Георгий Тимофеевич БереговойТри высоты
Георгий Тимофеевич Береговой, генерал-лейтенант авиации, дважды герой Советского Союза
Вступление
У человека — судьба, у человечества — история.
Количество и здесь переходит в качество: история — не судьба. Жизнь каждого из нас во многом определяют случай, стечение обстоятельств. История если и не застрахована от случайностей, то ход ее все-таки обусловливается не ими. Стечение обстоятельств для нее не главное, у истории свои законы.
Но история человечества сплетается из судеб людей, она не их сумма, она вектор их взаимосвязей и переплетений. Над историей нет никакой руководящей, направляющей силы; не катится она также и самотеком — ею движут объективные закономерности. Но исходной точкой этих закономерностей, их основной, если не единственной, базой является человек. Именно его замыслы и идеи, его начинания и свершения, объединяясь и взаимодействуя с замыслами и идеями, начинаниями и свершениями других таких же, как и он сам, отдельных людей, вызывают к жизни и научно-техническую мощь человечества, и его нравственно-социальные устремления, и в конечном счете те глубинные тенденции, которые направляют пути цивилизации. В этом смысле судьба каждого из нас — частица истории. В ней, как в капле воды, отражены стремнины и водовороты главных течений его эпохи. В одних случаях — больше, в других — меньше, но отражены неизбежно. Нет человечества без людей, нет и человека вне человечества.
Разумеется, я не историк и не философ. И говорю все это лишь к тому, чтобы утвердить лишний раз ценность свидетельств о своем времени любого из нас. Независимо от чинов и званий. В осуществлении общих целей нет места табели о рангах — участие каждого из нас одинаково ценно и необходимо. Конечно, кто-то умеет лучше, кто-то делает больше; есть, наконец, одаренность, талантливость, гениальность — люди разные. Различен не только уровень их участия в свершениях эпохи, различно и само ее восприятие. Полководец, крупный военачальник воспринимает войну иначе, чем тот, кто сражался с врагом сидя в танке или лежа в окопе. Но и слово солдата, слово рядового войны весомо и необходимо в летописи сражений. Туполев и Микоян, Циолковский и Королев… Их имена, как и имена других известных конструкторов и ученых, говорят нам о генеральных линиях в развитии авиации и космонавтики, но их рассказ об освоении неба, о покорении космоса был бы не полон, не будь свидетельств тех, кто летал и испытывал новую технику. И это только естественно. Каждый из нас видит мир под углом дела, которое он делает, с позиций своей профессии. Именно профессия дает нам возможность принимать непосредственное участие в решении задач и проблем своего времени, в начинаниях и свершениях своей эпохи; она же позволяет выработать собственную точку зрения на окружающее и на мир в целом.
Я — летчик. Человек профессии. Именно в качестве летчика, в качестве рядового своей профессии мне довелось воевать в Отечественную, испытывать в послевоенные годы новые самолеты, участвовать в освоении космоса; именно в качестве человека профессии я и хочу рассказать обо всем увиденном, передуманном, пережитом. О том, как видится мир с высоты пикирующего штурмовика, из кабины ушедшего за облака реактивного истребителя, сквозь иллюминаторы вышедшего на орбиту космического корабля… Три высоты — и каждой из них присущ собственный взгляд на вещи, собственная мера и собственный масштаб. Любой из нас не в пример отчетливее и зорче видит именно то, в чем он хорошо разбирается, чему посвятил свою жизнь.
Мне довелось посвятить жизнь одной из самых динамичных профессий: смысл труда и летчика, и космонавта — в процессах движения, точнее, в овладении ими в интересах самого непоседливого существа на Земле — человека. Но человеку присуща не одна страсть к передвижениям. Человек — существо сложное. Он живет сразу как бы в двух мирах: внешнем и внутреннем. Внешний — это поступки, внутренний — то, что их подготавливает. Оба неразрывны, оба одинаково важны. И рассказать о себе означает рассказать о своей жизни в обоих этих мирах — о жизни мысли и жизни поступка. Одно без другого может исказить перспективу, лишить ее необходимой глубины и полноты.
Конечно, говоря о развитии и становлении духовного мира, нельзя все свести только к размышлению о профессии. Человек богаче ее. Но я и не ставлю перед собой такой цели. Моя цель в другом — в том, чтобы, говоря о событиях и свершениях своего времени, рассказать о них через призму профессии — профессии, которая и позволила мне принимать в них то или иное участие. Вне ее для меня существовало и существует многое, но сам существовать вне ее я бы не мог. Именно она, профессия летчика, определила и мой жизненный путь, и мою человеческую судьбу — ту самую судьбу, которая, как и судьба всякого из нас, есть частица истории.
На бреющем
Тяжелые, набрякшие дождем облака наплывали с запада медленно и как бы нехотя. Переднее, напоминавшее формой разодранный вдоль голенища солдатский сапог, казалось, набухло дождевой влагой больше остальных. Но вместо дождя из него тремя черными каплями выпало звено фашистских «мессеров». И сразу задымил штурмовик ведомого.
Дать ручку влево и до упора педаль оказалось делом какого-то мгновения. Машина, резко накренясь, послушно вошла в крутой разворот. Спикировавший на меня фашист промазал. Трассы из его стволов прошили лишь то место, где только что находился мой штурмовик, а сам немец, будто стремясь догнать их, проскочил мимо меня вниз.
Выйдя из разворота, я тут же взял ручку на себя и дал полный газ. «Ил» свечкой пошел в набор высоты. До спасительного «сапога», из которого несколько секунд назад выскочили вражеские истребители, было теперь рукой подать: там немцы меня быстро не обнаружат. Натужно ревя мотором, моя машина продолжала карабкаться вверх. Теперь можно было перевести дух и оглядеться. Один из «худых» — так летчики называли в те дни «Мессершмитт-109» — исчез непонятно куда. Во всяком случае, его нигде не было видно. Другой, тот, что пытался вывести из игры меня, выходил сейчас из пике где-то далеко внизу, над самой землей. Зато третий… Тот явно не желал упускать легкую добычу. Набрав предельные обороты, он быстро настигал штурмовик с намалеванной на фюзеляже семеркой — машину моего новичка-ведомого. Самолет ведомого, продолжая дымить, заметно терял скорость и шел со снижением: казалось, что ничто его теперь не спасет — «мессер» вот-вот нагонит и разрядит по нему свои стволы.
Я стиснул зубы от злости и на секунду даже зажмурил зачем-то глаза. Может быть, затем, чтобы не видеть на фюзеляже ведомого номер его машины — ту злополучную семерку, которая, казалось, навсегда врезалась в мою память… В мозгу моем с калейдоскопической быстротой пронеслись события того дня, когда погиб командир эскадрильи, в которой я воевал, — старший лейтенант Павел Кучма. На борту его сгоревшего «ила» была нарисована точно такая же белая семерка…
Произошло это на лесном участке шоссе Ржев — Белый. Девятка наших «илов», получив донесение разведки о скоплении на шоссе вражеской техники, постаралась, как всегда, подойти к цели внезапно и незаметно — крались на малой высоте. Но что-то в тот раз не сработало, и застать немцев врасплох так и не удалось.
Кустарник, что топорщился возле обочины шоссе, вдруг замигал огненным глазом. Трасса прошила воздух у меня перед носом и ушла вверх, в предутреннее белесое небо. «Еще один эрликон, — мелькнуло у меня в голове. — Ишь ведь как всполошились!»
И в этот момент я увидел «семерку» Павла Кучмы. Комэск разворачивался на второй заход. «Куда он спешит? — подумал я, закладывая вираж. — Ведь не все еще отбомбились!» Внизу под нами горели танки. Продырявленный головной танк, загородив путь остальным, пылал поперек шоссе — его поджег своими эрэсами Кучма. Теперь он собирался повторить атаку.
«Торопится!» — вновь было подумалось мне. Но тут я увидел, что машина комэска дымит. И сразу все встало на свои места. Зная характер Кучмы, я понял, что сейчас должно произойти. Комэск, скорее всего, напоролся на снаряд еще при первой атаке, когда прорывался сквозь заградительный заслон зениток. Теперь он шел на таран, спешил, пока еще мог удерживать машину в воздухе.
Эрликон в кустарнике замолчал — кто-то из наших успел заткнуть ему глотку. Но зенитная батарея, та, что начала бить первой, сыпала в небо разрывами снарядов, продолжая свою губительную работу. Завершал свой последний труд в жизни — ратный труд фронтового летчика — и старший лейтенант Кучма: ведущий из всех своих четырех стволов огонь, оставляя за собой длинный черный хвост дыма, его самолет неудержимо шел в центр танковой колонны врага. Последнее, что я успел заметить, — багровые языки взрыва на том месте шоссе, куда вслед за собственными последними залпами направил свою машину командир эскадрильи…
Подавив оставшуюся батарею зениток, мы еще долго перепахивали шоссе и налезавшие друг на друга, сталкивавшиеся в панике немецкие танки. И только когда в люках наших машин не осталось ни одной бомбы, когда из раскалившихся стволов пушек были выпущены по целям последние снаряды, взявший на себя командование группой командир звена Яшин приказал всем возвращаться на аэродром.
…«И вот теперь, — подумалось мне, — вторая на моих глазах „семерка“?.. Нет, не бывать этому!»
Перед тем как войти в облачность, я еще раз прикинул расстояние, разделявшее меня и преследовавшего моего ведомого немецкого истребителя. Прикинул и понял: успею. Какое-то время шел вслепую сквозь плотную белесую мглу. Я знал, что фашист, хотя его и нельзя сейчас разглядеть, вскоре окажется где-то подо мной. Знал, что атака для врага окажется совершенно неожиданной.
И получилось именно так, как было задумано. Выйдя из облачности, я сразу обнаружил под собой самолет противника, тотчас перевел штурмовик в пикирование. Надо отдать должное немцу — среагировал почти мгновенно, сразу заложил глубокий вираж. И все же отвернуть в сторону ему не удалось — я полоснул его огненной трассой.