За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды дрожат над ними,
и хрипло кричат им птицы,
что мир останется прежним.
Да. Останется прежним.
Ослепительно снежным.
И сомнительно нежным.
Мир останется лживым.
Мир останется вечным.
Может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
Я очень не люблю первые полчаса после пробуждения. Каждый раз, осознав, что я проснулся, я с неприязнью жду включения в жизнь. И с неизбежным раздражением отслеживаю работу какого-то внутреннего оператора.
Он коммутирует связи в блоках памяти, отключая линии сновидений и включая воспоминания о самых близких, о прошедшем дне, о том, что Волгла впадает в Балтийское море, что военные люди защищают отечество, о цветах нашего государственного флага – знаменитом «бебучёре» – бело-бусово-чёрном триколоре. Никак, кстати, не могу запомнить, что символизируют его цвета – белый, кажется, невинность и чистоту помыслов нашей праматери, бусый – гармоническое единство нашей ментальности с чертогом Всевышнего, чёрный – цвет нашей земли. Или я что-то путаю? Впрочем, это не мудрено. В последнее время полотнище так часто менялось и так причудливо менялась окраска различных его частей (традиционно форма полотнища копирует географические очертания страны), что запутаться совсем несложно.
А оператор продолжает свою работу, начиняя мой мозг тем, что составляет мое индивидуальное «Я» в этом мире. И его работа должна убедить меня, «что мир останется прежним».
Впрочем, сегодня работа оператора протекает несколько странно. Сразу после загрузки «служебной информации» о том мире, в который я попал после пробуждения, подключилось необыкновенно отчетливое воспоминание о ночном сне. А также уверенность в том, что он – вещий.
И сразу на душе стало как-то пакостно и даже тоскливо. Сцена в кабинете всплыла во всех ее гнетущих подробностях – от расположения предметов на столе Давида Ильича до ассоциации клацающего звука закрывавшейся за нами двери кабинета с клацаньем затвора армейского автомата конвойного.
Возникло даже ощущение того, что события в кабинете не приснились мне, а были реальностью вчерашнего дня. Ощущение было настолько ясным, что я решил – поскольку спешить мне теперь особенно некуда, можно не торопиться вставать. Бяшка, правда, долго расслабляться не даст – его утренняя прогулка не может задержаться из-за каких-то моих заморочек и мороков: пописал сам – веди пописать Бяшку.
Сознание некоторое время колебалось вокруг вопроса о том, что же всё-таки было вчера – рутинная тягомотина очередного обсуждения «состояния вопроса о ходе работы по использованию органических отходов для получения сажи» или динамичная, почти «голливудская» сцена нашего с Владимиром Ивановичем увольнения?
Решающих аргументов не было ни у одной из альтернатив, но, поскольку надежда умирает последней, я решил придерживаться той версии, согласно которой кошмар этой ночи стал следствием перенапряжения последних недель и чрезмерной вчерашней работы в фотошопе – я правил риновый баланс летних дачных фотографий.
Приняв такое решение я встал и отправился на кухню. На столе лежали очки с отломанной дужкой и записка: «Я сегодня буду поздно. Заседание кафедры и вечерники. Сырки в холодильнике, но кофе кончился. Почини очки – пропал винтик. Наташа».
Зачем вечерникам химия? Когда-то я, мальчишка-ассистент едва за двадцать, задал такой вопрос своей студентке-вечернице, фигуристой барышне «чуть-чуть за тридцать» Она пыталась получить у меня допуск к лабораторным работам, а я был склонен ей отказать по причине отсутствия в ее голове хотя бы минимума необходимых знаний. Видя это мое намерение, студентка ответила совершенно честно: «Если я не получу диплом, я буду неинтересна мужу».
Мне казалось, что я был готов к любому варианту ее ответа («для знания», «для успешной работы» и прочим банальностям), но оказалось, что жизнь богаче наших представлений о ней и также, как в ней всегда есть место подвигу, «ещё более всегда» в ней есть место для неожиданности, что и продемонстрировал мне полученный ответ. Я был нокаутирован и тут же поставил студентке допуск.
Кстати, если бы она сказала вместо «мужу» «любовнику» (так сказать в те пуританские времена она, конечно же, не могла даже для получения зачета, но предположим!), я бы ей не поверил. При ее-то «внешних данных» незнание химии вряд ли могло хоть как-то препятствовать постельным утехам. Но она сказала правду – семью моя принципиальность разрушить могла…
Это воспоминание отвлекло меня настолько, что я, как оказалось, не осознавал, что уже довольно долго торчу перед кухонным шкафом и вот уже в который раз пытаюсь зачерпнуть ложку кофе из пустой банки.
Поняв, что сегодняшнее мое состояние после такого сна явно не относится к рядовым и потому не может прийти в норму путем «традиционных процедур», я протянул руку к верхней полке, достал бутылку «Кутузова» КВВК мошковского разлива, серебряную рюмку, приобретенную когда-то «по случаю» за пятнадцать тысяч рублей, наполнил ее и выпил залпом, совершенно не почувствовав «тонкого аромата южно-французского марочного винограда».
Точно также в этот момент я, вероятно, выпил бы и цикуту, если бы не понимание того, что после моего отбытия в какой-то другой, призрачно-манящий мир, где не было ни сегодняшнего вещего сна, ни, тем более, его реализации, в этом – «лучшем из миров!» – останутся и Наташа, и дети, и друзья и так и негулянный Бяшка…
Мысли, как известно, обладают способностью к материализации, не всегда – и это очень хорошо! – полной, но и частичная может доставить хлопоты. В данном случае материализовался Бяшка.
Он сел передо мной в позе преданности и подчеркнутой подчиненности, за которой, впрочем, явно была видна истинная его цель – напомнить, что пора и мне выполнять свой долг и вести его на прогулку.
Волна коньячного тепла уже докатилась до кистей рук и ударила в ноги – в желудке ведь пока не было «ни маковой росинки». Я вернулся в комнату, достал из своего «тревожного чемодана» (т. е. дорожной сумки, всегда готовой к немедленному отбытию в срочную командировку) маленькую баночку кофе «Пеле», заварил покрепче и с двойным сахаром, разломил пополам колясочку колбасы и завершил утренний ритуал почти нормально – чашка кофе, две папиросы и бутерброд с колбасой и вареной морковкой – Наташа варила ее для меня специально и загодя, так что в холодильнике всегда был изрядный запас этого лакомства. Жизнь вернулась «на круги своя».
Пока я кайфовал, покуривая свои любимые папиросы «Беломор-канал» «под кофе», а Бяшка с надеждой предвкушал утреннюю прогулку, не проявляя пока чрезмерного нетерпения, к сознанию подключился новый блок – воспоминания о царившей на фирме суете последних месяцев.
Причина была простой – мы искали сырье для производства сажи. После того, как Сан Саныч с нашей помощью наладил производство ценковых белил из фарта и смог приобрести достаточный оборотный капитал, он, естественно, «перекусил» у нас Магнитоград. Его ловкий порученец Савелий Ильич сумел как-то сговориться с Рашидом Нурлиевым, начальником магнитоградского Техотдела, который в какой-то «очередной раз» просто не подписал мне согласование цены, и фарт уехал в Челядьевск без нас.
Были, конечно, попытки вернуть «наше» сырье обратно и направить его в Сталинград, где его принимали у нас очень хорошо, но даже совместных усилий Тамары Николаевны (она осталась нам «верна до конца») и Александра Еремеевича (он несколько раз ездил в Магнитоград «для улаживания вопроса») не хватило, чтобы отстоять фарт в борьбе с Рашидом Фархутдиновичем. Как говорил нам Александр Еремеевич, «этот дол…б нормального языка не понимает – не пьет, не курит, а вечерами сидит дома и схемы чертит». И то, что он в конце концов победил, было понятно – на стороне Рашида было такое мощное преимущество, как производственная база Челядьевска, который согласился осуществить заветную мечту технолога Нурлиева и наладить из части фарта совместное производство ценкового порошка.
Мне даже кажется, что Сан Санычу союз с Нурлиевым стоил совсем недорого – Нурлиев был фанатом идеи производства именно порошка. А фанату, как известно, «покажешь медный грош – и делай с ним что хошь!»
И нам пришлось искать «новые хлеба». Достаточно «плодородного поля» для общей работы не нашлось, и коллектив разбился на «инициативные группы», каждая из которых фактически стала «маленьким „Ипотехом“». Фирма повторяла эволюционный путь рептилий – от гигантских диплодоков к скромным ящеркам. И также, как эти юркие пресмыкающиеся, мелкие группы могли пролезть в самую узкую «бизнес-щель», а в случае опасности – и пожертвовать хвостом…
Мне достался в напарники новичок – Владимир Иванович Ктолин – и не очень «хлебное» башкирское сажевое поле. Илья взял себе Александра Еремеевича и Ленцевский регион, Пегей – Сережу, они пахали на севере – в Ухтебе и Сосенграде, и каждая группа пыталась хотя бы «прокормить себя».
Как попал к нам Владимир Иванович, я не знаю. Вообще Давид Ильич очень «привередлив» в выборе сотрудников, а вот в случае с Ктолиным все произошло стремительно. Владимир Иванович пришел на «смотрины», о чем-то они с полчаса поговорили с шефом за закрытыми дверьми, а наутро отставной полковник Ракетных войск стратегического назначения и обанкротившийся в недавнем прошлом коммерсант из «новых русских» уже «поступил в мое распоряжение».
Это был «настоящий полковник» – немолодой, заметно лысеющий, но при этом тщательно следящий за своей прической, слегка полноватый, однако с великолепной гусарской выправкой, гусарской лексикой, и гусарскими замашками в обращении с окружающими. При более тесном общении выяснилось, что за этой «гусарщиной» скрывалась такая детская непосредственность, застенчивость и доброта, что мы через некоторое время почувствовали искреннюю взаимную симпатию. То есть, говоря формальным языком кадровиков – «сработались».