Спать мне не хотелось, поэтому я последовал за ним.
Медина отпер парадную дверь и включил свет, озаривший первую лестничную площадку. При этом сам холл остался в полумраке, но я все-таки разглядел, что он довольно уютен и обставлен множеством шкафчиков, приглушенно поблескивающих позолотой. Мы поднялись по лестнице, покрытой толстой ковровой дорожкой, и на площадке мой спутник снова щелкнул выключателем, и скрытые лампы осветили следующий пролет.
Меня охватило странное ощущение: словно я поднимался на большую высоту в окружении шевелящихся теней.
– Не великоват ли такой дом для холостяка? – поинтересовался я.
– Я храню немало редкостей, книг, картин и еще кучу всякой всячины. Люблю, чтобы все это было под рукой, – ответил Медина.
Он распахнул дверь и пригласил меня в огромную комнату, настоящий зал, который, должно быть, занимал целый этаж. Вытянутый, с глубокими эркерами в торцах, он был от пола до потолка сплошь заставлен книгами. Книги лежали стопками на столах и просторной кушетке, придвинутой к камину. Это помещение походило не на обычную библиотеку джентльмена, приобретенную у книготорговца, а, скорее, на собрание какого-то ученого, и тома имели тот самый вид, который приобретают от частого пользования. Библиотеку освещали лампы, стоящие на маленьких столиках, а на массивном письменном столе в центре громоздились подшивки газет и всевозможных книг с бумажными закладками. Иными словами, здесь располагался и рабочий кабинет Доминика Медины.
Почти сразу же без зова появился слуга и поставил на приставной столик поднос с напитками. Одет он был как всякий дворецкий, но мне показалось, что далеко не большую часть жизни этот человек провел в услужении. Тяжелая челюсть, маленькие, глубоко посаженные глаза, волосы на загривке, подстриженные «скобкой», а также бугрящиеся на плечах и предплечьях мышцы точно сообщили мне его прежнюю профессию. Этот малый выступал на ринге, и не так давно. Выбор Медины меня удивил – я бы ни за что не нанял бы боксера в качестве слуги.
– Благодарю, Оделл, – сказал Медина. – Можете отправляться спать. Сэра Ричарда я провожу сам.
Он усадил меня в кресло с высокой спинкой и придержал сифон, пока я смешивал себе виски с большим количеством содовой. Затем уселся по другую сторону ковра, лежавшего перед камином, на старинный стул, который выдвинул из-за письменного стола. Слуга, уходя, погасил весь свет, кроме одной лампы справа от Медины, и теперь она хорошо освещала его лицо. Огонь в камине едва теплился, и лампа осталась единственным ярким пятном в библиотеке.
Я расположился поудобнее, вытянул ноги и взялся за трубку, размышляя над тем, хватит ли у меня силы воли через четверть часа встать и уйти домой. Уходящие во мрак полки с книгами в пергаментных и кожаных переплетах, странным образом подействовали на меня: я снова оказался во власти видений, занимавших меня, пока мы шли по Беркли-сквер. Я очутился внутри одного из тех самых солидных, крепко запертых домов, о которых размышлял, и все здесь казалось мне таинственным, как в лесу. Книги, старые книги, полные забытых знаний… Я ни на миг не сомневался, что если бы мне хватило времени и ума, я бы мог узнать из них удивительные вещи.
Я допил виски с содовой, и, все еще ощущая жажду, долил в стакан содовой из сифона. При этом я взглянул на Медину: в его лице было нечто такое, что рука моя дрогнула, и струйка жидкости попала на рукав смокинга. Ткань в этом месте оставалась влажной и на следующее утро.
Лицо хозяина дома, освещенное лампой, казалось, сияет изнутри собственным светом. И дело не в глазах, не в цвете кожи. Странное свечение как бы выделяло его голову из окружающего сумрака – так, что она словно парила в воздухе, подобно небесному светилу.
Затрудняюсь описать то, что произошло в следующее мгновение. Даже спустя двенадцать часов я ничего не мог вспомнить, кроме того, что меня непреодолимо клонило ко сну. Должно быть, собеседником в таком состоянии я был никудышным и, вероятно, вскоре ушел. Но в действительности все обстояло иначе: я помнил то, что этот человек хотел, чтобы я помнил. Но поскольку моя воля не подчинилась ему полностью, я, вопреки его желанию, запомнил кое-что еще, но туманно и путано, как бывает в хмельных снах.
Итак, голова моего собеседника продолжала парить в точке пересечения каких-то бледных расходящихся линий. Вероятно, это были книжные полки, сплошь заставленные в этой части библиотеки массивными томами в переплетах из телячьей кожи. Мой взгляд приковывали к себе два световых блика, до того яркие, что у меня заболели и начали слезиться глаза. Я попытался отвести взгляд, но смог это сделать, только повернув голову к догорающим в камине углям. Движение это потребовало невероятного усилия, ибо сон сковал каждую мышцу моего тела.
Как только мой взгляд оторвался от бликов, ко мне частично вернулось самообладание. Я решил, что, должно быть, заболеваю, и на миг меня охватил страх. Мне было легче смотреть в темноту – только в ней я находил покой, а света боялся, как ребенок боится чудища, прячущегося под кроватью. Одновременно мне казалось, что если я произнесу хоть что-нибудь, то почувствую себя лучше, но мне не хватало сил, чтобы заговорить. Как ни странно, но страха перед Мединой я не испытывал. Казалось даже, что он вообще не имеет отношения к моему странному состоянию.
Потом я услышал голос, но и он как будто не принадлежал Доминику Медине.
– Ханней? – произнес этот голос. – Вы Ричард Ханней?
Я медленно повернулся к тому месту, откуда он исходил. Свет, нестерпимый свет висел в воздухе, выжигая мои глаза и душу. Наконец я услышал собственный голос: он звучал так, будто его выдавили из меня:
– Да.
В этом безумном сиянии я чувствовал, как разум покидает меня. Я физически ощущал пламенеющую необоримую волю парящего в воздухе библиотеки сияния. Не лицо, не глаза человека или демона – только вселяющая ужас светящаяся аура.
Я подумал – если конвульсии моего разума в ту минуту можно назвать мыслью, – что если соединить это сияние с чем-нибудь материальным, мне станет легче. Невероятным усилием воли я, кажется, различил контур человеческого плеча и спинки стула. Повторяю: о Медине я вообще не помышлял, его как будто изъяли из моего сознания.
– Вы Ричард Ханней, – произнес голос. – Повторите: «Я – Ричард Ханней!»
Мои губы невольно произнесли указанные слова. Тем временем я изо всех сил пытался сосредоточиться на спасительной спинке стула, которая постепенно становилась видна все отчетливее.
Голос зазвучал снова:
– Но до этой минуты вы были никем. Прежде Ричарда Ханнея не существовало. Когда я дам команду, вы начнете жить. Вы ничего не помните. У вас нет прошлого.
– Я ничего не помню, – сонно ответил мой голос. Правда, произнося это, я знал, что лгу, и это стало моим спасением.
Врачи, практикующие подобные вещи, не раз говорили мне, что я совершенно непригодный объект для гипноза. Один из них даже заявил, что я невосприимчив к внушению, как Столовая гора[29]. Могу предположить, что эта неподатливая горная вершина во мне в ту минуту встретилась с чем-то таким, что упорно пыталось подчинить меня своей воле – и оказала сопротивление. Я чувствовал себя совершенно беспомощным – голос мне больше не принадлежал, глаза терзала адская резь, но ко мне вернулся рассудок.
Я как будто повторял урок под диктовку наставника. Мне пришлось сказать, что я – Ричард Ханней, который только что вернулся из Южной Африки и впервые оказался в Англии. Я никого не знаю в Лондоне, у меня нет здесь друзей. Слышал ли я о полковнике Арбутноте? Не слышал. О клубе «Четверг»? Не слышал. О мировой войне? Слышал, но почти все это время я провел в Анголе, и в боевых действиях участия не принимал. Есть ли у меня деньги? Да, значительная сумма, в таком-то банке и в таких-то ценных бумагах…
Я повторял все это бойко, как попугай, но все время сознавал, что лгу. Что-то глубоко внутри настойчиво твердило: я – Ричард Ханней, рыцарь-командор ордена Бани, командовавший дивизией во Франции, владелец поместья Фоссе, муж Мэри и отец маленького Питера Джона.
Потом голос начал командовать. Мне предлагалось сделать то или другое, и я покорно выполнил все команды. Страх мой к этому времени полностью улетучился. Кто-то пытался играть моим разумом, но теперь я снова стал его хозяином, хотя мне все еще казалось, что голос мой исходит из какого-то граммофона, а руки и ноги оставались ватными. Больше всего на свете я хотел, чтобы мне позволили уснуть…
Наверно, я все-таки задремал на какое-то время. Последнее, что я припоминаю из этой странной беседы: невыносимый свет пропал, и все настольные лампы в библиотеке также погашены. Медина стоит у камина, рядом с ним еще один человек – тощий сутулый мужчина с вытянутым серым лицом. Этот человек находился там совсем недолго, но он внимательно рассматривал меня, и мне показалось, что Медина разговаривал с ним и при этом смеялся…
Потом Медина помог мне натянуть плащ и проводил вниз. На улице горели два ярких фонаря, и от этого мне захотелось лечь прямо на тротуар и уснуть…
На следующее утро я проснулся около десяти и обнаружил себя в спальне в своем клубе. Чувствовал я себя отвратительно. Голова раскалывалась, перед глазами все время плавал белый огонь, суставы ломило, словно я подцепил грипп. Несколько минут у меня ушло только на то, чтобы сообразить, где я нахожусь, а когда я попытался понять, что повергло меня в такое состояние, то ничего не смог вспомнить. В голове вертелись бессмысленные слова: «доктор Ньюховер» и какой-то адрес на Уимпол-стрит.
Я мрачно усмехнулся. Для человека в моем состоянии это весьма ценные сведения, однако откуда они взялись, я понятия не имел. События предыдущего вечера представлялись мне совершенно ясно. Я во всех подробностях помнил обед в клубе «Четверг», бестактное поведение Сэнди, свою прогулку с Мединой, свое восхищение его библиотекой. Я помнил, что там меня стало клонить в сон, и как я боялся показаться ему скучным собеседником. Но причины моего удручающего состояния от меня ускользали. Вряд ли виной всему обед или вино – выпил я не так много, да и желудок у меня луженый. Виски с содовой, выпитый у Медины, также тут ни при чем.