Однако спустя три минуты раздался стук в дверь моей комнаты. На пороге возник Гринслейд. По его глазам было видно, что он крайне возбужден.
– Это та, именно та мелодия! Не знаю, как объяснить, но все три чертовых образа вписываются в нее, как креветки в заливное. Кажется, я начинаю, пусть и на ощупь, приближаться к свету. Решил тебе рассказать об этом – может, ты будешь лучше спать.
Спал я, и правда, как убитый, а к завтраку вышел, впервые за эти дни испытывая душевный подъем. Но у дока, похоже, выдалась та еще ночка: веки его набрякли, глаза покраснели, волосы торчали во все стороны. Такое с ним бывало, когда он чувствовал себя нездоровым, либо не в духе. Я также заметил, что на нем бриджи для верховой езды и ботинки на толстой подошве.
После завтрака Гринслейд даже не выразил желания покурить.
– Похоже, ты был прав, – сокрушенно проговорил он. – И теперь я полностью с тобой согласен, Дик. Я действительно услышал эти три образа, а не выдумал их самостоятельно. Мало того: мои образы вне всякого сомнения связаны с тремя образами из стишка этих мерзавцев. И текст гимна это доказывает. У них речь идет о неких «полях Эдема», но у меня в памяти они каким-то образом пересеклись с другой троицей образов, среди которых не было никакого «Эдема». Это очень важно, потому что доказывает – мы на верном пути. Но я, хоть убей, не могу продвинуться ни на шаг дальше. Каждый раз, когда я размышляю об этих трех образах, у меня в ушах звучит мотив гимна, но я по-прежнему не могу вспомнить, где его слышал. Иначе говоря, у меня появился один вектор, и теперь нужен второй, чтобы найти точку, в которой они пересекутся. Она-то нам и нужна. Но, проклятье, я понятия не имею, как это сделать.
Поиски захватили Гринслейда, пожалуй, даже сильнее, чем меня, его худое нервное лицо еще больше вытянулось и стало похоже на морду старой гончей.
Я спросил, чем он собирается заняться сегодня.
– Ровно в десять я отправляюсь на пешую прогулку к верховьям Уиндраша, а вернусь обратно вдоль опушки лесов. Всего около тридцати миль. Если делать четыре с половиной мили в час и потратить еще полчаса на обед, вернусь я к шести. Я хочу измотать себя большой физической нагрузкой. Потом приму горячую ванну и плотно поужинаю, а когда вернусь в нормальное состояние, не замутненное всяческими домыслами и гипотезами, может, меня и осенит. Вчера я так и не сумел заставить себя прекратить думать, а это серьезная ошибка.
Погода в это пасмурное мартовское утро располагала к прогулкам, и я бы с удовольствием составил Гринслейду компанию. Но вместо этого только проводил взглядом долговязую фигуру дока, пока он энергично шагал через луговину, которую у нас называют Большое пастбище. Мне предстояло посвятить полдня переселению мальков форели, доставленных из озера Лох-Ливен[13], в один из здешних водоемов. Дело это до того хлопотное, грязное и мокрое, что у меня просто не осталось времени, чтобы подумать о чем-то другом.
Во второй половине дня я отправился верхом в соседний городок, чтобы повидаться с тамошним подрядчиком строительных работ. Вернулся я перед самым обедом и узнал, что Гринслейд уже здесь и, в точном соответствии с предначертанным планом, плещется в горячей ванне.
Настроение за столом у него было приподнятое. Прогулка взбодрила дока и вернула ему отличный аппетит, а бутылка «Вдовы Клико» урожая 1906 года дала ему стимул, в котором он так нуждался. Выглядел он таким же спокойным и уверенным в себе, как три дня назад – до того, как это дело вцепилось в нас всеми своими когтями.
После обеда Мэри удалилась, а мы с Гринслейдом расположились в просторных креслах у камина в библиотеке. Я помалкивал, ожидая, пока док заговорит сам.
Он довольно долго молчал, потом усмехнулся, но без видимой радости.
– Я не приблизился к ответу ни на йоту. Весь день я ни о чем не думал, отмеривая ногами, как циркулем на карте, мили. И ничего! Ни одной чертовой ассоциации, которая мне так нужна. Я мог слышать этот гимн где угодно, в любом конце земли. Понимаешь, мои скитания, моя беспорядочная жизнь сейчас только мешают мне. Я слишком много видел и слышал. Если б я всю жизнь прожил в одной и той же деревне, все было бы намного проще.
Я ждал, а он продолжал, обращаясь не ко мне, а к пламени в камине.
– У меня окончательно сложилось впечатление, да что там впечатление – глубокая уверенность, что слов «запад Северного нагорья» я не произносил. Может, что-нибудь похожее, но только не это.
– Тогда что-то еще? Допустим, острова?
– Существуют какие-то Западные острова?
– Кажется, так называют архипелаг, лежащий к западу от побережья Ирландии.
Он опять умолк и уставился в огонь, а я продолжал курить, но без всякого удовольствия. Мною снова овладело чувство внутренней пустоты и подавленности. Слишком большие надежды я возложил на эту линию расследования, которая в итоге завела нас в тупик…
А затем произошло одно из тех мелких событий, которые порой смахивают на случайности, но, по моему твердому убеждению, в действительности являются частью мудрого устройства вселенной.
Я подался вперед, чтобы выбить пепел из трубки о каменный порожек камина, но постучал сильнее, чем требовалось, и чубук моей старой доброй трубки сломался у самой чашечки. Я раздраженно чертыхнулся – и в изумлении замер, заметив выражение лица Тома Гринслейда.
Он смотрел на обломки трубки в моей руке широко распахнутыми незрячими глазами человека, чьи мысли блуждают бесконечно далеко. Затем док вскинул руку, лицо его смягчилось, и он со вздохом откинулся на спинку кресла.
– Перекрестная ассоциация! – произнес он. – Наконец-то… Медина, черт бы его побрал!
Увидев мое озадаченное лицо, он рассмеялся:
– Я не спятил, Дик, можешь не беспокоиться. Дело в том, что я как-то беседовал с одним человеком, и тот во время разговора точно таким же образом сломал свою трубку. Это он напевал мелодию духовного гимна. Сейчас я, хоть убей, не помню, что он тогда говорил, но совершенно уверен, что именно он назвал те три вещи, которые провалились в яму моей подсознательной памяти. Минутку… Да, я вижу это так же ясно, как вижу тебя. Он, как и ты, сломал трубку, а эту мелодию напевал то ли до, то ли сразу после того.
– Кто этот человек? – ошеломленно спросил я, но док Гринслейд не обратил внимания на вопрос. Он продолжал свою историю, при этом взгляд у него был такой отстраненный, словно он изо всех сил всматривался в сумрачные коридоры своей памяти.
– В Ханхэм я приехал пострелять куропаток на болотах и остановился в трактире «Булль». Кроме меня, там не было постояльцев, потому что погода не располагала к посещению деревенских трактиров. Но как-то поздним вечером неподалеку от Ханхэма сломалась машина, и ее хозяину вместе с шофером пришлось искать приюта в том же «Булле». Как ни странно, этот человек был мне знаком. Он ездил на большую охоту в Рошем-Торп, а теперь возвращался домой, в Лондон. Мы разговорились и незаметно проболтали до самого утра. Речь шла об охоте и о долинах в верховьях Яркенда[14], где я впервые с ним встретился. Я многое помню из этого разговора, кроме тех трех образов из гимна, которые почему-то не отложились в моей обычной памяти. Хотя они наверняка имели место.
– Когда это случилось?
– В начале декабря, стояли бесснежные морозы. Помнишь, Дик, как раз тогда я взял недельный отпуск и отправился охотиться в Норфолк?
– Ты не сказал, как его звали.
– Сказал. Медина.
– Что значит – Медина?
– О боже, Дик! Нельзя же быть таким тупым! Ты не мог не слышать о Доминике Медине!
Разумеется, когда он назвал полное имя, я тут же все вспомнил.
Невозможно было открыть газету, чтобы не наткнуться на упоминание о Доминике Медине, но кем он был в действительности – поэтом, политиком или скандальным антрепренером, – я так ни разу и не поинтересовался. На маленьком столике в библиотеке валялась груда журналов. Я взял их, начал бегло просматривать и вскоре обнаружил то, что искал: групповую фотографию с вечеринки в деревенском доме во время каких-то скачек. Обычная подпись – «слева направо такие-то». Доминик Медина собственной персоной стоял между какой-то герцогиней и юной принцессой из Европы. Даже скверное качество печати не могло скрыть поразительную красоту этого человека. С моей точки зрения, так должен был выглядеть лорд Байрон в лучшие годы, а судя по фигуре этого прекрасно сложенного господина, ему не были чужды атлетические упражнения.
– Попадись тебе на глаза этот журнальчик, – заметил я, – ты бы наверняка вспомнил об этом разговоре гораздо раньше.
Гринслейд покачал головой.
– Нет, это происходит иначе. Мне понадобились твоя сломанная трубка и мелодия гимна, в противном случае я бы застрял на веки вечные.
– Я должен связаться с этим парнем и выяснить, где он раскопал три образа и гимн. Но что, если он тоже объявит, что это – не что иное, как шутки подсознания?
– Конечно, такая опасность существует. Он может помочь тебе, а может и поставить перед очередной глухой стеной.
– Расскажи об этом Медине. Он порядочный человек?
– М-м… Пожалуй, да. Но он вращается в светских кругах, поэтому мне трудно судить. В одном нет сомнения: это человек поистине выдающийся. Черт побери, Дик, ты обязан был о нем слышать! Один из лучших охотников и исследователей в мире, он совершил кучу подвигов, а заодно умудрился стать одним из самых лихих предводителей повстанцев на юге России. Вдобавок – хотя, возможно, тебя это не слишком заинтересует, – он весьма незаурядный поэт.
– Надо полагать, он даго[15]?
– Ничего подобного! Этот старинный испанский род обосновался в Англии еще три столетия назад. Один из его предков был соратником принца Руперта[16]. Погоди! Где-то я слышал, что его родичи живут или жили в Ирландии до того, как жизнь там стала окончательно невыносимой.