— Почему? — спросил Трофимов. Он заметил, что Николай Степанович избегает называть жену по имени. «Он все еще цепляется за это…»
— У нее своя теория. За сына, говорит, боюсь, его надо спрятать, а со мной, говорит, пусть делают, что хотят. Тебя — это она обо мне — не расстреляют, ты русский. Только прогонят с этой гнусной должности, и слава богу… Вы не представляете, что с ней происходит. Почти не спит, не ест, дошла до предела. Любой стук в дверь вызывает одну мысль: «Это за мной».
Она считает, что скрыться — значит подтвердить подозрения, и тогда меня арестуют, чтобы узнать, где она.
А поскольку я этого не скажу, то меня расстреляют. А так, глядишь, все обойдется…
— Не обошлось.
— Да и не могло обойтись — теперь я это понимаю. Сыск у них на высоте.
— А что вызов?
— Когда я зашел, Середа приказал привести этого пьяницу. Ну, можете себе представить остальное… «Повтори, мерзавец, что ты говорил о жене господина городского головы!» А тот: «Пьян был — не помню». Середа его куском резинового кабеля по голове. Это у них вместо дубинок. Ужасно!..
— Повторил? — угрюмо спросил Трофимов. Николай Степанович кивнул утвердительно.
— Как я понимаю, Середе нужно было, чтобы он повторил. Он хотел, чтобы я обязательно услышал это в его присутствии.
— Садист? Николай Степанович невесело усмехнулся, и Трофимов подумал, что вопрос, должно быть, показался ему слишком однолинейным, а может, и наивным.
— До войны был обыкновенным служащим. Его жена, кстати, ваша коллега — работала бухгалтершей в газете, слыла большой законницей, стояла на, страже государственной копейки… — Он помолчал немного. — Я сам, признаться, не все понимаю. С одной стороны, донос у него есть — мог бы меня и не приглашать. Чтобы утопить всех нас, даже вернее было промолчать и просто передать дело в СД. Тогда бы мы с вами уже не разговаривали… А может, Середа сам же все и состряпал? «Зачем?» — хотел было спросить Трофимов, но вопрос и без того витал, казалось, в комнате.
— Зачем? — это сказал сам Анищенков. — Во-первых, предположим, чтобы вывалять меня в гитлеровском дерьме. Я у них считаюсь интеллигентом, чистоплюем, и вывалять в грязи такого человека, поставить его на одну доску с собой господину начальнику полиции должно быть приятно. Удобный случай показать всему городу, что мы одного поля ягоды.
И еще. Все они бессовестные воры, даже грабители, и понимают, что я знаю об их художествах. Немцам на их проделки плевать, но до определенного предела. Золото, ковры, хрусталь, старый фарфор, хорошие картины они любят сами и следят, чтоб это не уплыло из их рук. Тут они беспощадны. Вот господин Середа и дал понять, что мне лучше помалкивать.
— Посадил вас на крючок…
— Выходит так. «Не беспокойтесь, — говорит, — этого мерзавца мы накажем». И преподнес сюрприз. У меня в глазах потемнело, когда узнал.
— Комедианты… Гнусные комедианты… — пробормотал Трофимов. — Вам нужно уходить из Ялты.
— Понимаю, — сказал Анищенков. — Некуда.
— Алеша хотя бы в надежном месте? Анищенков пожал плечами.
— По-моему, да. Он посмотрел на часы, и Трофимов поднялся.
— Вы меня не поняли, — сказал Николай Степанович.
— Давайте послушаем радио. На приемнике была табличка: «За слушание вражеских передач — расстрел».
— Как они это могут проверить? — спросил Трофимов.
— Рассчитывают на доносы, — пожал плечами Анищенков. — Как-то офицер, который напросился к нам в гости, включил приемник сам. И услышал, конечно, Берлин. Я держу его постоянно настроенным на их главную радиостанцию. Послушаю, что нужно, и опять перевожу на Берлин… Они прильнули к приемнику. Сквозь потрескивание эфира послышался голос московского диктора — Михаил Васильевич узнал его. «…в районе Нижнего Дона и на Северном Кавказе продолжались бои на прежних направлениях…»
— Громче нельзя, — шепнул Анищенков.
«…Северо-западнее Сталинграда на одном участке наши подразделения атаковали противника и заняли 40 окопов. Гитлеровцы, пытаясь восстановить положение, бросили в контратаку до полка пехоты и 20 танков. Наши бойцы удержали занятые позиции и в ожесточенном бою нанесли немцам большой урон. Уничтожено до 500 немецких солдат и офицеров, сожжено и подбито 5 танков, захвачено 20 пулеметов и более 20000 патронов. Взяты пленные…»
Сводка кончалась сообщением о действиях французских свободных стрелков в Лионе, Париже, Орлеане.
— Если можете, прокомментируйте, пожалуйста, — попросил Трофимов.
— Сегодня сводка сдержанная, но я заметил, что это всегда бывает перед решающими событиями. Под Сталинградом по-прежнему окружена целая армия. А у них армия по масштабам, как наш фронт, а то и два. Вчера наши сообщили, что заняли Зимовники. Сопоставьте это с боями на Нижнем Дону. Это значит, что немцев вышвырнули почти со всей территории, которую они заняли в ходе летнего наступления. Потери у них колоссальные…
— А что в Африке? — спросил Трофимов, вспомнив подслушанный на улице разговор солдат. Анищенков посерьезнел.
— Хорошо, что вы мне напомнили о своей Африке. Господин комендант недавно удивлялся: «Ваша Ялта не город, а Ноев ковчег. Здесь и личный врач последнего русского императора, и знаменитый профессор-ботаник, и, говорят, даже главный советник абиссинского негуса…» — Неужели это обо мне? Но я не был никаким советником. Курьез какой-то…
— Этот курьез может обернуться бедой.
— Но в чем они могут подозревать меня… в связи с Африкой?
— Они расстреливают людей и просто так. На всякий случай. А вы со своими книжками, с любовью к Пушкину, с презрением ко всему их свинству — потенциальный враг, возможный сеятель крамолы. А тут еще оказываетесь главным советником эфиопского императора…
Приближался комендантский час, и Трофимов заторопился. Незаметно испортилась погода, над Ялтой зачастил обычный для нее зимний дождь. Западный ветер пригнал-таки с далекой Атлантики облака. Первый их эшелон появился уже после полудня. Но тогда они были разрозненными, светлыми, похожими на отдельно плывущие льдины, а сейчас небо заволокло сплошь, без малейшего просвета.
Михаил Васильевич подумал было: отпущу бороду, стану настоящим стариком — глядишь, никто и не тронет. Но тут же понял, что никогда не сделает этого. Как это сказано тем же Тютчевым?
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность…
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.
ГЛАВА 14
Однажды встретилась дата — 28 июля 1943 года. В этот день Николай Степанович Анищенков был казнен гитлеровцами в совхозе «Красный» близ Симферополя. Тогда же была замучена его жена.
Ни подтвердить, ни опровергнуть эту дату не удалось.
Да и нужно ли? — возникает невольный вопрос. Но дело в том, что в письмах, воспоминаниях о судьбе Анищенковых немало противоречий. От них можно бы и отмахнуться, поскольку речь идет о частностях, однако не раз ведь случалось, что малозначащая, на первый взгляд, деталь оказывалась очень существенной и важной при более пристальном изучении. И потом у меня так мало точных временных зацепок, вешек, по которым можно восстановить путь, что порою просто теряешься, как неизбежное принимаешь смещение событий во времени вперед или назад.
Теперь о деталях. Вот, к примеру, упоминание о совхозе «Красный» близ Симферополя — месте массовых казней наших людей фашистами. Зачем понадобилось Анищенковых везти туда? А этот факт подтвержден. В Ялте были свои места, где расстреляны сотни, если не тысячи людей. Так, может быть, дело Анищенкова выходило за пределы компетенции местного, ялтинского СД? Об этом заставляет думать другое свидетельство: «По-моему, за связь с Анищенковым в Ялте было расстреляно еще несколько человек…»
Наталкивает на раздумье и то, что сперва был арестован один Николай Степанович, потом взяли его сына Алешу и еще одного паренька — Сергея, о котором речь пойдет ниже. «Причиной ареста всех нас, — считает Сергей, — послужило освобождение Николаем Степановичем военнопленных, проведенное неосторожно. Потом Алешу и меня выпустили для слежки за нами. Мы это понимали…»
Этель Матвеевну пока не трогали, первопричина злоключений была, судя по всему, не в ней!
Когда же «арестовали Антонину Матвеевну, — пишет Сергей дальше, — Алеша скрылся, а меня арестовали снова и в комнате моей устроили „мышеловку“»…
«Меня посадили всего на одни сутки. Как я потом узнал, в это время в моей комнате была засада, но никто не пришел. Днем меня выпустили, но довольно странно. Полицейский вывел меня из тюрьмы, довел до аллеи у Пушкинского базара и приказал сесть на скамейку и сидеть, а сам ушел. Я просидел более двух часов, потом этот полицейский подошел и сказал, что я могу идти».
«Меня снова выпустили, чтобы через несколько дней опять арестовать, но я уже был готов к встрече…»
Создается впечатление, что они, ничего не добившись от самого Анищенкова, искали. Что? Кого?
Организацию?
Связи?
Сейчас на эти вопросы можно ответить утвердительно: да, организацию и связи. Гитлеровцы видели: в городе что-то происходит. Да кой черт «что-то»! Появляются листовки, распространяются сводки Совинформбюро, пропадают оружие, медикаменты, продовольствие, ведется подрывная работа среди румынских, итальянских солдат и матросов, среди словаков и хорватов из вспомогательных частей, размещенных в окрестностях Ялты; участились случаи саботажа, возобновились диверсии на дорогах…
Кто и что стоит за всем этим? Нет ли некоего организующего центра?
Не мудрено, что гитлеровская служба безопасности хваталась за любую ниточку, которая могла привести к цели. Однако на этот раз ниточка оборвалась на Анищенкове.
Я упомянул Сергея. В то время ему шел восемнадцатый год, но ростом парень не вышел и давали гораздо меньше, принимали за подростка. На жизни это по-разному сказывалось. Кой у кого появлялось искушение покомандовать, пошпынять — надо было все время держаться настороже. Но иногда мальчишеский вид шел на пользу — Сергея не принимали всерьез. А парень был крепенький. Жизнь трепала его безжалостно. Рассчитывать мог только на самого себя. Рядом ни родных, ни близких — один, как перст, в водовороте войны.