На руках она держала ту самую странную девочку из дома на Пальмира-сквер. Отросшие волосы легкими прядями падали на ее лоб и бескровные, заплаканные щеки. Достойное жалости маленькое существо с мутными, словно незрячими, глазами и таким выражением, будто она боролась с мучительным страхом. Девочка до сих пор была в той же бесформенной льняной сорочке, из-под которой торчали худые ножки, а ее тонкие пальчики крепко цеплялись за платье Мэри.
Теперь и Медина увидел ее, и Сэнди перестал для него существовать. На секунду его лицо исказилось недоумением, а затем ярость сменилась тревогой.
– Что вы с ней сделали? – рявкнул он, устремляясь вперед.
Я решил, что он собирается напасть на Мэри, и успел выставить ногу. Медина растянулся на полу, а поскольку он, кажется, начал терять контроль над собой, я подумал, что лучше бы ему там и оставаться. Я взглянул на Мэри, и она кивнула.
– Пожалуйста, свяжи его, – сказала она, протягивая развившийся тюрбан «Харамы».
Медина сопротивлялся, как тигр, но втроем мы сумели его надежно обездвижить, добавив к тюрбану шнур от шторы. Покончив с этим, мы усадили его в кресло.
– Что вы с ней сделали? – не унимался он, извиваясь и выворачивая голову, чтобы взглянуть на Мэри.
Его маниакальная тревога о девочке была мне непонятна, пока Мэри не ответила ему, и я не уразумел, о чем речь.
– Никто не причинил вреда вашей матери. Она по-прежнему в доме на Пальмира-сквер.
Затем Мэри бережно уложила ребенка в кресле, с которого поднялся Сэнди, и, выпрямившись, встала перед Мединой.
– Я хочу, чтобы вы вернули разум мальчику! – твердо проговорила она.
Наверно, я должен был поразиться, так как до этой секунды даже не догадывался об истине. Но все удивление, какое во мне еще осталось, сосредоточилось на Мэри. Она застыла, глядя сверху вниз на связанного мужчину и, как казалось, кротко ожидая его ответа. И в то же время было в ней что-то настолько свирепое, настолько непреклонное, что мы трое совершенно потерялись на ее фоне. Теперь я знаю, как выглядела Жанна д’Арк, когда вела свои отряды в бой.
– Вы слышите меня? – повторила она. – Вы отняли у него душу, и в ваших силах ее вернуть. Это все, о чем я прошу.
– Какой мальчик? Я ничего не понимаю. Вы ополоумели!
– Я говорю о Дэвиде Уорклиффе. Остальные заложники уже свободны, а он должен вернуться домой сегодня. Сделайте его таким, каким он был, когда вы его выкрали. Вы все прекрасно понимаете, мистер Медина.
Человек в кресле сделал судорожное движение.
– Это все, о чем я прошу. Ведь это сущая мелочь. А потом мы уйдем.
Тут вмешался я:
– Наше предложение остается в силе. Сделайте то, о чем вас просят, и мы никому не расскажем о том, что случилось сегодня.
Он не слушал меня, и Мэри тоже. Под ее взглядом его лицо становилось все более упрямым и в конце концов стало похожим на камень. Если он и был способен на ненависть, то сейчас он ненавидел эту женщину. То было противостояние двух противоположных полюсов жизни, двух извечно враждующих миров.
– Говорю вам, я ничего не знаю ни о каком мальчике…
Мэри жестом остановила его.
– Прошу вас, не тяните время. Уже слишком поздно для препирательств. Если вы выполните нашу просьбу, мы уйдем, и больше вы нас не увидите. Я обещаю вам это. В противном случае нам, конечно, придется действовать иначе.
Думаю, больше всего его уязвила непреклонная уверенность, звучавшая в ее голосе.
– Я отказываюсь, – он едва не сорвался на крик. – Я не знаю, о чем вы говорите… Хотите меня погубить? Попробуйте… хотя это и не в ваших силах!
Вызов был брошен, и даже Мэри стало ясно, что переубедить Медину не удастся. Мы могли навсегда разрушить его репутацию, но ничем не могли помочь несчастному малышу.
Лицо Мэри не изменилось, а голос зазвучал по-матерински ласково:
– Я должна вернуть Дэвида Уорклиффа отцу. Но поскольку вы отказываетесь… – Она повернулась ко мне: – Дик, будь добр, растопи, пожалуйста, камин!
Я подчинился, не зная, что у нее на уме. Через минуту пламя охватило сухие поленья и загудело в дымоходе. Его отблески заплясали на лицах и на фигурке ребенка в кресле.
– Вы уничтожили живую душу, – промолвила моя жена, – и не хотите исправить причиненное вами зло. Взамен я причиню вред вашему телу, который уже ничто никогда не исправит.
Тут я сообразил, что она имеет в виду, и мы с Сэнди едва не вскрикнули. Нам довелось на своем веку повидать всякое, но даже для нас это было чересчур.
Но возразить никто не осмелился – достаточно было единственного взгляда на лицо Мэри. Она была моей женой, но в тот миг я мог противостоять ей не больше, чем несчастный ребенок, полулежавший в кресле. Передо мной стояла незнакомка, суровая и грозная, как древняя богиня. Я не сомневался, что каждое слово, которое она произносила, осознанно и беспристрастно, как сама судьба.
По угрюмому лицу Медины пробежала тень страха.
– Вы храбрый и на все готовый человек, – продолжала Мэри. – Но в этом мире нет ничего, что могло бы встать между мной и спасением этого ребенка. Вы ведь уже догадались об этом, не так ли? Тело за душу, душу за тело. Выбор за вами!
Разгорающееся пламя обдавало кровавым блеском стальные каминные щипцы, и заметив это, Медина содрогнулся.
– Возможно, вы проживете очень долгую жизнь, но вам придется жить затворником. На вас больше не посмотрит ни одна женщина, а если и посмотрит, то в ужасе отвернется. На улицах на вас будут показывать пальцами со словами: «Вон идет тот мужчина, которого обезобразила женщина… из-за души ребенка». Ваша история будет написана у вас на лице, чтобы весь мир мог прочитать ее, посмеяться над вами, а затем проклясть.
Она задела его главную струну – тщеславие. Сейчас я смотрел не на Мэри, а на него, и видел, как на его лице сменяют друг друга все страсти преисподней. Он хотел было заговорить, но задохнулся и с мучительным усилием поднял глаза на нее – и все понял.
Мэри отвернулась, чтобы посмотреть на часы на каминной полке.
– Вы должны принять решение до того, как пробьет четверть, – сказала она. – После этого уже будет поздно. Тело за душу, душу за тело.
С этими словами она щелкнула застежкой своей черной шелковой сумочки и извлекла оттуда странной формы зеленоватый флакон. Обращалась она с ним осторожно, как с редкой драгоценностью.
– Здесь, мистер Медина, эликсир, который в считанные секунды превратит любую красоту в насмешку над человеческим обликом, сожжет плоть, искорежит кости, но не убьет. Вы останетесь жить, это я могу вам твердо обещать!
Думаю, это его добило. В тот момент, когда часы начали отсчитывать очередную четверть часа, из его горла вырвался звук, смахивающий на задушенное кудахтанье.
– Я согласен… – каркнул голос, настолько далекий и странный, что, казалось, он доносится откуда-то извне.
– Благодарю вас, – просто сказала Мэри, словно кто-то любезно открыл перед ней дверь. – Дик, устрой, пожалуйста, мистера Медину поудобнее!
Дров в камин больше никто не подбрасывал, поэтому огонь скоро угас, и комната снова погрузилась в полумрак. Единственная лампа горела позади головы Медины.
Мне трудно описать эту сцену, так как я не уверен, что все видел отчетливо, да и голова у меня слегка кружилась. Ребенок сидел на коленях у Мэри, устремив рассеянный взгляд на лампу.
– Ты Герда… тебе хочется спать… очень хочется… Теперь ты спишь!
Я не прислушивался к этим размеренным словам, которые падали, словно ледяные капли в пустую чашу, и старался думать о простых и обыденных вещах, чтобы в самом деле не сойти с ума. Например, о Питере Джоне.
Сэнди сидел, сутулясь, на стуле у камина. Руки его лежали на коленях, одна из них сжимала рукоять «браунинга». Он не хотел рисковать, но в оружии явно не было никакой необходимости. Здесь действовали иные силы: Медина исполнял свой зловещий ритуал, который на нас, зрителей, не оказывал ни малейшего действия. Мэри наблюдала за его манипуляциями с несколько отстраненным видом – как взрослые смотрят на детский утренник. Под ее взглядом могущественный маг и гипнотизер вдруг превратился в подобие площадного фигляра.
Мужчина задавал вопросы, ребенок отвечал едва различимым полушепотом.
– Ты Дэвид Уорклифф… Ты потерялся, возвращаясь из школы… а потом заболел и многое забыл… Теперь ты выздоравливаешь… и уже хорошо помнишь Хаверэм, бекасов на берегу реки… Твои веки тяжелеют… Тебе снова хочется спать… Все – теперь его можно разбудить, – обратился к нам Медина. – Но будьте осторожны.
Я встал и зажег свет. Мальчуган мирно спал на руках у Мэри. Она наклонилась и поцеловала его.
– Позови его, – сказала она мне.
– Дэви, – громко произнес я. – Дэви, нам пора возвращаться домой.
Мальчик открыл глаза и сел. Но обнаружив, что сидит на коленях Мэри, застеснялся и попытался спуститься на пол.
– Дэви, – повторил я. – Твой папа нас ждет. Может, все-таки пойдем?
– Да, сэр, – кивнул он и вложил свою руку в мою.
До конца дней мне не забыть последнего взгляда на библиотеку в доме на Хилл-стрит: режущий глаза свет, от которого корешки книг блестят, словно шелковый гобелен, покрытые пеплом угли в камине, и человек, безвольно, как брошенная кукла, сидящий на стуле. После всего, что случилось, это может прозвучать странно, но в ту минуту самым сильным моим чувством была жалость – именно так. Доминик Медина казался самым одиноким существом на всем белом свете. У него никогда не было настоящих друзей кроме самого себя, и бешеные амбиции отгородили его от всего человечества. Теперь, когда их не стало, он лишился всего, словно нагой человек в арктической пустыне, и ему оставалось только замерзать среди обломков своей болезненной мечты.
В автомобиле Мэри обессиленно откинулась на спинку сиденья.
– Надеюсь, я все-таки не шлепнусь в обморок, – сказала она. – Передай мне, пожалуйста, зеленый флакончик.
– Господи боже, зачем? – воскликнул я.
– Глупый, – улыбнулась она, – это же просто туалетная вода.