Мэри рассмеялась, и смех ее немного оживил, хоть она и оставалась бледной, как мел. Порывшись в сумочке, она достала оттуда ножницы.
– Попробую подстричь Дэви. Переодеть его я не смогу, но хотя бы сделаю снова похожим на мальчика, чтобы не напугать его отца.
– Он знает, что мы едем?
– Да. Я позвонила ему после обеда, но о Дэви, конечно, ничего не сказала.
Она принялась орудовать ножницами, и к тому времени, когда мы прибыли на Пимлико-сквер, где жил сэр Артур Уорклифф, избавила мальчугана от локонов.
Все это время Дэви вел себя на удивление спокойно и доверчиво.
– Мы вернулись к папе? – только и спросил он, а услышав ответ, удовлетворенно вздохнул.
Я отказался входить в дом – на сегодня с меня было довольно потрясений, и остался в машине, а Мэри и Дэвид поднялись по ступеням. Через несколько минут Мэри вернулась. Она плакала и улыбалась сквозь слезы.
– Я оставила Дэви ждать в гостиной, а сама вошла в кабинет сэра Артура. Он выглядел таким болезненным, таким старым и несчастным… Я сказала ему: «Я привела Дэви. С ним все в порядке, а на его одежду не обращайте внимания!..» Потом я ввела мальчика. О, Дик, это было какое-то чудо! Старик словно помолодел на два десятка лет… Нет, они не бросились в объятия друг другу. Представляешь, они обменялись сдержанным рукопожатием… Мальчик наклонил голову, а сэр Артур поцеловал его макушку и сказал единственное: «Мышонок, ты вернулся»… Ну, а потом я незаметно улизнула…
В тот вечер произошло еще кое-что, потому что под конец мы заехали на Карлтон-Хаус-Террас. О том, что там происходило, у меня сохранились лишь смутные воспоминания. Помню, как Джулиус Виктор целовал руку Мэри, а герцог тряс мою так, словно пытался оторвать. Помню также, что молодой Меркот, выглядевший необычно бодрым и красивым, произнес тост в мою честь, Адела Виктор аккомпанировала на фортепиано, а некий французский дворянин в приливе счастья кружил одного пожилого немецкого инженера в импровизированном танце.
Глава 20Мэчри
Спустя неделю, после продолжительных обсуждений с Сэнди, я написал Медине письмо. Газеты сообщали, что он уехал за границу на короткий отдых, и я живо представлял, какие терзания он испытывает в какой-нибудь уединенной средиземноморской бухте.
Мы, со своей стороны, решили удовлетвориться достигнутым. Чтобы окончательно одолеть Медину пришлось бы месяцами таскаться по судам и организовывать кампании в прессе, а заниматься этим лично у меня не было ни малейшего желания. Все это дело представлялось мне скверным сном, который лучше бы поскорее забыть. Мы вырвали у Медины клыки, и, как по мне, он мог сколько угодно заниматься политикой и восхищать мир своими дарованиями, оставаясь в рамках закона.
Об этом я и написал ему, подчеркнув, что три человека, которым известно все, будут держать язык за зубами, но оставляют за собой право прервать молчание, если у них возникнут какие-либо подозрения на его счет.
Ответа я не получил, да и не ждал. Моя ненависть к этому человеку перегорела, и теперь я – странно устроены люди! – испытывал к нему только сострадание. Все люди, даже лучшие из них, – эгоисты, предпочитающие обманывать себя, и без маленьких уютных выдумок, которые согревают нас, мы замерзаем на холодном ветру жизни.
Медина получил мое послание. Это стало очевидным в июле, когда он вернулся к работе. Во время многолюдного политического митинга он произнес яркую речь, о которой весьма похвально отозвались в прессе. Бывал ли он в обществе, я не знаю, поскольку Сэнди уехал в Шотландию, а я сидел у себя в Фоссе и не собирался его покидать…
Тем временем дело Магиллври шло своим чередом. В газетах то и дело упоминались различные странные происшествия, которые никто по какой-то причине не догадывался связать между собой. От Магиллври я узнал, что, хоть синдикат и был ослаблен и раздроблен, но накрыть всю шайку, как надеялся, так и не удалось. В Англии имели место три крупных финансовых разоблачения, в Париже разразился грандиозный политический скандал и прокатилась волна арестов, на американском Среднем Западе получили пожизненные сроки некий агитатор-социалист и медный магнат, а в Турине была арестована банда наемных убийц. Но Магиллври и его коллеги также удовольствовались успехом, а не полной победой. Порой мне кажется, что в этом мире то и другое просто не может существовать одновременно, поэтому всегда приходится выбирать.
В те недели в Фоссе я лихорадочно наверстывал упущенное за время длительного отсутствия. Но однажды, когда я отправился на большой луг, чтобы распланировать новый сток для одного из водоемов, появился Сэнди и заявил, что должен срочно поговорить со мной, поскольку у него на все про все только двадцать минут.
– Когда собирался отправиться в Мэчри? – отрывисто спросил он.
– Да хоть сейчас. Вообще-то я мог уехать туда еще в апреле.
– И тебе ничто не помешает сделать это в любой день?
– Нет, конечно. Но мы собираемся сняться с места пятого августа.
– Советую ехать немедленно, – сказал он.
Я спросил, почему, хотя уже догадался. Ответ Сэнди звучал примерно так:
– Потому что мне кое-что не нравится. Вы оба смертельно оскорбили одного из самых тщеславных и самых умных людей. Ты ведь не думаешь, что он это оставит без последствий? Уверяю тебя – он ночей не спит, ломая голову, как бы с вами поквитаться. Он и меня бы с удовольствием стер в порошок, но пока ждет подходящего случая. Лафатер был его рабом и спасся, но так или иначе, однажды признал его могущество. Ты же водил его за нос с самого начала и в результате превратил его тщеславие в сплошную незаживающую язву. Он не успокоится, пока не отомстит тебе и Мэри.
– Питер Джон? – воскликнул я.
Он покачал головой.
– Не думаю. Этот способ для него пока табу. Но его жизнь станет куда счастливее, Дик, если ты умрешь.
Та же мысль уже несколько недель не давала покоя и мне. От этого я чувствовал себя весьма неуютно. Не очень-то приятно жить, постоянно оглядываясь. Но в конце концов я пришел к выводу, что остается одно – попытаться забыть об опасности, иначе все мое существование будет отравлено. В конце концов, мир и без Медины полон опасностей.
Так я и сказал Сэнди:
– К таким вещам я отношусь просто: как к цене, которую приходится платить за удачу. Но провалиться мне на этом месте, если я стану из-за этого парня что-то менять в собственной жизни.
– Ты человек отважный, старина, – поморщился Сэнди, – но у тебя долг перед семьей и друзьями. Конечно, ты можешь с помощью Магиллври получить защиту полиции. Но для тебя это будет чертовски неудобно, да и никакая полиция не сможет защитить от такого врага, как Медина. Нет, я настаиваю, чтобы ты немедленно уехал в Мэчри и оставался там до конца октября.
– Но какой смысл? Он доберется до меня и там, если пожелает. А потом, когда я вернусь, все начнется сначала.
– Как знать, – ответил он. – Может, за три месяца его самолюбие перестанет зудеть. В его планы не входит объявлять тебе вендетту, и только уязвленная гордость может подтолкнуть его к кровопролитию. Но время неплохой лекарь. Может, он успокоится и увидит, что для него действительно выгодно, а что нет… А теперь насчет Мэчри. Ты знаешь, почему шотландский «олений лес» лучшее в мире убежище? Потому что ни одна живая душа не сможет пройти по длинной горной долине незамеченной, ты все равно об этом узнаешь, и за всяким, кто появится на склонах, будут следить полдюжины зорких охотников и проводников. Вот это и есть правильная защита. Я хочу, чтобы ты уехал в Мэчри немедленно – хотя бы ради всех нас.
– Это будет смахивать на побег, – попытался возразить я.
– Да не будь же ты законченным ослом, Дик! Покажи мне хоть одного человека, который решился бы усомниться в твоей храбрости? И ты прекрасно знаешь, что любому храбрецу время от времени приходится отступать.
– Нет, я все же сильно сомневаюсь, что он пошлет ко мне убийц, – подумав, сказал я.
– Почему это?
– Потому что он вызвал меня на дуэль – телеграммой. Назвал какое-то место в Пиренеях и предложил, чтобы я выбрал для себя пару секундантов.
– И что ты ответил?
– В свою очередь послал телеграмму: «Попытайтесь не выглядеть глупцом». Так что покончить со мной он желает собственноручно.
– Очень может быть, но и это ничего не меняет. Я бы предпочел иметь дело с дюжиной бандитов, чем с Мединой. То, что ты говоришь, лишь подтверждает мои слова.
Мне пришлось признать правоту Сэнди. И когда он уехал, я, после долгих колебаний, все-таки решил последовать его совету. Любопытно, но от того, что он выразил мои опасения вслух, они стали казаться еще более вескими и серьезными. Отвратительное ощущение: чувствовать себя добычей, которую преследует опытный охотник. И дело тут не в страхе – без всяких усилий над собой я мог бы остаться в Фоссе и спокойно заниматься своими делами. Но мое маленькое поместье одним махом лишилось для меня своего очарования. Если в любую секунду ждешь пулю в спину из засады, тут уж не до аромата летних лугов.
В конце концов я попросил Тома Гринслейда быть готовым к отъезду, и двадцатого июля Мэри, Питер Джон, Том и я уже обосновались в небольшом доме с выбеленными стенами, который уютно угнездился в лощине на склоне горы, густо поросшей березняком. Оттуда открывался отличный вид на заметно сузившуюся из-за жары реку и безоблачное небо, хотя мы очень рассчитывали на дождь.
Мэчри в спокойную погоду – самое уединенное место на земле, более укромное и спокойное, чем ферма какого-нибудь бура в глуши африканского вельда. Горы здесь столь высоки и круты, что кажется, только птица способна спуститься с их вершин, а дорога, ведущая к расположенному в десяти милях морскому заливу представляет собой песчаную колею, поросшую вереском, и выглядит так, будто вот-вот исчезнет под каким-нибудь холмом. Но когда начинаются дожди, когда ветер гнет березы с рябинами, ливень день и ночь колотит по крыше дома, а у края огорода гремит бурный поток, тогда долина начинает говорить тысячей голосов. Ты оказываешься в мире настолько шумном, что твой слух теряет остроту, а голос становится надсадным от постоянных попыток перекричать гул непогоды.