– И вы, надо полагать, выбрали политику, – заметил я.
– По-видимому, да. Сегодня политика – грязная игра, но есть кое-какие сдвиги. Близится мощное возрождение консерваторов, а им понадобится лидер. Причина этого – те общественные слои, которые лишь недавно получили избирательные права, в особенности женщины. Суфражистки и не догадываются, какую мощную консервативную силу они пробудили, добившись права голоса для дам и девиц. Как-нибудь я с удовольствием обстоятельнее побеседую с вами на эту тему…
В курительной мы снова вернулись к охоте, и Медина поведал мне историю своего знакомства с Гринслейдом в Центральной Азии. Тут я начинал понимать, что его репутация по-своему оправдана: в его речи чувствовалась какая-то загадочность, странная и беспечная властность, словно все ему давалось без труда. Я собирался во время первого же нашего разговора затронуть тему, которая заставила меня искать знакомства с ним, но теперь мне стало казаться, что атмосфера не слишком для этого подходит. Мы не были еще достаточно близко знакомы, и я чувствовал, что, если хотя бы упомяну о тех вещах, ради которых все затеял, мне придется довериться ему и полностью посвятить во все детали дела. Время для этого еще не пришло, тем более что, как выяснилось, это не последняя наша встреча.
– Не найдется ли у вас немного свободного времени в четверг? – спросил он, когда мы уже прощались. – Я хочу пригласить вас отобедать в клубе, который так и называется: «Четверг». Вы наверняка знакомы с кем-нибудь из тамошних завсегдатаев, и там приятная обстановка. Значит, решено! В четверг, в восемь вечера. Вам потребуются смокинг и черный галстук.
По пути домой я решил, что сделал верный шаг. Медина понравился мне, и чем больше я о нем думал, тем сильнее становилось ощущение, что за его легковесной грацией скрывается бездонный океан энергии. Я действительно был им очарован, и в довершение всего отправился в ближайший книжный магазин и приобрел два томика его стихов. В действительности поэзия интересовала меня куда больше, чем предполагал Магиллври – впрочем, за это стоило бы поблагодарить Мэри, – но новые имена не производили на меня особого впечатления.
Однако поэзия Медины пришлась мне по душе: стихи его оказались очень простыми, мелодичными, полными элегической грусти. В них постоянно звучали ноты сожаления о мимолетности бытия и глубокого разочарования. Вечером, вчитываясь в эти строки, я не мог скрыть удивления: как у столь жадного к жизни человека, получившего от нее такие щедрые дары, может быть такое одинокое и тоскующее сердце. Это не было позой, столь свойственной начинающим стихотворцам. Каждая строфа была творением человека, мудрого, как Улисс, и столь же многоопытного. Позерство – следствие тщеславия, а я был уверен, что Медина не был тщеславен.
Когда я проснулся утром, в голове у меня все еще продолжали звучать его строки, и я не мог думать ни о чем другом. Они буквально взяли меня в плен, как мужчина может плениться красивой женщиной.
Радовало меня и то, что я ему тоже понравился, ибо он сделал больше того, о чем его просил в своем письме Гринслейд. Он назначил новую встречу и говорил со мной не как со случайным знакомцем, а как с другом. В итоге я решил обратиться к Магиллври и попросить его позволить мне посвятить мистера Медину в наше дело. Такого человека нельзя держать на расстоянии – и вдруг ни с того ни с сего попросить разгадать загадку, похожую на бессмысленный ребус в воскресной газете. Он должен знать либо все, либо ничего, и я постепенно проникся уверенностью, что если открыться перед ним, он станет нам надежной поддержкой. Тем более что чем больше я думал о Доминике Медине, тем больше убеждался, что он обладает исключительным умом.
Накануне мистер Джулиус Виктор пригласил меня позавтракать с ним в Карлтон-Хаус-Террас[24]. Он продолжал жить обычной жизнью и в разговоре со мной ни словом не обмолвился о деле, которое нас связало. Хотя нет, кое-что он все же сказал.
– Я знал, что могу на вас рассчитывать, – обронил он. – Кажется, я уже говорил, что моя дочь собиралась выйти замуж этой весной. Ее жених приехал из Франции и решил остаться со мной на все это время. Не знаю, сможет ли он вам чем-то помочь, но сегодня он тоже здесь. Его зовут маркиз де ла Тур дю Пин.
В гостиной было шумно, имя молодого человека я не расслышал, и только когда мы сели за стол, понял – жених, утративший невесту, был не кем иным, как моим старинным другом Турпином, офицером связи в моей части военных времен. Я знал, что он из аристократического рода, но на войне все пользовались прозвищами, поэтому для меня он навсегда остался Турпином. Кстати, прозвище это маркизу придумал Арчи Ройленс.
Теперь передо мной оказался очень красивый бледный молодой человек, одетый с той излишней тщательностью, которая свойственна только французам, покупающим одежду в Англии. В армии он был отъявленным сорвиголовой, несдержанным в речах и необузданным в поступках, и при этом всегда излучал какую-то мягкую доброту. Усевшись, он поднял припухшие веки, взглянул на меня, узнал – и тут же, извинившись перед мистером Виктором, обошел вокруг стола и крепко обнял.
Я почувствовал некоторую неловкость, но очень обрадовался. Турпин был мне верным другом, но побеседовать с ним удалось не сразу – по обе стороны от меня сидели две словоохотливые дамы, а через несколько минут, когда мужчины остались в столовой одни, я разговорился с пожилым господином, который оказался членом кабинета министров. Это я выяснил совершенно случайно: погруженный в дела поместья, я толком не знал даже состав нынешнего правительства.
Я спросил его о Доминике Медине, и он тотчас просветлел лицом.
– Вы-то сами можете сказать, что это за человек? – ответил он вопросом на вопрос. – Я – нет. Я, знаете ли, люблю классифицировать, но он для меня какой-то новый, еще не известный вид. Он экзотичен, как молодой Дизраэли[25], и в нем не меньше английского, чем в покойном герцоге Девонширском. Вопрос в том, есть ли у него план действий, какая-то цель, и обладает ли он достаточной харизмой, чтобы создать свою партию. Если все это у него имеется, его ждет большое будущее. Но пока я ни в чем не уверен. Он талантлив, и, если бы захотел, мог бы стать превосходным оратором. К нему прислушиваются и в Палате общин. Однако я понятия не имею, действительно ли это его интересует, а Англия, знаете ли, требует от своих политических деятелей искренности. Она слепо пойдет за посредственностью, если та покажется ей искренней в своих убеждениях, и отвергнет выдающегося человека, если заметит в нем фальшь или наигранность.
Я упомянул о надеждах Медины на усиление консерваторов посредством голосов женщин, и мой собеседник улыбнулся.
– Думаю, тут он прав. Мистер Медина умеет управлять женщинами, как ему вздумается. Его власть над ними просто поразительна. Эти взгляд и голос способны поработить любую особу женского пола – от простой поденщицы до кембриджской интеллектуалки. И добрая половина его власти основана на том, что сам он совершенно равнодушен к женским чарам. Вы когда-нибудь слышали, чтобы его имя упоминалось рядом с именем какой-то молодой женщины? Женщины готовы продать душу дьяволу за него, но он равнодушен, как примерный итонский школьник, у которого в голове только одна мысль: успешно сдать экзамены. Вы знакомы с мистером Мединой?
– Немного, – ответил я.
– Я тоже. Шапочное знакомство. Но, знаете, я повсюду ощущаю его влияние. Этого человека невозможно не замечать и невозможно им не интересоваться. Большая удача, что он вполне положительный малый. Будь он мерзавцем, он мог бы запросто погубить кучу народу…
Вечером я ужинал с Сэнди Арбутнотом. Он вернулся из Шотландии в приподнятом настроении – здоровье его отца улучшилось, а когда у Сэнди хорошее настроение, это все равно, что гулять по Даунс[26] при юго-западном ветре. Нам столько нужно было друг другу рассказать, что мы позабыли о еде! Ему пришлось выслушивать мои рассказы о Мэри и о Питере Джоне, и о том, что мне известно о Бленкироне и еще дюжине наших старых товарищей. А он – в самых общих чертах – поведал мне о том, чем занимался после прекращения военных действий на Востоке. По какой-то причине Сэнди избегал касаться своего прошлого, зато был готов без умолку болтать о будущем. Сейчас он собирался некоторое время пожить дома, и ему нужно было придумать, чем заняться.
– Деревенская жизнь мне не подходит, – пожаловался он. – Я должен найти серьезное дело, или обязательно нарвусь на неприятности.
Я предложил ему заняться политикой, и эта мысль пришлась ему по душе.
– В парламенте вообще-то скука смертная, – заметил он, – но предвыборные баталии, думаю, придутся мне по вкусу. Я лишь однажды принимал участие в выборах, и, знаешь, оказался на удивление ловким демагогом. В нашем городке я произнес такую речь, что ее до сих пор вспоминают. Главной темой был ирландский гомруль[27], и я решил, что мне стоит попробовать себя в роли Папы Римского. Дик, ты когда-нибудь замечал, что церковный язык звучит довольно зловеще? Я знал всего несколько терминов, но понятия не имел, что они означают. Но мои слушатели знали еще меньше. Короче, я произнес блестящий спич. «Согласны ли вы, жители Килклаверса, – вопрошал я, – чтобы посреди вашей площади воздвигли альбу? Продадите ли вы своих дочерей в симонию? Допустите ли, чтобы прямо на улицах вашего города занимались целибатом?» Боже, я довел их до такого накала, что они повскакивали с мест и в едином порыве заревели: «Никогда!»
Кроме того, Сэнди, как выяснилось, питал склонность к коммерции. У него была идея заняться гражданскими авиаперевозками и возить паломников со всего мира в Мекку. Он подсчитал, что сегодня пилигрим в среднем тратит на такое путешествие тридцать фунтов, а он сможет брать с них по пятнадцать и иметь при этом неплохую прибыль. Бленкирон, предположил он, может заинтересоваться этим предприятием и тоже внести долю в уставной капитал.