А бабка заводится, орет еще пуще. Грозится.
Перепуганные академики пытаются затащить скандалистку в квартиру – а та ни в какую, пусть все слышат и все знают, что здесь живут подлецы!
В общем, наорала прачка почти на все, что хотела, – почти. Но не на все: бабка Елена Васильевна тоже не промах – еще потягаться! Женить сыночка не дали, а фамилией поделились. И папашу в метрику вписали. Ну и еще много чего – денег на приданое откинули. Коляску немецкую купили. В хороший роддом устроили. Ну и «на потом» договорились – содержание ребеночку определили. Бабка Маня с гордостью говорила, что выбила из буржуёв по макушку, вытрясла все, что задумала. Потом родилась девочка Лена, записали все, как положено, мама – папа, фамилию дали. Что еще? Да все хорошо – академики слово держали, деньги платили по графику, ну и плебеи не подводили – вели себя, как уговорились: на Берсеневку не шастали, ребеночком не трясли, на жалость не давили и не шантажировали – да и зачем? «Уговор дороже денег, – хихикала бабка Маня. – Не нужна им наша Ленка – и слава богу! Не будут лезть в нашу жизнь и поучать тоже не будут!» Они и так считали, что им несказанно повезло – вытянули то, на что и не рассчитывали! Вон, другие девки – тоже рожают, и что? А ничего! Рожают и дальше горе мыкают. Потому что не от тех рожают! А наша, хоть и дура безмозглая, а легла под кого надо.
И еще бабка Маня очень собой гордилась – переиграла она академиков! Темная, необразованная деревенская дура, а переиграла – и кто тут дурак?
Кажется, все разрешилось, и все были довольны. И Лыжниковы успокоились – все обошлось малой кровью. Но сыночка своего, дурака слабоумного, на всякий случай тут же женили. Естественно, на приличной девушке, профессорской дочке.
И жизнь постепенно пошла своим чередом. Сына-придурка не упрекали – по молодости всякое случается.
И все пошло, потекло дальше, порознь и параллельно, как и должно было быть. Высокородные жили своей жизнью, в своих хоромах, с машинами и заграницами, с черной икрой и лучшими санаториями, с прислугой и дачей. А плебеи – там, у себя. На окраине Люберец, в стылом бараке с прохудившимся корытом и застиранными простынями, с субботними пьянками, драками и разборками. А что, нормальная и привычная жизнь. А меж тем девочка Лена росла. На Берсеневку ее не зовут – зачем? И без нее хорошо. Да и вообще про нее все забыли! Ну и она не тоскует – к хорошему не привыкала, значит, и отвыкать не от чего.
Живет Лена с мамой, бабкой и дедом. Мать и бабка собачатся, дед пьет запоем, дерется с бабкой и с соседями, бабка деда костерит на чем свет стоит, и по ночам приезжают менты и лупят деда дубиной. Потом дед отлеживается и мочится кровью, а бабка его жалеет, отпаивает брусникой – почки он пропил давно, лет двадцать назад.
Мать… Нет, мать Лена любит. Наверное… Особенно если сравнивать с бабкой и дедом – тех она ненавидит. И еще мать жалеет. Но домой, в барак, идти неохота: бабка с дедом вечно орут, да и пахнет там плохо: дед ссытся – больные почки – и смолит вонючую «Приму». И кислые щи есть неохота – Лена их ненавидит.
Уже в одиннадцать лет Лена дотемна шатается по улицам, по подружкам, лишь бы меньше появляться дома. Но и там, у подружек, почти все то же самое – родители пьют и скандалят, еда плохая, места мало, и все такие злые, как будто все друг друга ненавидят – в общем, шило на мыло.
Лена замолчала и снова нагнулась за сигаретой:
– Ну что? Не устал, не утомила? Закончим или продолжим?
– Говори, – прохрипел он.
– Что у тебя с голосом? – нахмурилась она. – Ты простыл?
Он шмыгнул носом:
– Да нет, непохоже.
Лена продолжила:
– В общем, течет жизнь и течет, как и положено. А потом сломали бараки и дали им квартиры – две однокомнатные. Сказали, и так жирно, перебьетесь! От трехкомнатной мать сразу отказалась – с родителями нажилась, хватит! Теперь они с дочкой будут одни.
Переехали. Красота – ни соседей, ни родственничков, блеск, да и только! На стенах веселенькие, в голубой цветочек, обои. В ванной белая плитка. На полу желтый линолеум – дворец, а не квартира!
Живут-поживают, мирно живут, счастливо. Не нарадуются.
А потом мать влюбляется. А что, нормально – молодая красивая женщина, как без мужчины? Только мужчина этот… да нет, тоже нормально – там других нет, понимаешь? Нормальные и непьющие в их районе не водятся.
В общем, появился дядя Боря. Симпатичный такой, белобрысый. Расписались. Стол накрыли, позвали гостей. Белая скатерть, бокалы, пироги и холодец, все, как положено.
Девочка Лена переехала на раскладушку – на диване разместились молодые.
Мать приободрилась, повеселела – все как у людей: муж, дочь, квартира! Живи – не хочу! Волосы стала красить – была темно-русой, а стала блондинкой. Красилась ярко, нарядов нашила у соседки. На выходные в доме пахло пирогами – нормальная семья. Словом, все хорошо! Только… недолго было все хорошо, года два. А потом дядя Боря запил. Ну и пошло-поехало. Скандалы, разборки, драки. Милиция.
Пару раз его закрывали – увидят мать в синяках: «Увозим? Хоть передохнешь». Мать кивает, соглашается. А наутро бежит в ментовку – вызволять дядю Борю. Не чужой ведь – муж родной! Жалко. Это она вчера сгоряча. Пару месяцев тихо, а потом все по новой, по тому же сценарию – пьянка, скандал, драка, менты.
А еще через год мать стала пить. Говорила, что с горя. А я думаю – за компанию.
Вот тогда начался ад. Все, что было «до», показалось цветочками. Счастье было и радость, спокойная жизнь. Сытая жизнь! С матерью мы питались нормально – столовка ее помогала. То котлет притащит, то банку супа. Хлеба было навалом. А теперь нет. Потому что пили они с дядей Борей. Пили по-страшному, до кровавых драк.
И жрать стало нечего – все пропивалось. Нет, на закусь им хватало – как и всем алкашам. Килька в томате, колбаска «собачья радость», только то, что мать тащила из столовки, теперь сжирал дядя Боря.
Когда было совсем голодно, до «танцев» в желудке, девочка Лена шла к бабке с дедкой. А там свое. Те же дедовы пьянки плюс еще и болезни – старые стали. Бабка лежит и охает, дедок под себя мочится. В общем, весело.
Так, поест внучка втихую из кастрюльки – то каши гречневой, то макарон. А бабка скандалит – нам самим жрать нечего, а тут еще ты!
Знаешь… – Лена замолчала. – У меня тогда разные мысли были. Всякие. В речку зайти и не выйти. Сбежать на край света. Куда-нибудь далеко, в Сибирь или на Дальний Восток, чтобы не нашли. А еще лучше – на море, в тепло! Но понимала – поймают. На первой же станции высадят. И обратно, в этот кошмар. Думала-думала и поняла – только в петлю. Старушка у нас была верующая, соседка, тетя Луша. Она мне про монастырь рассказала. Вот эта мысль и пришла в голову: а если в монастырь, послушницей? Приду, постучусь в ворота, поплачу. Может, и пожалеют.
Но что-то меня смущало. Как я буду в монастыре, если в Бога не верю? Двенадцать лет, а понимала. Какой, блин, Бог, если он допустил? Допустил, чтобы ребенок в советской стране, да в двадцатом веке, бегал голодный? А если он меня еще сильнее накажет? Правда, куда уж сильнее! Но испугалась. Глупая, необразованная, перепуганная девочка. А эта соседка тетя Луша, богомолка. Ее я тоже боялась – черный платок по глаза, черное платье. Ботинки такие мальчиковые, из «Детского мира». Лицо скорбное, губки подобраны. И каждый день в церковь. Крестится все время, шепчет что-то.
Однажды остановила меня. Смотрит внимательно, цепко. Как на допросе в кино. Зазвала к себе. Накормила. Вкусной такой кашей пшенной, с изюмом и яблоками. Молока налила: «Ешь, бедная!»
И жалеет меня, жалеет… Глаза вытирает.
Молитвы со мной стала учить: «Отче наш, Иже еси на небесех!» Я учу, а не верю. Не пробивает. Совсем. А Луша говорит: «Учи, легче станет!» А я глазами хлопаю, чуть не плачу. И почему-то мне страшно.
А Луша меня глазами сверлит: «Поедешь со мной в Тульскую область, в монастырь? Там у меня игуменья знакомая, матушка Евлампия». Ну я и кивнула. В воскресенье поехали.
В поезде она мне нашептывает: «Ты должна ей понравиться! Смиренно стой, глаза в пол, только на вопросы отвечай – так, мол, и так, доля моя сиротская, несчастная, живу впроголодь, вон тетя Луша, добрая душа, меня подкармливает. Пожалейте, матушка! Снизойдите к сироте! И говори, как веруешь, как только на Господа нашего, Иисуса Христа, уповаешь! На него и на нее, на матушку. Говори, что готова на все, на любую работу! Отслужишь в послушницах – а там до Христовой невесты рукой подать!» «А кто это? – шепчу я, холодея от страха. – Какая невеста?» Слушаю я ее и… окончательно пугаюсь. Выходит, опять притворяться?
Приезжаем. Большой ухоженный двор, девушки в черном снуют – тихо, как мыши. Зашли в храм. Отстояли службу. Бью поклоны и… снова не верю. В душе одна пустота.
Потом игуменья приняла нас в своем кабинете. Строгая, красивая, молодая. Смотрит, как считывает, как в душу заглядывает. Нахмурилась, вопросы задает – сначала Луше, а потом мне. Про родителей спрашивает. Хмурится еще больше. Потом говорит: «Ладно, подумаю. Через месяц дам ответ». И ко мне: «Хочешь посмотреть, как девушки живут?»
Я киваю.
Вызвала она монашку, ну та нас и повела.
Трапезная, огород, птичник, фруктовый сад. Мастерская, где кружева плетут, пекарня.
А потом повела в кельи. Узкие, темные, холодные. Окошки крошечные, кровать узкая, покрытая солдатским одеялом.
Я поежилась.
Не хочу здесь жить. Работать не хочу спозаранку до позднего вечера. Поститься не хочу – еще чего, мало я голодала! Поклоны бить, молитвы учить – ничего не хочу. Потому что не верю.
Пригласили нас в трапезную. Там тихо, как на кладбище. Только ложки о тарелки стучат. Налили щей, дали теплого хлеба. Потом каши с подливой, компот. Вкусно! Вкусно и сытно. А может, и вправду? Решила так – месяц у меня есть, подумаю. Но настроение улучшилось – обратно ехала повеселее.
Про детдом я не думала. Еще чего! Уж лучше в петлю. – Лена замолчала. Закинула руки за голову и вдруг засмеялась.