы заставляли порой переименовываться два, а то и три раза в год. Но образовались мы именно как «Ипотех». Формально это словообразование являлось аббревиатурой типичного бюрократического воляпюка «Инженерно-производственная оптимизация технико-экологических характеристик», а вариантам трактовки наших остроумцев несть числа – от псевдо-фольклорного «И потенье и потеха» до поэтических шедевров а-ля Саша Приванов – «Извлечение пользы из тени этой хренотени». Были, конечно, и непечатные расшифровки…
Все остальные названия-полугодовки забывались быстро. «Химбико», например. Стандартная аббревиатура: «Компания химического бизнеса». А бывали среди них и презабавные – например, «Милфорд сервисес эксклюзив» (это в период расцвета офф-шоров). Помню, какая морока была в заводской бухгалтерии Нижневолглого Верхнепиндюшанска с оформлением договора на утилизацию производственных отходов. Мы освобождали их от мороки с местным «Госприроднадзором», забирая ядовитый шлам, которым они до тех пор много лет отравляли Волглу, но на нас смотрели как на «врагов народа», продавших «Матушку-Рассею» и подозревали в связях не только с Туманным Альбионом, но и – не к ночи будь помянут! – самим Телль-Анивом.
Или, помнится, было такое ЗАО «ДЭМИ». Кто такой этот Дэми, я и сам не знаю до сих пор, но отчетливо стоит в памяти картина, как на каком-то техсовете в Казани Илья Стефанович бодро расшифровывал «эту аббревиатуру» собравшимся в кабинете Главного технолога начальникам цехов как «Добротно-экологические маслорастворимые ингредиенты»!
И от этой чехарды официальных названий порой «ехала крыша» у нас самих.
Мы сами запутались в собственных именах, и забавно видеть порой, как Илья или Татьяна (Бурый – никогда. У него отличная память на такие вещи) зажимают микрофон телефонной трубки ладошкой с ярко пульсирующей от волнения сеткой пальцевых сосудов, и почти истошно кричат по направлению к углу, где стоит стол Елены Никоновны, хранящей тексты всех наших договоров: «Лена!!! Кто мы сейчас в Каппелевце?!». И испуганная энергией этого вопля Елена Никоновна, у которой в обычных обстоятельствах (даже при неожиданном Митином звонке из банка!) ответ на такой вопрос «отлетает от зубов», лихорадочно листает пухлую папку переписки с Каппелевцем в поисках нужного договора…
Но, повторяю, между собой мы остаемся «ипотеховцами». В последнее время у меня это слово связалось с входящим в обиход (и в моду!) термином «ипотека». Я ощущаю это понятие как современную, цивилизованную форму рабства.
Вспоминается в связи с этим такое двустишие Вишневецкого: «Квартира, дом… Увязнет коготок – за них всю жизнь теперь пахать, браток!» Впрочем, местонахождение халявного кусочка сыра хорошо известно. А за все «реальные блага», которые нам нужны, чтобы «чувствовать себя белым человеком», нужно платить, и платить регулярно, вовремя отдавая свои долги.
И я полностью согласен с классиком нашей литературы Николаем Континентальским: «Надо прожить жизнь так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества от халявной химеры».
Пока я предавался этим размышлениям, «обеденная церемония» началась. Она порой различается в деталях, поскольку жизнь наша чревата командировками как огромная тыква, выросшая на нателлином огороде, белыми жесткими «семечками», но суть ее оставалась неизменной.
Ещё со времен нашей первой «штаб-квартиры» на пятом этаже старенькой пятиэтажной крущебы без лифта повелось, что открывает церемонию Бурый. При его отсутствии начинаю я, или Илья, или ещё кто-то из «ветеранов».
И первым церемониальным действием является «разговор с дверью». Бурый, или тот, кто его заменяет, подходит к двери шефа, подмигивает всем сидящим в комнате, и нажимает кнопку голосового вызова:
– Василь Василич, можно пойти пообедать?
И дверь откликается голосом шефа:
– Идите, конечно, если невтерпеж! Но если пять минут подождете, пойдем вместе.
Стоящий у двери бодро сообщает:
– Конечно, подождем! А девочки пусть идут, ладно?
Дверь секунду-другую размышляет, а потом решительно накладывает на это сообщение «высочайшую резолюцию»:
– Татьяна и Елена! Что б не опаздывать! Одна нога там – другая здесь! И крутить, крутить, крутить телефон!
Но этой резолюции «девочки» уже не слышат – после первой же фразы начальствующей двери: «Идите, конечно…», – выходная дверь из комнаты в коридор успевает за ними захлопнуться…
Мы же – те из «мужиков», кто в данный момент не «прохлаждается в командировке» – маятно слоняемся по комнате ещё минут 10–15, поглядывая друг на друга голодными глазами.
И вот, наконец, кабинетная дверь быстро открывается и в комнату бодрым шагом входит Василий Васильевич. Почти не глядя на окружающих, он направляется к двери в коридор, бросая на ходу:
– Пошли, кто со мной!..
Тут уж не зевай, «ты званый гость на божий пир» – шеф любит, чтобы шли обедать все вместе, гурьбой, демонстрируя единство не только «на работе», но и «в быту». И если кто-то в этот момент к своему несчастью был удерживаем у рабочего стола не к месту прорвавшимся важным телефонным звонком, то Василий Васильевич, обнаружив его отсутствие, демонстративно останавливался в конце коридора перед выходом на лестничную площадку-курилку, и ждал, когда несчастный присоединится к общей группе, нетерпеливо при этом приговаривая шутливым тоном:
– Ну, где этот лентяй, в данную минуту симулирующий работу?
Сегодня процедура несколько усложнилась из-за того, что дверь на лестничную площадку была закрыта. Оказывается, из-за сильного холода на улице девочки из соседнего с нами офиса какой-то то ли испанской, то ли турецкой фирмы, пожаловались, что с площадки сильно дует.
Все утро терпели, а к обеду, видите ли, замерзли настолько, что попросили закрыть дверь и дежурный сделал это, обрекая себя на мотание по коридору перед каждым «фирменным» (сотрудником фирмы-арендатора) курильщиком.
Увидев нашу группу, к нам поспешил охранник – все тот же круглолицый Борис, но не один, а в сопровождении своего нового шефа. Этот недавно, недели две или три тому назад, сменил старого – сухонького живчика, Аркадия Ильича, крикуна и матершинника, известного нам по его разносам, разлетавшимся по всем коридорам этажа, когда он, бывало, орал на встрепанного и осоловевшего от бесконечного американовского телесериала секьюрити, не заметившего прихода начальства: «М…к стоеросовый! З…пу чешешь на посту? Куда смотришь, раз…ай!».
Этот же был совсем другой – грузный, вальяжный, добродушный боровок, в приличном фланелевом костюме цвета маренго, время от времени ходивший по этажам проверять несение службы «своими орлами» и никогда не повышавший голоса. Вот и сейчас он случайно оказался в нашем коридоре так тихо, что я даже сначала не обратил на него внимания.
Подошедший Борис услужливо – и даже подобострастно! – поздоровался с Василием Васильевичем и представил его своему начальнику:
– Это Генеральный директор наших самых дисциплинированных клиентов – и дверь за собой закрывают, и никаких к ним пустых людей не ходит – всё люди солидные, вежливые…
Потом представил своего начальника шефу:
– А это мой шеф, Мефодий Филиппович, дай Бог здоровья его авторучке, которой он подписывает нашу ведомость на зарплату.
И, продолжая свою незамысловатую шутку, продолжил:
– И пусть в ней чернил будет побольше – чтобы ряд нуликов после циферок был подлиннее!..
И, открывая ключом дверь, пожелал нам приятного аппетита, демонстрируя тем самым перед своим шефом осведомленность в нашем распорядке дня.
Мефодий Филиппович за все это время не произнес ни слова. Он только вежливо кивнул Василию Васильевичу при представлении и дальше с улыбкой слушал «хитроумные» пассажи Бориса о желательности повышения зарплаты.
В соответствии с процедурой, начиная с этого момента – выхода за территорию этажа – и до конца обеденного перерыва, Василий Васильевич переставал быть «шефом» и «начальником», а становился «просто одним из нас». Теперь с ним можно было общаться «запросто» (без фамильярности и амикошонства, разумеется, фамильярности он вообще не терпит, но допускает ее сознательную имитацию, когда собеседник и он надевают эту маску, чтобы подчеркнуть дружественность и неформальность общения).
Теперь можно было и «говорить глупости», и болтать о политике, о делах семейных и вообще «чувствовать себя как дома». Но внутри он, конечно же, оставался все тем же «железным канцлером» и память его все также четко фиксировала все сказанное, как и на «рабочих собеседованиях» в кабинете. Это позволяло порой решать важные вопросы, задавая их как бы «по забывчивости» среди прочей болтовни.
Но быстро перейти даже к «управляемой демократии» из патриархального благолепия бывает трудно, и первые минуты «свободы» всегда несколько напряженны. Сегодня это напряжение помог снять открывший дверь ключник.
Комментарии по поводу его незавидной доли (уже после того, разумеется, как дверь за нами закрылась) высказал и Илья Стефанович, и Бурый, и даже я. Они свелись к тому, что за две-то сотни «лысых Президентов» в месяц вот так мотаться целый день по коридору со связкой ключей, подобно Плюшкину, пусть и в удобном для здоровья режиме «сутки-трое» и с возможностью приработать на рыбалке, конечно же, весьма обидно для бывшего профессионала-топтуна советского КГБ. В том, что Борис относился именно к этой категории, ни у кого сомнений не было.