Вот за такие слова Тамара получала уже от матери затрещину.
Хотя в чем-то она, безусловно, была права, уж как знать, в чужую душу не влезешь.
Да, Фрида знала, что Роня – помощница, знала, что и выбора у нее нет, и чувство благодарности за то, что руку протянула, детей спасла, всегда перевешивать будет. И хотелось Фриде вот это самое про себя знать. Именно она спасла, она помогла.
Все про нее говорят: Фридка – злюка, а она-то в душе совсем другая.
А Соломон ее действительно любил. Не просто любил, боготворил. «Фрейдочка моя», «цветочек» – иначе жену не называл. За проведенные вместе годы он сносно начал говорить по-русски, писать, правда, так и не научился.
Соломон не видел в жене никаких недостатков, его не раздражал ее ядовитый характер. На все ее вспышки он опять говорил про цветочек.
Над тихим Соломоном порою потешалась вся семья. Скажет что-нибудь невпопад, сделает не так.
– Все, пойду брошусь под трамвай. Вот только кепку найду.
Эта песня начиналась всякий раз после выпитых Соломоном двух стопок водки. Вообще-то он не злоупотреблял, но уж если выпьет, моментом начинал искать кепку.
– Никто меня здесь не любит, никому я не нужен.
– Гришка, кепку спрятал? – Семья заранее начинала готовиться к разговорам про трамвай.
Не найдя кепку, Соломон, всхлипнув в который раз, шел спать. Галка снимала с отца ботинки, укрывала его одеялом и гладила ласково по голове.
– Два цветочка. Meine Blumchen, – и Соломон спокойно засыпал.
В тот день завтракали всей семьей. Светило солнце, день был на редкость спокойный и радостный.
– Галка, открой окна, хорошо-то как сегодня. – Фрида разливала чай и непривычно всем улыбалась.
Бориска включил «тарелку» и подрегулировал громкость.
– От Советского Информбюро…
Слова не сразу дошли до понимания. Сначала голос, который пронзил, заставил замереть. Пришла беда. Страшная беда. Что, почему?
– Гитлеровские войска… без объявления войны… вторглись на территорию… ровно в 4 часа утра.
Отдельные фразы врезались в сознание со страшной силой, как кинжал, холодом добираясь до самого сердца.
Гриша первым встал из-за стола и стал собираться.
– Куда? – не поняла Фрида.
– Мама, в военкомат.
– Да подожди! Вот так, сразу?
– Мама, а чего ждать? – Гриша подошел к Фриде и обнял ее, постоял так какое-то мгновение, потом отступил, вгляделся в материны глаза, пригладил растрепавшиеся волосы. – Я пойду, мам.
Заголосила Фрида, тихо заплакал Соломон. Молча за столом сидели дети и Роня. Галка кинулась на шею брату. Гриша по очереди попрощался со всеми, надел пиджак и вышел из дома.
– Роня, что делать? Что нам делать? Господи? Как же это? – Фрида все причитала и причитала и никак не могла успокоиться, взять себя в руки.
– Ничего, сестра, все выдержим, – Роня подошла к Фриде, присела рядом, обняла за плечи.
Фрида с благодарностью прижалась к Роне.
– Как хорошо, что ты рядом.
На улице разом все изменилось. Никто не смеялся, не бегал. Хмурые мужчины с вещмешками, заплаканные женщины. В один момент жизнь стала другой.
Тамара с Галкой шли, взявшись за руки, по знакомым улицам. И не узнавали родные места. Где солнечный свет, где радостное пение птиц? Сосредоточенные взгляды взрослых, очереди у сборных пунктов, колонны марширующих мужчин. Неужели это их родной город? И что значит война?
Тамара понимала это слово по-своему.
Война – это когда совсем нет мужчин. Нигде, кругом только женщины. И поезда водят женщины, и шпалы кладут, и заводами руководят.
И почтальонша тоже женщина. Ее ждут с нетерпением и со страхом. Что принесет эта усталая девушка с посеревшим от горя и недоедания лицом? В доме Соломона и Фриды ждали писем от Григория. Они приходили редко, были короткими. Но они приходили. И каждое письмо было праздником. И на какое-то время страх отступал. Жив! Значит, жив! О том, что это «жив» было неделю назад, старались не думать. И снова ждали почтальоншу. С замиранием сердца, со страхом и надеждой.
К осени Роня получила от фабрики комнату. Помог Юрий Михайлович Вайнер. Сделать ему это было нетрудно. На одном из профсоюзных собраний выступила Августа с просьбой поддержать Роню Семашко.
– Роня работает много, часто и сверх нормы остается, и задерживается, а идти домой ей через весь город. Опять же, ютится у сестры. А у той своя семья, и муж, и старший сын фронтовик. Нужно помочь девушке.
Голосовали единогласно.
Вайнер наблюдал одновременно с болью и радостью. Через своих знакомых он уже все выяснил про Роню Семашко и про ее мужа Алексея. Понимал, сколько девушке пришлось хлебнуть. А ведь по ней не скажешь, разве что грусти в смешливых глазах чуть больше. Так сейчас грусть в глазах у всех. Нет семьи, где кто-то не ушел на фронт.
У самого Иуды Мойшевича Вайнера письма ждали от племянника Хоны. У них с Соней не было детей, бог не дал, поэтому жили с детьми сестры Сони, Лизы. Девочка Рива и мальчик Хона практически выросли в доме Вайнеров. И вот Хона защищает Родину, и первый вопрос при встрече с родней:
– Что от Хоны?
Пока вести были хорошими, писал. Жив, воюет. Сам Вайнер после ранения в финскую к службе был непригоден. Хотя тоже ходил в военкомат, просился.
– Юрий Михайлович, с вашим осколком невозможно. В армии нужны сильные, выносливые мужчины. Вы же в любой момент можете стать обузой.
Какое страшное слово – «обуза». Никогда так не думал про себя Вайнер. Казался себе вполне сильным и здоровым мужчиной, ну, иногда немеет нога и вдруг отказывает при ходьбе. Но у всех людей в его возрасте что-то болит.
Обуза. Он давно уже не заглядывался на женщин и жениться больше не собирался, даже мыслей таких в голову не приходило. Слишком любил свою Соню, слишком тосковал по ней. Жил жизнью племянников, родственников со стороны жены. Все праздники вместе, каждый выходной – обязательно воскресный обед у Лизы.
И тут появилась Роня. И сердце пожилого человека начало оттаивать. Частенько забегали Ронины ребятишки, Тамара и Борис, и каждый раз Вайнер удивлялся – как хорошо воспитаны ребята и как это у Рони хватает на всех сил и времени. И всегда с хорошим настроением, и всегда с улыбкой.
Про сварливый характер Фриды Иуда Вайнер был наслышан. Алымск – городок небольшой, да и еврейская диаспора друг про друга все знала. Так было принято. А Роня ничего, на сестру не жаловалась. Бывало, заскочит в кабинет:
– Юрий Михайлович, опять ткань не завезли. Простаиваем.
– Знаю, Роня, знаю. Уже везут. Машина сломалась, к вечеру будет.
– Опять в ночную, значит.
– Значит, опять. Как раз хотел к вам в цех идти. Поспите немного. А в ночь работать. Плана с нас никто не снимал.
Роня понимающе кивала.
– Роня, устаешь?
– Ничего, Юрий Михайлович. Спасибо. Кто сейчас об усталости думает? Представляете, как им там? Мы так в тепличных условиях, считайте.
Роне нравился этот высокий красивый мужчина. Она частенько забегала отдохнуть в его кабинет, попить чайку. Он расспрашивал о детях, о делах в бригаде. Девушка видела в нем отца, мужскую поддержку. Ей и в голову не приходило особое отношение Вайнера к себе. А если бы она об этом задумалась, то что? Скорее всего, ничего. Слишком любила она своего Алешу. И все еще ждала. Наперекор всему. А Вайнер был для нее хоть и достойным, но очень пожилым мужчиной.
Самыми сложными стали 42-й и 43-й годы. Голод. Все по карточкам. В школе на большой перемене дополнительно давали по серой булочке. Тамара ела ее неторопливо, представляя самым вкусным пирожным на свете. А если ученик не приходил и булочка оставалась лишняя, то учительница делила ее на весь класс по малюсенькому кусочку. Ничего не было вкуснее. Еще до войны мама часто пекла безе. Сначала взбивала яичные белки с сахаром в густую пену, потом раскладывала ложкой на противень, предварительно застелив его газетой. И вот Тамара с Борей получали по маленькой белой пирамидке, с газетными буковками на основании. Кусочек чужой булочки Тамара представляла себе тем самым довоенным безе.
Разговоры о еде были на тот момент самыми излюбленными. Если кто-то начинал, остановиться не представлялось возможным.
– А нам мама блины пекла. И ели мы их, сначала макая в растопленное масло, а потом в сметану.
– А мы до войны пельмени лепили всей семьей. Мать тесто раскатывает, а я и папа фарш накладывали и края защипывали.
И Маша начинала тихо плакать. И дело было совсем не в пельменях. Просто в их дом уже похоронка пришла. И не лепить ей с папой тех пельменей никогда.
Учились Тамара с Борисом теперь в здании сельхозтехникума. Их просторную трехэтажную школу с широкими коридорами и светлыми классами отдали под госпиталь. Дети прибегали туда после уроков. Теперь уже с концертами для раненых.
Роня сшила дочери маленькую гимнастерку, юбочку, Тамара выходила на середину актового зала и пела: «Чайка смело пролетела над седой волной».
В бывшем актовом зале, заставленном кроватями, стояла тишина, прерываемая оглушительными аплодисментами после каждого номера.
– Дочка, еще спой.
И Тамара пела. Она уже не боялась забинтованных людей, у кого-то нет ноги, у кого-то руки. В первый раз стало жутко.
– Мам, я их боюсь.
– А ты не бойся. Думай про нашего Гришу. А если завтра его ранят и в госпиталь положат? И вот такая девочка, как ты, придет и песню ему споет, ему же легче станет. Как думаешь?
И Тамара старалась думать про Гришу. Кто-то из раненых во время концерта стоял в дверях на костылях, кому-то становилось плохо, и бежала медсестра с нашатырем.
Пожилые и молодые солдаты, замерев, слушали маленькую девочку и плакали. У кого-то дома осталась такая дочка, у кого-то сестра. А после лечения – снова на фронт. Увидят ли своих, доживут ли до светлого дня победы?
– Девочка, про моряка спой еще.
Тамара приходила часто. И программу ее раненые уже знали. Песни, потом танец, потом дуэт с одноклассником Вадькой. И война ненадолго отступала. А вдруг, пока они здесь долечиваются, наши победят?