Бывает же старость, сохранившая и ясность ума и даже непринужденное изящество! Пора было уходить и не хотелось. А Трофимов, раздумывая о чем-то своем, говорил:
— Значит, мне это… Спасибо. Позабочусь, чтобы народ читал…
— Вы не очень-то усердствуйте, — встревожился Чистов. — Позаботиться об этом есть кому…
— Знаю, знаю. У меня есть предложение. Газета, даже такая маленькая, оружие сильное, но не очень скорострельное. Часто она выходить в нынешних условиях не может. Не спорьте, — Трофимов поднял руку, — это факт… Андриан Иванович усмехнулся: он и не собирался спорить.
— …А по шрифту и набору, даже — извините — по ошибкам в наборе видно, что листовки, которые выпускались раньше, и эта газета сделаны одними людьми, — Михаил Васильевич помолчал, как бы ожидая возражений, но и Чистов отмолчался. Грешным делом, он чувствовал себя в некотором роде самозванцем, который принимает незаслуженные похвалы, выслушивает адресованные не ему в сущности пожелания. А что он, собственно, мог сказать? Объяснить, что к типографии не имеет отношения? Но говорить на эту тему вообще не следовало… — То и другое одновременно — листовки и газету — этим людям не потянуть, — продолжал Трофимов. — Значит, листовок не будет. Вы не подумайте, будто я что-то выспрашиваю. У меня предложение… — Он опять сделал паузу. — Мы сами можем печатать листовки. Чистову удивиться бы, но, странное дело, удивления не было. Уже дотом понял, что ждал от старика какой-нибудь неожиданности в этом роде, внутренне был готов к ней. А Трофимов истолковал его молчание по-своему, стал убеждать:
— Текущая информация, а это и есть листовки, тоже нужна. Давать в них надо только сводки Информбюро. Народ больше всего ждет вестей с фронта, а там каждый день перемены… У Чистова была переписанная детским почерком (догадывался, что работа Оли Поляковой, падчерицы Александра Лукича) вчерашняя вечерняя сводка, которую принес Гузенко вместе с командой пустить в ход оставленные «до особого распоряжения» экземпляры газеты. Теперь он достал эту сводку, разгладил листок на столе перед Трофимовым.
— Как же будем печатать? Сказал не то чтобы с вызовом или насмешкой, но с сомнением. Однако Михаил Васильевич ответил не сразу. Он был, как изголодавшийся, с которым за обеденным столом завязывают вдруг беседу. Какой может быть разговор, когда нельзя оторваться от еды! Трофимов сперва взял этот листок, еще раз разгладил — к бумаге, как заметил Чистов, у него было отношение особое — бережное и в то же время ловкое, как бы профессиональное. Вот и теперь взял вслед за этим с полки книгу — выбрал нужную одним движением, почти не глядя — так мать берет младенца из кроватки, а кузнец — поковку из горна; он держал ее, как голубятник держит птицу в руке, — крепко, уверенно и ласково. Тяжелая темно-синяя книга была атласом мира. Таким же уверенным, легким движением Трофимов развернул ее, и в развороте на двух страницах открылась карта европейской части страны.
— Давайте глянем, что там переменилось. Тем более, что можно сравнить — две сводки.
Искушение было слишком велико, и Андриан Иванович подался вперед. Склонившись над книгой, они отыскивали перечисленные в московских сводках города, населенные пункты, часто не находили их — карта была слишком мелка, а в сводках назывались и районные центры, и села, и поселки: сводки сообщали об успешном нашем наступлении и потому были щедры на названия.
— Постойте-ка, — говорил Трофимов, — тут есть карта Украины… — Он листал книгу бережно и быстро, отыскивал в ней нужное мгновенно. А вслед за этим досадливо вздыхал: — О, дьявол! Я думал, карта захватывает и Ростов… Знаете что, — сказал вдруг Михаил Васильевич, отрываясь от бумаг, — так не годится. К следующему разу я приготовлю нужные карты, и мы разберемся во всем по-настоящему. Если хотите, подготовлю доклад. Картина ведь удивительная. Немцы оказываются, по существу, отрезанными на Северном Кавказе… Видно было, что старик воодушевился. «Черт знает что, — опомнился Чистов. — Сколько же это я у него сижу? Конспиратор! Зашел на минуту и расселся…»
— Не должен я у вас бывать, Михаил Васильевич. Это первый и последний раз. Рад был ближе познакомиться, а ходить мне к вам все-таки не надо. Пусть будет, как было… Трофимов посмотрел испытующе, внимательно. Чистову показалось, что в его взгляде возникла даже какая-то отчужденность, и захотелось преодолеть ее.
— Спасибо вам за дочку и что мне помогли, когда был болен. А теперь скажите, как эти сводки хотели печатать.
— Вы о стеклографе слышали? — спросил Трофимов.
— Слышал, но толком ничего не знаю.
— Устройство очень простое, даже примитивное. Печать бледная, тираж маленький, но лучше это, чем ничего. Да вот есть образец. На этот раз пришлось порыться в книгах, снять с полки несколько томов. Извлек откуда-то листок. Чистов ожидал увидеть печатный текст, а это был бледный оттиск с написанного от руки. Похоже, будто писали под копирку, и теперь на столе лежит четвертый или пятый экземпляр.
— Проба пера, так сказать. Текст разбираете?
— Стихи какие-то…
— Да я не об этом, — несколько раздраженно сказал Трофимов. — Читать можно? Вполголоса Андриан Иванович прочитал:
«Товарищи! Враг терпит поражение на всех фронтах. Под Сталинградом уничтожена целая немецкая армия. В Африке союзники бьют немцев и итальянцев. Не верьте фашистам! Не выполняйте их приказов! Да здравствует наша победа!»
«Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!»
И тут Чистов вспомнил, что слышал об этих листовках. Был разговор. Сам их не видел, но слышал от кого-то. Потом, после знакомства с Гузенко, когда стал получать от него записанные от руки сводки Совинформбюро, решил было, что речь шла о них. Однако листочки, которые приносил Гузенко, были совсем другими.
— Под копирку писали?
— Стеклограф. Пятьдесят третий оттиск. Дальше пошли совсем бледные.
— А предыдущие были лучше?
— Не намного, но лучше. А что, собственно, он теряет, приняв предложение? — думал между тем Чистов. Ровным счетом ничего. Приобретение же очевидное. Дав один экземпляр сводки, можно получить полсотни.
— Что для этого нужно?
— Да ничего, пожалуй. Немного спирта у меня есть, валик — от фотопринадлежностей, бумаги у вас самих не хватает… Нужен исходный материал — тексты, сводки с фронтов. Ну и при случае спирт. Я пробовал, смачивать бумагу крепким самогоном, но он как растворитель действует хуже.
Чистов вдруг повеселел — у него всегда поднималось настроение, когда разговор заходил о деле. Да и сосед, эта старая перечница, нравился ему все больше. Стишки в листовках, конечно, не нужны, но, если ему так хочется, шут с ними, пускай вставляет… Химией этой, ясное дело, он занимается не один. Не обошлось без Степана, а может, и Елизаветы Максимовны. Но то, что Степан ни о чем до сих пор даже ему, Чистову, не обмолвился, тоже говорит в пользу старика: дисциплина и конспирация. Вспомнил о книге, которую Степан приносил ему почитать еще прошлым летом. Выходит, Трофимов уже тогда намекал, предлагал свою помощь… Причин для сожаления, однако, нет — всякому овощу свой срок.
— А кем вы служили у Чапаева, Михаил Васильевич? Неожиданному переходу не удивился, но ответил суховато:
— Командиром полка. Не у Чапаева, а в 25-й Чапаевской дивизии.
— Какая разница?
— Чапаев к тому времени погиб. Получалось выяснение обстоятельств. Да так оно и было — чего хитрить? — надо же толком знать, с кем имеешь дело. А то все разговоры да слухи. Но Чистов понимал, что простое выяснение может лишь отдалить их друг от друга, а этого не хотелось. Нужна была взаимная откровенность, и он сказал:
— Командир полка это фигура. А я был рядовым красноармейцем. И то недолго. Рана оказалась неудачной. — Андриан Иванович похлопал себя по больной ноге.
— А химию эту где изучать пришлось? — На сей раз Чистов спрашивал просто из любопытства.
— В девятьсот втором году в Забайкалье.
— В ссылке? — Этим вопросом Андриан Иванович хотел и спросить и сказать многое, но Трофимов ответил все так же суховато:
— Нет, я служил там. Будучи офицером, вошел в социал-демократический кружок. — И добавил с учтивой твердостью: — Обо всем остальном, если возникнет нужда, мы поговорим когда-нибудь в другой раз.
Послышался стук в дверь.
— Войди, Лиза, — сказал Трофимов.
Чистов поднялся.
В комнату зашла Елизавета Максимовна.
— Пора делать укол.
ГЛАВА 19
Женское дело известное: если не знаешь, как вести себя или что говорить, принимайся за уборку. А тут и притворяться не пришлось — только что помыла пол на веранде и теперь полоскала тряпку. Интересно было, что он станет делать, этот неожиданно появившийся во дворе человек. Не старый еще, одет вполне прилично, лицо стертое, незапоминающееся…
С нарочитой грубостью Анна Тимофеевна крикнула:
— Чего высматриваешь? Ишь, повадились ходить!.. Сделала вид, что приняла за шаромыжника. На всякий случай, будто освобождая место для тряпки, которую надо просушить, сняла висевшую на перилах рыбацкую сеть. Эта сетка была сигналом и самому Казанцеву, и тем, кто шел к нему. Если висит, значит, дома все в порядке. Откуда и выдержка взялась: небрежно сняла и бросила на веранду — сигнала безопасности нет, объявлена тревога!
— Ты староста дома? — спросил мужчина. — Я из полиции. Поговорить надо.
Вытерла руки о передник, провела в комнату. О чем будет разговор, она знала. Следователя полиции интересовал Казанцев.
— Стекольщик этот? Так его с месяц уже как нет.
— А где он?
— Да бог его знает. Может, и помер где. Он же совсем больной. Хотя постой, господин начальник! Говорил, что поедет в Симферополь лечиться. Дед там какой-то травами лечит… Странное дело, врать было легко. Правда, ужаснулась на какой-то миг внутренне: что я горожу? Какой месяц! Надо бы сказать: дней десять. Ведь Андрей Игнатьич приходил на прошлой неделе, и его могли видеть… Вралось, однако, легко, а вот выговорить «господин начальник» по-прежнему, как и год и полтора назад, было трудно. К этому так и не привыкли.