С трудом поднявшись на ноги, я добрался до зеркала и осмотрел свой язык. Тот выглядел как обычно, значит, дело не в пищеварении.
Вам следует знать, что череда событий, которые я только что изложил, составлена из отдельных фрагментов – по мере того, как они «проявлялись» в моей памяти. Но в то утро я не мог вспомнить практически ничего, за исключением того, что происходило со мной до того, как я вошел в библиотеку Медины, а также имени и адреса врача, о котором прежде я никогда и нигде не слышал.
Придя к выводу, что я пал жертвой какой-то жуткой инфекции, возможно, ботулизма, и скоро окончательно свалюсь, я стал уныло размышлять о том, в каком жалком виде выставил себя перед Мединой. Еще больше угнетали меня мысли о том, что теперь будет со мной. В итоге я решил, что, побывав у врача, сразу же телеграфирую Мэри и как можно скорее лягу в клинику. Я ни разу в жизни не болел по-настоящему, разве что малярией, и отчаянно нервничал.
Однако, выпив чашку чая, я почувствовал себя лучше и решил, что пора вставать. Холодная ванна сняла головную боль, я смог побриться и одеться.
Бреясь, я заметил первую из вещей, заставивших меня взглянуть на события минувшего вечера по-иному. Лакей выложил на туалетный столик содержимое моих карманов: ключи, часы, несколько серебряных монет, бумажник, трубку и кисет. Трубку я всегда ношу в небольшом кожаном футляре и, будучи человеком порядка, всегда кладу туда, как только она выкурена. Но футляра среди этих предметов не оказалось, хотя я помнил, что положил его на столик рядом с собой в библиотеке Медины. Более того, трубка была наполовину заполнена табаком. Я позвал лакея и выяснил, что он обнаружил трубку в кармане моего смокинга, но футляра там не оказалось.
Завтракая в кофейной комнате, я усердно пытался восстановить в памяти события вчерашнего вечера. Из небытия всплывали какие-то странные подробности. Например, какое-то сверхчеловеческое напряжение, отнявшее у меня все силы. Меня отравили? Но чем? Мадера, выпитая в клубе «Четверг», виски с содовой у Медины?
Эта мысль показалась мне совершенно абсурдной. Будь я отравлен, наверняка возникли бы какие-нибудь желудочные явления.
Я потолковал с ночным портье, решив, что он сможет что-нибудь прояснить.
– Вы заметили, в котором часу я вернулся вчера вечером? – спросил я.
– Лучше бы сказать – сегодня утром, сэр Ричард, – ответил он с едва скрываемой улыбкой. – Где-то в половине четвертого или без двадцати четыре.
– Боже правый! – поразился я. – Я и не заметил, что так поздно. Засиделся с приятелем.
– Вы, должно быть, уснули в машине, сэр Ричард, потому что шоферу пришлось вас будить. Да и после этого вы были таким сонным, что мне пришлось проводить вас наверх. На этом этаже двери спален не так-то просто найти.
– Вы случайно не находили футляр для трубки? – спросил я.
– Нет, сэр…
Судя по выражению лица, портье считал, что я вчера изрядно перебрал за обедом, но особенно винить меня за это не стоит.
Ко времени ланча я решил, что все-таки не заболеваю. Мое тело вернулось в обычное состояние, только в суставах все еще ощущалась некоторая скованность, да голова побаливала. Зато разум мой находился в полном смятении: я пробыл у Медины до трех часов ночи, но не помнил ничего из того, что со мною происходило после половины двенадцатого.
Полагаю, именно то, что я сопротивлялся производимому на меня воздействию разумом (хотя язык и конечности отказались мне служить), позволило мне кое-что запомнить, хотя, по замыслу человека, оказывавшего это воздействие, это должно было начисто испариться из моей памяти. Как бы то ни было, обрывки этой странной встречи мало-помалу начали «проявляться» в моем мозгу.
Я вспомнил загадочное сияние – если и не со страхом, то с большим отвращением. Затем припомнил, что повторял какую-то чушь под чью-то диктовку, но что это было – пока от меня ускользало. И чем больше я об этом размышлял, тем сильнее злился.
За всеми этими событиями, несомненно, стоял Медина. Но как только я принимался думать о нем, сама эта мысль начинала казаться нелепой. Он поставил какой-то научный эксперимент, используя меня в качестве подопытного животного? Если да, то это чудовищная наглость и пренебрежение к моей личности. Хорошо, что эксперимент не удался – ведь я сумел сохранить здравый рассудок.
Едва я пришел к этому выводу, как тут же вспомнил нечто такое, что придало всему происшествию иной оттенок.
Ведь что, собственно, заставило меня искать знакомства с Мединой? То, что именно от него Том Гринслейд услышал те три образа, вписанные в стихотворение, служившее ключом к тайне, которую я собирался разгадать. До сих пор я воспринимал эту фигуру в качестве возможного союзника. А что, если на самом деле он является, наоборот, – врагом?
Однако подобный разворот на сто восемьдесят градусов показался мне чересчур крутым. Еще недавно я был готов поклясться, что Медина – человек глубоко порядочный, и только болезненное воображение способно предположить, будто этот джентльмен может принадлежать к жуткому миру, на который открыл мне глаза Магиллври… Да, но ведь и Сэнди Арбутноту он не понравился…
Тут я возблагодарил небо за то, что все-таки не решился рассказать Медине о нашем деле. Нет, я пока еще не сомневался в нем, но окончательно убедился, что действовать надо очень и очень осторожно.
А затем у меня возникла неожиданная идея. Меня попытались подвергнуть гипнотическому воздействию, но без особого успеха. Однако те, кто это сделал, скорее всего, должны были убедиться в обратном. И если это так, то рано или поздно они начнут действовать соответствующим образом. Главное, что от меня требуется – укрепить их в этом заблуждении.
В отношении себя я ничуть не сомневался: теперь, когда я предупрежден, никакие гипнотические штучки со мной не пройдут. Но я сделаю вид, что ни о чем не догадываюсь, и пусть они считают меня мягким воском в своих руках, пока я не пойму, в какую игру они играют. Кстати, кто эти «они», еще предстояло выяснить.
Мне не терпелось обсудить все это с Сэнди, но, обзвонив несколько мест, где он обычно бывал, я так его и не нашел.
Тогда я решил повидаться с доктором Ньюховером – ведь неспроста это имя так крепко засело в моей голове. Я позвонил ему, договорился о приеме и в четыре часа пополудни отправился на Уимпол-стрит.
Глава 6Дом в Госпел Оук
Был сухой мартовский день с тем прихотливым ветром, который меняет направление каждый час и норовит дуть прямо в лицо, куда бы ты ни повернул. На обочинах вихрилась пыль, а аромат гиацинтов и нарциссов из цветочных магазинов смешивался с ее унылым песчаным запахом, который в Лондоне обычно указывает на скорое начало весны.
Переходя Оксфорд-стрит, я вдруг подумал, в какое странное и бессмысленное дело начал втягиваться. Но мне не оставалось ничего иного, кроме как продолжать плыть по течению и пристально наблюдать за всем, что происходит. Я шел на встречу с врачом, о котором не знал ровным счетом ничего, чтобы поговорить о недуге, которого у меня не было. Я даже не удосужился составить план предстоящего разговора, положившись на волю случая.
Вскоре я оказался перед одним из тех массивных и унылых с виду строений, на парадных дверях которых, как правило, висят таблички с именами целой дюжины врачей. Но в этом случае табличка оказалась всего одна: «Доктор М. Ньюховер». Горничная впустила меня в обычную приемную – те же академические гравюры, тот же мореный дуб, непременные старые газеты и журналы.
Не прошло и минуты, как прислуга вернулась и сопроводила меня в кабинет, который тоже оказался самым рядовым: застекленные книжные шкафы, рукомойник в углу, письменный стол с выдвижной крышкой, еще один стол с парой-тройкой медицинских журналов и какими-то кожаными футлярами – очевидно, с медицинскими инструментами. Да и сам доктор Ньюховер с первого взгляда показался мне ничем не примечательным. Моложавый мужчина с высокими скулами и открытым лбом, густые светлые волосы зачесаны назад. На носу у него сидело пенсне, и когда он снял его, стало видно, что глаза у доктора бледно-голубые и выпуклые. Судя по его облику, я бы предположил, что его отец звался не Ньюховер, а Нойхофер, и был немцем.
Однако приветствовал он меня тоном, который показался мне покровительственным и одновременно властным. Я подумал: может, передо мной – какое-нибудь светило в своей области, о котором я должен быть наслышан?
– Итак, мистер Ханней, чем могу быть полезен? – спросил он.
Я обратил внимание, что он назвал меня «мистер», хотя по телефону и горничной я отрекомендовался, как «сэр Ричард». Из этого явно следовало, что кто-то уже говорил с Ньюховером обо мне, и он неверно запомнил мое имя.
Еще по пути я решил, что опишу те тревожные симптомы, с которыми проснулся сегодня утром.
– Не знаю, что со мной происходит, – начал я. – Боль в глубине глазниц, в голове полная неразбериха. Сонливость, вялость, в мышцах ног и спины – слабость, словно я только что перенес грипп.
Он усадил меня и принялся расспрашивать. Я сообщил, что на здоровье никогда не жаловался, но упомянул о давным-давно перенесенной малярии и нескольких контузиях, не забывая при этом изображать сильное волнение. Затем он проделал целый набор разнообразных манипуляций: выслушал мою грудную клетку стетоскопом, измерил давление и пару раз ударил под коленную чашечку, чтобы проверить рефлексы. Я вел себя в соответствии со своей ролью, но, ей-богу, меня так и подмывало в ответ на очередной вопрос влепить доктору затрещину. Он продолжал говорить со мной все тем же фамильярным, высокомерным и крайне унизительным тоном.
Уложив меня на кушетку, он прощупал мышцы на моей шее и плечах, потом принялся массировать мою голову длинными холодными пальцами. К этому времени я уже чувствовал себя превосходно, но сумел изобразить небольшие боли в разных частях тела и тревожные психические реакции. У меня даже возникло опасение, не переусердствовал ли я, когда он вдруг спросил: