Всякий раз, когда она это делала, в памяти всплывала та сцена около стены, и внутри становилось нестерпимо горячо. Просто невыносимо. «Быстрее бы это закончилось», – посылала Люба сигналы в недружелюбное к ней пространство, но внутри себя желала другого: «Хоть бы это никогда не заканчивалось!».
– О чем ты все время думаешь? – теребила ее забежавшая занять деньги Юлька. Для нее, отсутствующей дома, изменения, произошедшие в матери, были особенно очевидны. – Тебя спрашиваешь, а ты словно глухая.
– А? – спохватывалась Люба и невидящими глазами смотрела на дочь.
– Я тебя спрашиваю, о чем ты все время думаешь? – повторяла свой вопрос Юлька.
– Деньги тебе ищу, – объясняла свою сосредоточенность Люба и перетряхивала одну книжку за другой.
– Ты ищешь их уже минут двадцать, – сердилась дочь, а потом, как обычно, обвиняла мать в нежелании делиться. – Так и скажи: не хочу тебе давать деньги. Я пойму, не маленькая.
– Я хочу. – Люба прижимала книжку к груди. – Просто не помню, куда положила. Может быть, Ваня взял?
– Твой Ваня книг в руках отродясь не держал, – язвила Юлька, сидя на родительской кровати. – Кстати, а почему ты мою раскладушку не убираешь?
– А зачем? – отрывалась от поисков Люба. – Вдруг вернешься?
– Я? – картинно хохотала девушка. – Сюда? В вашу сраную общагу?
– Ты здесь выросла. – Любе явно был неприятен тон, с которым Юлька это все произносила.
– Я-то здесь только выросла, а вы… – Девушка немного помолчала, но потом цинично продолжила: – А вы здесь, похоже, и умрете.
– Я тебя чем-то обидела? – Люба старалась затушить в дочери разгоравшийся огонь ненависти к той жизни, которой сама жила много лет.
– Нет, – останавливалась Юлька.
– Тогда зачем ты мне это говоришь? – протягивала ей Люба деньги.
– Ну, надо же что-нибудь говорить, – ухмылялась девушка и смотрела на дверь.
– «Что-нибудь» не надо. – Люба садилась рядом. – Расскажи, как ты живешь…
– Приходи, посмотришь. – Юлька сменяла гнев на милость.
– А можно?
– Можно, – легко разрешала матери девушка, зная, что та не отважится ее навестить.
«Неужели ей не интересно, как я живу?» – спрашивала Юлька отца, пытаясь разгадать тайну, как она считала, материнского равнодушия.
– Интересно, – отвечала через мужа Люба, но навещать дочь не торопилась. И не потому, что ей была безразлична ее судьба, а потому, что ей было страшно увидеть, что Юлька, возможно, живет еще хуже, чем она сама.
– Ты не мать! Ты – мачеха, – обвинял Иван Иванович Краско жену. – Ты не только мне жизнь сломала, ты собственную дочь из дома выжила. Где она?
Люба с готовностью называла адрес.
– Перед людьми стыдно, – немного смягчался Иван Иванович и просил немного ему налить. Совсем немного: «чудь-чудь».
– У меня нет. – Люба открывала пустой холодильник.
– А у меня есть, – хихикал Ваня и шарил рукой под кроватью. – Вот, – доставал он початую бутылку. – Будешь?
– Не буду, – отказывалась жена и стелила себе на Юлькиной раскладушке.
– Э-э-э, нет, – останавливал ее Иван Иванович. – Сюда ложись, – похлопывал он рядом с собой. И Люба послушно ложилась прямо на покрывало и, не отрываясь, смотрела в потолок, надеясь, что Иван Иванович примет сонную дозу и просто захрапит рядом. Но это если повезет, а если не повезет, готовилась к ночным истязаниям, после которых нетронутым оставались только лицо, кисти и стопы с лодыжками. Все остальное превращалось в огромный сплошной синяк.
Увидев собственную работу, трезвый Иван Иванович вздрагивал и просил прощения, стоя на коленях.
– Простила? – у него тряслись губы, а Люба молча смотрела перед собой, пытаясь оживить те ощущения, которые испытала тогда с Вильским. – Нет, ты скажи, простила? – ползал по ковру Краско и пытался целовать ей руки. – Если не простишь, – грозил он, – руки на себя наложу.
«Скорее бы!» – думала в этот момент Люба, и было непонятно, чего она ждет больше: возвращения Вильского или смерти мужа.
Ожидание закончилось так же неожиданно, как и началось. Из Третьей лаборатории принесли отчет о командировке за подписью Евгения Николаевича Вильского. «Не придет, – догадалась Любовь Ивановна и перестала ощущать собственное тело. – Так не бывает», – думала она и щипала себя за руку. Тело ничего не чувствовало.
Приносили какие-то заявки, служебные письма, отчеты – Люба автоматически складывала их в дежурную папку «Документация» и тут же забывала о том, что обещала посетителям.
«Я так и знала, – повторяла она как заведенная. – Так и знала. Так и знала. Быстрей бы домой, – гнала Люба время, потому что находиться в приемной, где на стене прямо перед глазами алела злополучная черта, нарисованная Вильским, было просто невыносимо. – Рубец, – пришло Любови Ивановне в голову, и она задрала рукав блузки. – Еще один. Мало мне Краско, теперь еще и…».
– Игорь Александрович, – вскочила Люба со своего стула и бросилась к дверям директорского кабинета. – Игорь Александрович!
Директор НИИ невозмутимо посмотрел на секретаря.
– Игорь Александрович, – задыхаясь, в третий раз произнесла его имя Любовь Ивановна и наконец-то договорила: – Надо сделать ремонт в приемной. Побелить.
– Побелите, – разрешил тот, но на всякий случай поинтересовался: – А что за спешка?
– Мешает, – честно призналась Люба, думая о красной черте.
– Ну, раз мешает, значит, надо убрать, – согласился Игорь Александрович. – Еще что-то?
– Нет, – выдохнула Любовь Ивановна и аккуратно закрыла за собой дверь.
Рядом с ее столом стоял Вильский и рассматривал сверло, вставленное в дрель.
– Наконец-то, – поприветствовал он Любу, но даже невооруженным глазом было видно, что у него трясутся руки. – Вот, – показал он инструмент. – Как и обещал… Будем сверлить.
Любовь Ивановна Краско посмотрела на часы, автоматически отметив, что до конца рабочего дня осталось ровно десять минут.
– Сейчас? – Она пыталась скрыть волнение, поэтому говорила шепотом.
– А когда?
– Не знаю. – Люба не нашлась, что ответить, и брякнула первое, что пришло в голову.
Евгений Николаевич, похоже, пребывал в такой же растерянности. Они смотрели друг на друга, не отрываясь, и оба понимали, что если это не случится сегодня, то, наверное, уже не случится никогда.
– Я думал о вас. – Вильскому было тяжело говорить.
– И я, – одними губами произнесла Люба.
– Странно. – Евгений Николаевич переложил дрель из одной руки в другую, не решаясь с ней расстаться.
Люба кивнула.
– В котором часу вы заканчиваете? – глухо произнес Вильский, и они одновременно посмотрели на часы, не зная, о чем говорить дальше.
– Я?
– Вы. – Евгений Николаевич почувствовал, как резко пересохло в горле, и сглотнул.
– В шесть, – вспомнила Люба, когда заканчивается ее рабочий в день.
– А вы можете задержаться на десять, нет, на двадцать минут?
– Нет, – ответил за Любу выходивший из кабинета директор. – Все рабочие вопросы Любовь Ивановна должна решать только в рабочее время, – строго посмотрел он на Вильского с дрелью, приняв того за подсобного рабочего. – Завтра. Идите домой, Любовь Ивановна, – напомнил он секретарю и ткнул пальцем в часы. – И вы тоже идите, – отдал он приказание Евгению Николаевичу и покинул приемную.
– Ну что? – усмехнулся Вильский. – Приказ начальства нужно исполнять?
Люба молчала.
– Или все-таки немного нарушим правила? – подмигнул Евгений Николаевич и направился к противоположной стене. – Значит, так, – пробурчал он себе под нос и приставил сверло к красной черте. – По-моему, здесь…
– Ниже, – еле слышно проговорила Люба, но Вильскому показалось, что ее голос заполнил всю приемную.
– На сколько?
Люба подошла, встала под черту и закрыла глаза. А дальше было, что было.
– У меня такое чувство, – спустя какое-то время призналась Любовь Ивановна, – что это все происходит не со мной.
– У меня нет такого чувства, – тут же обозначил свою включенность в реальность Евгений Николаевич. – Как говорится, в трезвом уме и твердой памяти… Причем настолько твердой, что, когда я иду домой, специально захожу к родителям, хотя мне совершенно не по пути, чтобы чуть-чуть «смягчить» эту память… Переварить…
Люба не совсем понимала, о чем говорит Вильский. Да и не хотела ничего понимать, потому что ее рассудок работал только в одном направлении: где и когда. В этом смысле возможности любовников были мизерны: пресловутая директорская приемная и вымышленные служебные командировки в район или близлежащие к Верейску города. Но даже там было страшно, поэтому мечтали о совместном путешествии в крупный город – Москву, Ленинград, чтобы вокруг – тысячи людей и ни одного знакомого лица.
– А что ты скажешь жене? – утыкалась Евгению Николаевичу в плечо Люба и целовала-целовала до тех пор, пока Вильский не разворачивал ее лицом к себе.
– Ничего. А ты?
– Ничего, – бездумно повторяла за ним Любовь Ивановна и начинала плакать.
– Ты что? – пугался тот.
– Ничего, – трясла головой Люба, не умея объяснить, что плачет от счастья. Ей иногда даже казалось, что с появлением Вильского открылись какие-то шлюзы и оттуда хлынули неизрасходованные за столько лет мучительного брака слезы.
– Тебе больно? – пытался найти причину Евгений Николаевич, полагая, что как-то мог вызвать у этой хрупкой женщины неприятные ощущения.
– Нет, – выдыхала она и проводила рукой по горлу. – Мне не больно. Мне хорошо, – собиралась она с мыслями и прикрывала маленькую, почти детскую грудь простынкой, чтобы Вильский не видел характерных примет ее брака с Краско.
– Я его убью, – однажды не выдержал Евгений Николаевич, обнаружив на Любином теле очередной уродливый синяк, расползшийся по внутренней стороне бедра.
– Не надо, – тут же плотно сжала ноги Любовь Ивановна. – Мне не больно.
– Разведись с ним, – потребовал Вильский и поправил ей растрепавшиеся волосы, чтобы увидеть глаза.
– Зачем? – Люба смотрела на Вильского, не отрываясь.