Правда, уже тогда Градов его раздражал. Так раздражал, что иногда хотелось дать ему по башке. Со всей дури дать, чтоб заткнулся. И почему? Ну да, парень со странностями. А кто без? Ну да, слишком шумный, размахивает руками, ржет как конь, да и шутки дурацкие. Но при этом вроде как личность – живет по своим правилам и на все забивает. В комсомольцах не состоял – по убеждению.
– Институт? А на черта мне институт? Пять лет горбатиться, а потом? Быть инженером, пахать за копейки? Приходить к девяти, спать на столе, заниматься ненужной хренью, общаться с чужими по духу людьми, слушать их жалобы – на жен, на детей, на тещу? Нытье про то, что не хватает от зарплаты до зарплаты? Про дачки их убогие слушать, кто удачно спер доску или нашел на помойке старую раму? Про укроп и огурцы? Про летний отпуск на Азовском море, где нет места, чтобы расстелить полотенце, про часовые очереди в столовку? Не, брат, это не для меня – я буду заниматься тем, что мне интересно. А работать на государство – нет, извини!
– А что для тебя? – заводился Туров. – Так живут все! Все население Советского Союза! Живут и не рыпаются. Ковыряются, как кроты, в своих норах и ничего, живут. И между прочим, всех все устраивает! – И со вздохом добавлял: – Потому что другой жизни не видели. А ты? Ты чем от них отличаешься? Гигантским умом, необычайным талантом? Откуда у тебя такое высокое мнение о собственной персоне? Да и потом – все делают то, что надо. Не то, что хочешь, а то, что надо. За что платят зарплату. Какую-никакую, а зарплату! Да, кстати – а на что ты собираешься жить?
– Да брось! Прямо все! Нет, Тур, меня не уговоришь, не старайся. И никакой я не особенный. И никакого такого мнения о себе у меня нет! Просто… – Градов становился непривычно серьезным. – Я хочу прожить так, чтобы мне было в кайф, понимаешь? Свободно. Короче, делать то, что хочу! А не то, что надо.
Туров усмехался:
– Так не бывает! В кайф живет один процент населения. И то не уверен. А все остальные – муравьи в муравейнике. Тянут лямку и не жалуются. – Туров вдруг оживлялся: – А если ты, Град, такой самолюбивый, иди в диссиденты! Требуй свободы, борись с режимом, вали за границу!
– Да какой из меня диссидент? – изумлялся Градов. – И вообще – где я и где борцы с режимом? На власть мне плевать, речь не об этом. Я о личной свободе, понимаешь? Чтобы не залезать в это ярмо. Просто жить надо с кайфом! И заниматься любимым делом.
– Опять нестыковочка, – усмехался Туров, – в музучилище ты ходишь от случая к случаю, того и гляди попрут за прогулы. В консерваториях замечен не был. Шляешься по сейшенам и считаешь себя крутым музыкантом. Ладно, брось. Все твои тезисы – оправдание лени. Ты, Вова, обычный рядовой раздолбай! Твое дело, живи как хочешь. Только не строй из себя борца за свободу личности – типа, вы все говно, живете по правилам, а я тут один возражаю и сопротивляюсь. Смешно!
Градов сидел с хмурым лицом. Правда, всего полчаса – обижаться, в отличие от Турова, он не умел.
Когда Градов пригласил его, Туров сомневался. Переться на Каширку, идти по черному тающему снегу, по коварному, почти невидимому льду, поскальзываться, промокать – ради чего? Чтобы в темной, сильно прокуренной комнатке, которую и залом назвать смешно, глохнуть от скрежета и шума дешевых инструментов, от восторженных криков, от едких запахов – пота, дешевых духов, табака и томления молодых тел? Пытаться в темноте разглядеть девчонок, чтобы познакомиться и продолжить плохо начатый вечер. Тоска. Тоска зеленющая, вот что такое ваш сейшен. Но, как всегда, повелся. Плелся за этим козлом, злясь на себя и проклиная его.
Все так и было – проваливались в мокрых сугробах, поскальзывались на коварном льду, промерзли до мурашек, с мокрыми озябшими ногами и окоченевшими руками наконец доползли. Настроение у Турова было отвратным. А вот у друга Вовы наоборот! Градов балагурил, снова ржал во весь голос, окликал каких-то знакомых.
«Бред, – хмурился Туров, – никто не заставлял, сам виноват. Все, все! В последний раз – даю себе слово».
В крохотном зальчике все было именно так, как Туров и представлял: куча народу, не проберешься, если только локтями. Густой и слоистый, как туман, сигаретный дым. Запах дешевого курева и молодого пота – стойкий, тяжелый, навязчивый. Запах подпревшей обуви и дешевой косметики.
Туров поморщился: «Полчаса – и свалю. Хотя к чему ждать полчаса? – Он глянул на сцену и усмехнулся: – Музыканты, блин! Три волосатых, небрежно одетых козла. Два гитариста и один барабанщик. Профессионалы – лупят по гитарам и тарелкам, считая себя большими спецами. А музыка эта… да кто здесь вообще говорит о музыке?»
Туров давно мечтал играть в группе – хотя что здесь необычного? Все парни в то время мечтали играть на электрогитарах или барабанах. И уж если ты освоил эти инструменты, любая из девушек будет твоя. Но дело было не только в девушках, хотя и это было немаловажным. Дело еще было в том, что Туров грезил музыкой. Обычная чешская гитара у него, конечно, была – кто в те годы не бренчал на гитаре? Туров подбирал по слуху, но играл фигово, что уж там. И еще барабанил. Барабан он выпросил у завклубом, соседки по лестничной клетке. А палочки купил в «Детском мире». Обычные деревянные палочки от детского барабана. Бренчал и стучал у себя, за плотно закрытыми дверьми – стеснялся. А мечта оставалась мечтой. И казалось, мечтой несбыточной. В институте было несколько групп – не ВИА, нет-нет, это считалось попсой, а именно группы – так назывались самостийные образования из трех-четырех недоучек, зачастую не знающих ни нот, ни азов, но при этом важных и напыщенных, как молодые нахальные петушки. Туров часто заходил в актовый зал, где проходили так называемые репетиции. Видел, что он, самоучка, играет куда лучше, чем многие. Но предложить себя стеснялся. А какое название группы: «Сломанный воздух»! Туров усмехнулся: «Какая фантазия! Сломанный воздух, о боже!» Он оглядел публику – возбужденные, вспотевшие, отчаянно накрашенные девицы, заглядывая в глаза музыкантам, терлись у самой сцены. Раскачиваясь в такт музыке – если там вообще был какой-то ритм, – девчонки стонали от кайфа и восхищения. «Идиотки!» – с тоской подумал Туров и оглянулся в поисках приятеля.
В темноте видно было паршиво. Но силуэт Градова, высокий и тощий, он углядел. «Окликнуть, сказать, что я ухожу? Да пошел он! Кажется, ему здесь неплохо, и мое отсутствие он не заметит». Пошевелив мокрыми пальцами ног, Туров с тоской подумал о том, как хочет домой. В родное тепло, к маминому грибному супу с перловкой, в свою кровать, застеленную свежим, шуршащим бельем. К своим книгам, к мягкому и уютному свету торшера. Да, переодеться в сухое, надеть старый шерстяной спортивный костюм и вязаные носки, выпить сладкого чая с лимоном и рухнуть ничком! Поскорее бы.
С трудом пробравшись сквозь плотную толпу, он наконец выбрался из зала. На лестничной клетке было прохладно, даже холодно. Окна были раскрыты, и в них влетали крупные, похожие на тополиный пух редкие снежинки. У окна стояла девушка. Очень высокая, очень худая, одетая в черное: черные джинсы, черный свитер-водолазка, черные, очень похожие на лыжные, ботинки. Волосы, густые и блестящие, цвета воронова крыла, были подстрижены под Мирей Матье – кажется, эта стрижка называется «под пажа».
– Не холодно? – осведомился Туров.
Бросив короткий и небрежный взгляд через плечо, девушка отвернулась. А Туров словно прилип к полу. Поежился – холодно – и стал торопливо натягивать куртку. В эту минуту, как ошпаренный, на лестницу выскочил Градов. Увидев Турова, радостно заорал:
– Вот ты где! А я обыскался.
– Вовремя ты, – поморщился Туров.
Бросив окурок в окно, «черная» девушка развернулась. «Странное лицо, – вздрогнул Туров, – раньше я таких не видел». Челка по самые брови, узкие, желтые, тигриные глаза. Острый, довольно длинный нос и большой рот. Очень большой, «буратиний», бледная кожа и редкие веснушки на носу.
– Ленка! – радостно заорал Градов. – Вот так встреча! Ты как здесь?
Девушка усмехнулась:
– Как все. Привет, Вова.
Взяв с подоконника короткую черную дубленку, она махнула рукой:
– Бывай! – И стала спускаться по лестнице.
– Ленка! – Градов бросился ее догонять. – Эй, погоди! Сто лет ведь не виделись, а ты – «бывай»! Ты сейчас куда?
Девушка остановилась. Турову показалось, что оглядела она их с тоской, как оглядывают навязчивых и надоевших кавалеров.
– Я, Вова, домой. Хотя, если честно, – погрустнела она, – домой неохота.
– И нам неохота, да, Тур? – обрадовался Градов. – Ну тогда какие зарисовки и предложения? – И Градов пристально посмотрел на Турова.
«Вот ведь, – подумал Туров, – самому предложить нечего, надеется на меня. А что я могу предложить? Родители дома, зима, никаких отпусков и дач. Обзвонить приятелей? Нет, полная глупость». Но ехать домой и укладываться на любимый диван ему расхотелось. «Надо что-то придумать, – лихорадочно соображал он, – чтобы не потерять эту Лену. Нет, расстаться с ней невозможно! Да, надо что-то придумать!»
Но ничего не придумывалось ни у него, ни, судя по всему, у Градова. Выручила сама Лена:
– Ой, люди! – Ее глаза загорелись. – А рванули на дачу? Нет, правда! Мне давно хочется, а одной неохота. Да и страшновато одной. В доме тепло, наверняка есть какая-нибудь жратва – у бабки всегда большие запасы. И выпивка есть. Только, – вздохнула она, – лучше, конечно, прихватить что-то свое. С моей бабулей лучше не связываться. Соглашайтесь! Там сейчас здорово – елки, сосны, снег по колено! Растопим камин – вообще красота!
Поехать на дачу! С ней, с этой Леной с желтыми глазами! С такой, каких он раньше не видел! Она еще их уговаривает!
– Я, – не своим голосом хрипло ответил Туров, – не против. Хоть сейчас.
Хотел сострить – типа, с тобой хоть на край света, но вовремя остановился, понял: с этой желтоглазой так не пройдет.
– А что, рванули! – обрадовался Градов. – Мне-то что, я чел свободный!