По спине у меня прошел холодок. Я остался один в этом жутком месте, которое, как я знал, было той дьявольской кухней, где замышлялись все планы Медины. На его письменном столе стоял телефонный аппарат – единственный, который я видел в доме, хотя у дворецкого наверняка должен быть еще один. Открыв телефонную книгу, я увидел на первой странице номер, не совпадавший с тем, что был указан на аппарате. Вероятно, это была приватная линия, которой могли пользоваться только его друзья, а звонить по ней он мог куда угодно. Больше ничего подозрительного в библиотеке не было, кроме нескончаемых рядов книг. Письменный стол Медины был пуст, как у управляющего крупным банком.
Я стал просматривать книжные корешки. Большинство книг оказались старинными, некоторые были написаны на латыни. Были там и настоящие раритеты. Я снял с полки одно из таких изданий – и тотчас обнаружилось, что это всего лишь обтянутая сафьяном коробка, внутри которой лежал ветхий томик, переплетенный в замшу, с непроизносимым названием. В другом углу я нашел солидное собрание трудов о путешествиях по Африке и Азии, и, выбрав одну из книг Ауреля Стейна[50], устроился в кресле. Но как я ни пытался сосредоточиться на чтении, ничего у меня не выходило. Поэтому я снова встал, вернул книгу на полку и принялся расхаживать по библиотеке. День выдался пасмурный и безветренный, по мостовой проехала поливальная машина, смывая уличную пыль, дети в сопровождении гувернанток шли на прогулку в парк… Тревога не отступала – всей кожей я чувствовал, что в этой комнате скрыто нечто такое, что для меня жизненно важно.
Наконец я остановился у пустого письменного стола. На нем не было ничего, кроме массивного чернильного прибора в виде совы, серебряного подноса с карандашами, ручками, перьями и прочими мелкими предметами, кожаного бювара с чистой писчей бумагой и сшитых в книжку листов промокательной бумаги. Вор из меня никакой, поэтому у меня руки тряслись от волнения, когда, прислушавшись, я стал пробовать один за другим выдвижные ящики стола.
Все они оказались запертыми, кроме небольшого ящичка на самом верху, предназначенного, очевидно, для хранения одной из тех записных книжек большого формата, которые имеются у каждого делового человека. Книжки там не было, зато я обнаружил два исписанных листка.
Оба были вырваны из блокнота-ежедневника с отрывными страницами, и оба относились к одному и тому же промежутку времени – с двадцать девятого мая по одиннадцатое июня. На первом графы, в которых обычно указывают события, были заполнены аккуратным почерком Медины. Однако записи эти были сделаны какими-то значками, напоминающими стенографические. Убористые, но совершенно нечитаемые строчки шли плотной колонкой вплоть до пятницы второго июня. И на этом обрывались. Другой листок выглядел полной противоположностью первому: колонка для записи событий оставалась чистой до второго июня включительно, а все строки со второго по одиннадцатое были заполнены.
Только мгновенное озарение помогло мне понять значение этих записей. На первом листке обозначены шаги, которые Медина собирался предпринять до дня ликвидации, а тот явно был назначен на второе июня. После этого, если все пройдет благополучно, он сможет позволить себе отдых. Но если что-то пойдет не по намеченному, имелся резервный план – именно он и записан на втором листке. Наверняка в этом случае он рассчитывает использовать заложников, чтобы обеспечить собственную безопасность. Эту версию подтверждала и краткая приписка на первом листке напротив даты «2 июня». Всего два коротких слова: «Dies irae»[51], понять которые смог даже я, несмотря на самые скудные познания в латыни.
Дрожь моя прошла, но волнение только возросло. Немедленно связаться с Магиллври? Нет, это слишком опасно… Мэри! Я покосился на телефон и решил рискнуть.
В дом тетушек Уаймондхэм я дозвонился почти моментально. Трубку взял дворецкий Барнард. Он сообщил, что Мэри дома, и через несколько секунд я услышал ее голос.
– Мэри, – выпалил я. – День перенесен на второе июня. Ты поняла? Предупреди всех… И я совершенно не понимаю, почему ты так волнуешься о ребенке! – продолжал я совершенно обыденным, почти скучающим голосом, потому что в эту секунду в библиотеку вошел Медина.
Я стоял по другую сторону стола и поэтому сумел незаметно задвинуть бедром маленький ящик с двумя листками из блокнота. Я улыбнулся и кивнул вошедшему, прикрыв рукой микрофон.
– Простите, что воспользовался телефоном, просто моя жена сейчас в Лондоне и прислала мне записку, чтобы я с ней связался. Она волнуется из-за сына.
Я снова приложил трубку к уху. Голос Мэри звучал надрывно.
– Ты слышишь меня? – перебил я. – Я сейчас в библиотеке мистера Медины и не могу мешать ему телефонными разговорами. С Питером Джоном все будет хорошо. Даже Гринслейд, мнительный, как никто, спокоен на этот счет, так что можешь быть уверена – бояться нечего. Но если ты хочешь посоветоваться с другим врачом – я не против. Но лучше сделать это поскорее, потому что я, возможно, в начале июня уеду за границу… Да-да, очевидно, после второго.
Слава богу, Мэри все поняла.
– Но ведь второе – это совсем скоро. Почему такая спешка, Дик? Я не могу вернуться домой, не повидав тебя. Пожалуй, я приеду на Хилл-стрит.
– Хорошо, – сказал я. – Как хочешь.
Я положил трубку и с усмешкой взглянул на Медину. – Женщины такие паникерши! Вы не будете возражать, если моя жена сюда наведается? Она не уймется, пока меня не увидит. К тому же она вбила себе в голову, что нам необходим опытный хирург, который проверил состояние аппендикса нашего сына. Чушь несусветная, но уж таковы женщины!..
Судя по всему, Медина ничего не заподозрил.
– Конечно. Пусть леди Ханней приходит. Напоим ее чаем. Жаль, что в гостиную как раз сейчас нельзя. Ей бы понравилась моя коллекция миниатюр.
Мэри появилась через четверть часа и справилась со своей ролью просто блистательно. В особняк Медины буквально ворвался эталонный экземпляр взволнованной и глуповатой матери. Глаза у нее были припухшие, словно она недавно плакала, кроме того, по дороге ей удалось сдвинуть на бок шляпку и растрепать прическу.
– О, как же я волнуюсь! – возопила она сразу после того, как извинилась перед хозяином дома. – Бедный Питер Джон так мучается животиком! И няня говорит, у него ночью опять поднималась температура… Я уже виделась с профессором Добсоном, и он говорит, что освободится в четыре сорок пять… Наш сынишка такой славный мальчуган, мистер Медина, но я чувствую, что мы должны его оберегать. Но если мистер Добсон найдет, что с ним все в порядке, обещаю больше не волноваться. Я думаю, и доктор Гринслейд будет рад услышать столь авторитетное мнение, потому что он тоже места себе не находит… Ах, нет-нет, спасибо, но я не могу задерживаться, какой уж тут на чай… Меня ждет такси, я вот-вот опоздаю на поезд. Мне еще нужно заехать на Уимпол-стрит и забрать мистера Добсона!..
И она удалилась так же стремительно, как и появилась, задержавшись на миг только у зеркала, чтобы поправить шляпку.
– Я сразу телеграфирую, как только его осмотрит хирург. И, Дик, если что-нибудь окажется не так, приезжай немедленно. Бедный, бедный малыш… Ты, кажется, сказал – после второго июня? Я очень надеюсь, что тебе удастся поехать. Конечно же, тебе необходимо отдохнуть от своей суматошной семьи… До свидания, мистер Медина! С вашей стороны было так любезно терпеливо выслушивать всякие материнские глупости… Присмотрите за Диком и не позволяйте ему чересчур волноваться!
Все это время с моего лица не сходило отрешенное выражение. Я изображал скучающего и одновременно стыдящегося женской глупости мужа. Но я уже начал понимать, что Мэри лепечет вовсе не первые попавшиеся слова. Она что-то пыталась сообщить, и я должен был понять, что именно.
– Бедный, бедный малыш! – продолжала она причитать, садясь в такси. – Я день и ночь молюсь, чтобы он выздоровел… Мне кажется, он справится, Дик… Я надеюсь, о, как я надеюсь… что и тебе будет не о чем волноваться… до второго июня…
Когда я поворачивался к Медине, который стоял на верхней ступени у дверей дома, я уже знал, что «бедным малышом» следовало бы назвать вовсе не Питера Джона.
Глава 17Новая фигура на Пальмира-сквер
В последние две недели на Пальмира-сквер появилась новая фигура. И в округе, где все знали всех в лицо, она не осталась незамеченной. То была средних лет леди, скорее всего, старая дева из числа тех, что посвящают все свое время помощи больным и неимущим. Вид она имела соответствующий: простое черное платье, на шее, несмотря на вполне теплую погоду, дешевая горжетка, в руках – видавшая виды черная шелковая сумочка. Фигура этой дамы неплохо сохранилась, но волосы, затянутые в тугой чопорный пучок, серебрились сединой. В целом она производила впечатление былой элегантности, и, взглянув со стороны, можно было отметить ее на редкость легкую и красивую походку. Помимо сумочки, она обычно держала в руках пачку брошюр и журналов, и в любую погоду имела при себе дешевый, плохо свернутый зонт.
Леди посещала докторский дом с медной табличкой, дом учителя музыки и всевозможные меблированные комнаты и дешевые пансионы. Кажется, она имела какое-то отношение к расположенной в четверти мили от площади церкви Святого Иуды Фаддея[52], где недавно появился молодой и энергичный приходской священник. В этом священнике леди души не чаяла и восторгалась его энергией и красноречием. Она охотно рассказывала о себе и всегда с готовностью объясняла, что ее работа имеет благотворительный характер, что сама она происходит из приличной семьи, живет на доходы со скромного капитала, квартирует в Хэмпстеде, а отец ее был викарием в Истборне. Манеры ее отличались мягкой простотой и полным отсутствием покровительственного отношения к собеседникам.