– Дальше – жизнь, – буркнул он. – Обычная жизнь. Институт. Работа. Магазин, ужин. По воскресеньям кино. Или театр. Родственники. Друзья. Что-то не так?
– Всё! Всё не так, Леша! Ну давай заново и по порядку. Живем мы у твоих, верно? А по воскресеньям ездим к моим, на Берсеневку. Можно и в Люберцы, там у меня тоже родня – что, не хочешь? Навестить мою маму и дядю Борю не хочешь? Или бабку с дедом – а что, рядом, соседний дом! Ну ладно, проехали. Какие еще варианты? А, на концерт! По приглашению нашего друга Градова – у вас же группа, да? Вы ж музыканты, у вас же концерты, выступления – так? В каком-нибудь раздолбанном и сыром подвале под названием «клуб». А, да, забыла – группу ты, Леша, покинул! – Помолчав, Лена покачала головой. – Нет, Леш. И так не хочу. Надоело. Это до двадцати хорошо. Интересно. А после… После это уже диагноз. Теперь вернемся, так сказать, к быту, – усмехнулась она, – что там про семейную лодку? Не помнишь?
Он не ответил.
– Я напомню – разбилась о быт. А я так не хочу. На голове у твоих родителей сидеть не хочу. Начнутся проблемы, я знаю. А по-другому и не бывает. Я знаю все, что ты скажешь, – и мама у тебя замечательная, и папа чудесный. Не сомневаюсь. Только… тесновато у вас для четверых. Нет, на роль хозяйки я не претендую! – рассмеялась она. – Но зачем осложнять родителям жизнь? Пусть поживут для себя. Ко мне, как понимаешь, ехать некуда – я везде гость и не везде гость желанный.
Мы оба студенты. Только не говори, что ты готов разгружать вагоны! Да и зачем столько усилий? Глупо. Ну и еще одно, Леш… – Замолчав, она снова отвернулась к окну. – Я хочу уехать. Вообще, понимаешь? Отсюда. Из страны. Не спрашивай почему. Просто… мне надо. Чтобы всех их не видеть. Забыть о них и не вспоминать. Всю мою прежнюю жизнь забыть. Перечеркнуть, как не было. Родню свою долбаную, всех-всех! И тех, и других! Уехать в свободу и начать все сначала, с белого, как говорится, листа. С себя начать – посмотреть, на что я способна. Сама. Не когда бабка с дедкой пихнули тебя в институт – в тот, который смогли. Какой из меня химик – смешно! Я это все ненавижу. В общем, ты, надеюсь, меня понял, Леша. И не потому, что ты плохой. Что ты, Лешка! Ты замечательный! Искренний, честный. Не трепач и не пустобол. Ты надежный, я это вижу. Верный. Серьезный. Не то, что все остальные. Дело не в тебе – во мне. Это у меня другие планы. Я хочу уехать, сбежать. От себя в том числе. Ну и вообще, – она засмеялась, – не портить тебе жизнь. Я, знаешь ли, не очень для жизни… Какая из меня жена, Лешка? Ты и сам видишь. И в нищете я больше жить не хочу. И зависеть от чужого настроения и мнения – тоже. Не хочу чувствовать себя приживалкой. А все получается именно так, даже не спорь. Все так и будет. Квартиру мы снять не сможем – не по деньгам, два нищих студента. Да и где ее взять, эту квартиру? Комнату в коммуналке? Нет, не хочу, нажилась. – Она повернулась и внимательно оглядела его. Подошла. Погладила по лицу. Посмотрела в глаза и виновато сказала: – Ну? Я же права? Давай подождем, а? Это и вправду разумно!
Туров обиделся. Да еще как! Нет, понимал, что она права! Во всем права. Глупость. Глупость пожениться в девятнадцать лет и сесть на голову родителям! Надо подождать, она снова права. Да и потом – она не послала его куда подальше! Как она сказала – «давай подождем»? Но это «уехать»? Какая дикая чушь! Как она может уехать? В какую свободу, куда, в какую другую страну? Кто ее ждет там, за границей? Да и вообще? Технически – как? Выйти замуж за дипломата и остаться? Ерунда. У дипломатов свои невесты, проверенные сто раз, изученные до мелочей. Благонадежные. А Ленка точно не из благонадежных. Как сказанет что-нибудь – берегись! Переплыть океан или море? Ага. Поехать по турпутевке и остаться? Доказать, что у нее есть еврейские корни? Но их нет, все русские, от первого до последнего колена, смешно!
Он взял себя в руки и попытался улыбнуться. Получилось кривовато. Улыбочка расползлась, съехала набок.
– Я понял, Лен, – бодро ответил он. – А что, ты права! Все очень логично – давай подождем! Год, два? Как скажешь. Окончим институты, встанем на ноги. Может, вступим в кооператив – а что, запросто! Мои помогут, твои… может быть. Справимся. Я буду халтурить. Ну, например, писать дипломы, давать уроки. Разгружать хлеб по ночам, в общем, как-нибудь, а, Лен?
– Как-нибудь, – эхом повторила она. – Ну да, как-нибудь… Только «как-нибудь» я не хочу.
– Да, забыл, – вдруг резко сказал он, – только вот отъезд в мои планы не входит, уж извини! Никак не входит. Во-первых, тут у меня все – родители, дом, друзья, институт. Нет, я понимаю – генсек этот шепелявый, его соратники. Маразм повсюду, дефицит. А там? Думаешь, там все так сладко? Ну, в твоей загранице? И не потому, что я такой патриот! Просто я думаю, – усмехнулся он, – там тоже, знаешь, свое! Короче, где родился там и пригодился, уж извини!
– Извиняю, – проговорила она.
Они замолчали.
Спал Туров плохо. Точнее – совсем не спал. Крутился, сбивал простыню, путался в пододеяльнике. Три раза ходил пить воду, пять раз выходил на крыльцо покурить. Подолгу смотрел в окно. Темно. Темно и тревожно. И этот знакомый, ставший почти родным дом, и камин, и стол, и картины, и этот диван – все казалось ему чужим и враждебным.
«Лена права, – повторял он, как мантру. – Конечно, права! У меня – порыв, мальчишеский задор, дурацкий энтузиазм, юношеский запал, в общем, полная глупость!» Все эти детские браки, как всегда, оканчиваются ничем! Точнее – разводом. Они подождут – вернее, он подождет. Два года, три – какая разница? Главное – что они будут вместе. А время… оно не бежит – летит! Быстрее ветра, быстрее звука. Он подождет. Главное – Лена не сказала «нет». А про эту ее заграницу… Так про эту чушь он даже думать не будет!
Нет, посмотреть мир всем охота, кто же откажется? Только не у всех получается. Разве что у избранных – такая у нас страна, что поделать. Зато в ней куча всего хорошего – например, бесплатное образование, бесплатная медицина. Детские лагеря, кружки всякие, путевки. А что, чистая правда! И хоккей, и кинематограф! И театры какие, и цирк! «Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей. И даже в области балета мы впереди планеты всей». Отрицательное, конечно, имеется, но где его нет? Он все понимает. И все-таки он – патриот и гордится свой страной. И никогда не говорит о ней пренебрежительно – «эта». И совком ее, как Градов, не называет. Потому что это неправильно.
Кстати, той ночью они впервые не обнимались. Ну и ладно, бывает, кто из влюбленных не ссорится? И все-таки в тот вечер что-то сломалось. Это Туров понял позже. Как будто им стало неловко друг с другом, как будто они стали чего-то стесняться. Может, самих себя?
И встречи их стали реже – казалось бы, все объяснимо: зимняя сессия, учеба, потом, пытаясь покончить с собой, попала в больницу Ленина мать. Лена тогда совсем сникла, и было не совсем понятно, так ли сильно она страдает за мать или просто ей невыносимо стыдно за своих близких. От отцовской родни она это, конечно, скрывала.
После истории с матерью они сильно повздорили с бабкой – из-за чего, она Алексею не рассказала, коротко буркнув, мол, это не твое дело.
А следом умер ее пьяница-дед, и снова хлопоты, хлопоты. Все было на ней.
И у Турова тоже все было не ах – после проблем на работе у отца случился микроинсульт, и все до ужаса перепугались, и мама, вечно собранная, решительная и подтянутая, резко сдала и постарела, без конца повторяла: «Как же так, Леша? Он же совсем молодой!» Да, тогда впервые мать растерялась. Уставившись в одну точку, часами сидела на кухне. Туров теребил ее, призывал к ответственности, требовал сварить отцу бульон, натереть яблоко, отвезти это в больницу, наконец, поговорить, с врачами. Но мама дрожала, плакала и без конца извинялась: «Не могу, Лешенька! Совсем потерялась, совсем…» Тогда он все взял в свои руки – варил бульон, тер яблоки и морковь, бегал по магазинам, разговаривал с врачами.
Отцу становилось лучше, но вид у него оставался неважный.
Ну и вообще навалилось все и сразу – почти полгода отец был на больничном, мама ушла на полставки, чтобы ухаживать за ним. Денег не хватало, настроение было паршивым. Туров носился по магазинам, относил в прачечную тюки с накопившимся грязным бельем, мыл полы, драил туалет, бегал в поликлинику за рецептами и в аптеку.
Жизнь сошла с привычной колеи, и к вечеру он валился с ног.
Градов звонил и ныл, что барабанщик сбежал, ну и черт с ним. «Может ты снова к нам, Тур? Подумай! Мы так набрали! Приходи и послушай – обалдеешь!»
Какое! Ему было не до чего, и уж точно не до Градова с его группой. Мечтал об одном – отоспаться!
С Леной они, конечно, созванивались! Но разговор был коротким: «Я в больнице». – «А я только приехал домой. Как там у тебя?» – «Пока ничего радостного. А у тебя?» – «У меня тоже». – «Ну ладно, прости, мне надо бежать!» – «Беги, конечно! Когда позвонишь?» – «Надеюсь, что завтра. Если получится… Ну или послезавтра. До связи». – «До связи. Пока».
Вот и все разговоры.
Он уговаривал себя, что все проходит, пройдет и эта чертова черная полоса. Конечно, пройдет. Но дурные мысли все равно лезли в голову: «Почему она не хочет встретиться? Нет, все понятно, дел по горло. И все же… Я бы точно выкроил время! Хоть на пару часов, просто так, повидаться. Посмотреть ей в глаза, обнять ее, поцеловать».
Но Лена по-прежнему повторяла: «Нет, не могу, извини. И ради бога, не обижайся – ну правда! Голова кругом – столько всего… Знаешь, иногда мне кажется, что я не справлюсь…» «Справишься! – отвечал он. – Ты и не справишься? Ты сильная, Ленка! Сильная и отважная. Мы оба справимся, не сомневайся! И все пройдет, Лен! Совсем скоро пройдет! И ты еще вспомнишь мои слова!» «Ну да, – вяло отвечала она, – когда-нибудь наверняка…»
В отличие от Турова Лена оптимисткой не была. А может, просто лучше знала жизнь?
Кстати, на похороны люберецкого деда она его не пустила. Он понимал – стыдится. Бабка, мать, дядя Боря, соседи… «Видел бы ты эти поминки! – горестно вздыхала она. – Сплошная пьянка и драки. Мне бы это пережить».