– И как Галка? – поинтересовалась Катя. – Живет с другом? Гражданский брак? Ну да, сейчас это норма.
– Да нет, какой там брак, – ответила Саша. – До брака еще далеко. Тянет наш, так сказать, женишок. Почему – непонятно. А Галка нервничает… В общем, сожительствуют понемногу. Что поделаешь – жизнь. А я довольна – пусть привыкают, присматриваются, а то поженятся и через полгода расстанутся. А свадьба здесь сто́ит ого-го! Впрочем, как и все остальное, – вздохнула Саша. – Еще обалдеешь от здешних цен! Кстати, – улыбнулась Саша, – теперь она Галит!
– Пусть поживут, конечно, – кивнула Катя. – А мой идиот? Нет, ты подумай – жениться в девятнадцать, а? Ну не кретин?
– А чего разрешила? – усмехнулась Саша.
– Попробуй не разреши! Такой перец – весь в папашу своего, в Солодовникова. Через головы идет, понимаешь? Реально, по трупам пройдет и не оглянется. Ну я и подумала – а черт с тобой, женись. Ты думаешь, я мало его умоляла? Ну и итог – через восемь месяцев распрощались! Э-эх, молодежь!
– Ну да, – хмыкнула Саша. – Можно подумать, мы с тобой были образцами благоразумия.
Сели за стол. Борщ, квашеная капуста, малосольные огурцы, селедочка с луком, пирожки с капустой.
– Все по-нашему! – удивлялась Катя. – Ну прям как всегда!
– А как же? – снисходительно улыбнулась Саша. – Ты думала, мы тут по-другому живем? Генетическая память, знаешь ли. Ну вкусовые привычки – это тоже оттуда! Видишь, и капусту квашу, и солю огурчики. И борщец наш любимый. Неужели ты думала, что мы перешли на местную кухню? Да и какая там кухня, если честно… Шварма, фалафель. То же, что и в любой восточной стране.
Выпили по рюмке водки.
– До чего хорошо! – Катя зажмурилась от удовольствия. – До чего хорошо, Саня! Все как тогда…
– Не все! – улыбнулась Саша. – Тогда мы с тобой, дорогая, были на «дцать» лет моложе. И ровно на столько же здоровее и глупее!
– Ага, – громко хрустнув огурцом, кивнула Катя. – Моложе – да. Здоровее – точно! А вот глупее… Не знаю, не знаю! И вообще, Сань! Знаешь, я ни о чем не жалею. Честно, ни о чем! Ни о своем дурацком первом браке, ни о не менее дурацком втором. Все-таки два парня, Санька! Два моих любимых балбеса. Ну и вообще, Сашка, все хорошо, хотя бы потому, что мы это уже пережили и все это в прошлом!
После здоровенной тарелки борща – «Ты же, Сань, знаешь, пожрать я не дура», – после пирожков и селедки, от второго – острой курицы по-мароккански – «Вот тебе и местное», – гостья отказалась:
– Вот если поспать, Сань! Часик, не больше. Прости, разморило. А вечером – в бой!
– В бой, ага. Разбежалась! – улыбнулась Саша. – Иди дрыхни, а там разберемся. И не волнуйся, всюду успеем! Я все рассчитала и все продумала. Ты же знаешь, стратег я опытный и умелый.
Широко зевнув, Катя кивнула.
Закрыв дверь в дочкину комнату, Саша вернулась на кухню. Убрав со стола и вымыв посуду, устало опустилась на стул. На часах было половина шестого. Вряд ли сегодня что-то получится. Пусть Катька выспится, а потом мы будем болтать. Как же долго они этого ждали! Тридцать с лишним. И жизнь почти пролетела.
Катька проснулась к вечеру – хмурая, недовольная.
– Не умею спать днем, просто разваливаюсь на куски.
Для поднятия бодрости выпили кофе, а потом и чаю, и Катька, восхищаясь Сашиным шедевром, бисквитом на меду с прослойками орехов и чернослива, понемногу пришла в себя.
– Ну ты, мать, даешь, знатная кулинарка! Впрочем, у тебя и тогда, в те голодные годы, всегда было вкусно! Слушай, а из чего мы тогда варганили, а? Что тогда было? Ничего не было, а столы накрывали!
– Накрывали из того, что было. Помнишь салатик такой бедняцкий: рис, лук, яйцо, рыбные консервы? Хорошо, если была банка горбуши и майонез. Я помню, – улыбнулась Саша, – рис сварила, лук пожарила, консервы открыла, а майонеза нет. Что делать? А гость на пороге! Выкрутилась: остатки сметаны – скребла по стенкам – ложка горчицы – она дефицитом не была. В общем, соорудила подобие майонеза, и, знаешь, прошло. Никто ничего не заметил.
– Молодые были, голодные, – грустно усмехнулась Катя. – Что ни подай – все на ура. Это сейчас все стали разборчивыми.
– Точно, – кивнула Саша. – Сейчас все по-другому. А помнишь, как ты первую курицу сварила? Ну, через неделю после свадьбы?
История была веселая. Димка, Катин первый муж, притащил здоровенную курицу – жилистую, мосластую, с синюшными тощими лапами и когтями, страшной головой, болтающейся на длиннющей, морщинистой шее.
Перерыв кухонные шкафы, Катерина расстроилась – не нашлось в съемной квартире большой кастрюли, достойной убиенной хохлатки! И Катька рванула в хозяйственный. Обнаружив на полке бак для кипячения белья, страшно обрадовалась и гордо притащила его домой. Упаковав туда куру – теперь она влезла вся, с ногами и шеей, – щедро набухала воды. Когти и голову не отрезала, внутренности не вытащила, пену не слила. Заодно забыла и про морковь.
В общем, бедного, избалованного Катиного мужа ждал тот еще «бульон». Сначала Дима долго молчал. Потом начал хохотать – с подвываниями, всхлипами, слезами. В общем, его накрыла настоящая истерика.
– Не нравится – не ешь, – фыркнула Катерина и ушла в комнату.
Два дня она дулась. Два дня, а то и больше, история передавалась из уст в уста. Все друг другу звонили, пересказывали и веселились.
Потешались над Катькой и жалели Диму. Обиженная Катерина снесла бак вместе с курицей на помойку и объявила, что больше к плите ни ногой – и не просите!
– Ничего, – грустно вздохнула Катя, – потом всему научилась. Правда, такой, как ты, все же не стала, но нормальный бульон точно сварю.
В тот вечер разговор был сумбурным, сбивчивым, перескакивали с одного на другое, словно боялись что-то не вспомнить, не успеть, не задать самый важный вопрос, пропустить то, о чем не поговоришь по телефону.
Саша рассказывала о своем разводе, о том, как все получилось. Сама не ожидала, что способна на такой резкий жест, а оказалась способна. И неожиданно изменилась ее жизнь, и как она страдает – до сих пор страдает! – от того, что причинила боль мужу и травму дочери. Впрочем, что дочь? Она уже взрослая, у нее своя жизнь, хотя, конечно, все равно ребенок. Да и Гальперин не пропал, жизнь свою устроил. А чувство вины осталось.
– Я дура, да? – спрашивала Саша.
И как неловко перед общими друзьями, которыми они здесь обросли, перед свекровью и даже перед соседями.
– Нет, я понимаю, что все это глупости! Но все говорили, что я чокнулась, сошла с ума – климакс, у баб едет крыша! И никто – никто – не понял меня. И даже не стремился понять. Кроме тебя, Кать! Понимаешь? Только ты, Катька, меня поддержала!
Катя кивнула.
– Ты все правильно сделала. Нет, Гальперина жалко. И Галку тоже. Только знаешь, подруга, вот если бы он, твой золотой Гальперин, свалил… Он, а не ты! Его бы все поняли. И никто – никто! – не осудил! А нас, баб, да еще в пятьдесят! Да еще если ушла от хорошего мужа – всяк осуждает, кому не лень. А кому мы обязаны, скажи? Детей подняли, всем отслужили. Ну можно теперь пожить для себя? Или опять – ни-ни? Да пошли они все, Саня! Вот скажи мне – ты счастлива?
Саша кивнула:
– Вроде да. Только чувство вины, Кать, грызет. Правда, меньше. Но в покое не оставляет. Вот все понимаю, а все равно всех жалко! – улыбнулась Саша.
– Вот именно! – подхватила подруга. – Других мы жалеть умеем! А вот себя никак не научимся.
До полуночи говорили о бывших мужьях, Сашином Гальперине и Катином первом, Солодовникове, и о втором, Красницком.
Саша ушла от Гальперина семь лет назад, сказав ему, что они должны развестись. Причина была и неожиданной, и банальной – у нее появился другой человек.
«На старости лет, – смеялась она, – и нате, влюбилась».
Влюбилась она в коллегу, доктора, увы, безнадежно женатого. Впрочем, замуж за него она не собиралась. Но за три года бесконечного вранья, дьявольских ухищрений устала так, что в своем решении почти не сомневалась.
Все было невыносимо – возвращаться со свиданий и прятать глаза, выдумывать бесконечные причины, когда Гальперин пытался наладить их интимную жизнь: все как в том анекдоте – то голова, то задница. Но главное – врать, врать, бесконечно врать.
Гальперин ни о чем не догадывался – во‐первых, жене верил свято, а во‐вторых, ему и в голову прийти не могло, что его верная Саша на старости лет загуляет. Под пятьдесят – и любовник?
– Развестись? – До мужа долго не доходил смысл сказанного. – А зачем, Саша? У тебя появился другой человек? Ну ты, мать, даешь! Честно скажу – удивила! И что? Он сделал тебе предложение? Нет? Тебе это не нужно? А что тебе нужно, Сашенька? И зачем тогда развестись? А, ты влюбилась и тебе надоело врать?
Что поразило – Гальперин психовал, орал, даже оскорблял – и она его понимала, – насмехался, смертельно обиделся, но, кажется, не страдал. А если и страдал, то от обиды и потери реноме. Но точно не от того, что Саша его разлюбила. «Значит, и он разлюбил, – с облегчением выдохнула Саша, – если ему не больно, а просто обидно».
Конечно, вся эта ситуация его страшно задела – еще бы! Он был образцовым еврейским мужем, хорошим отцом, не пил, у друзей не зависал, налево не ходил. А Саша взяла и выкинула фортель! Ничего себе, а? Да ладно бы просто завела интрижку – он бы понял, ей-богу! Так нет же: «Разводимся, все кончено, надоело жить во вранье, и вообще – все давно в прошлом, живем как соседи». Идиотка! А кто, извините, после стольких лет брака живет иначе?
Все правильно, Саша была со всем согласна и мужа понимала: обидно, страшно обидно, невыносимо. Когда столько пройдено, пережито, выстрадано. Когда, наконец, вырос и встал на ноги общий ребенок, почти выкуплена долгожданная, вымечтанная квартира. Когда кое-что отложено на спокойную старость, когда столько планов. Когда… Господи, сколько было этих «когда».
Он перечислял эти «когда», и у Саши холодело сердце. Все правильно. Все, о чем он говорит, – чистая правда! Они прошли эмиграцию, выстояли, не сломались и не развелись. Сделали карьеру. Вырастили хорошую дочь. Купили квартиру, отремонтировали и обставили ее. Они срослись друг с другом, как сиамские близнецы, переплелись корнями, как древняя олива. Они знают друг друга до донышка, до основания и по одному взгляду могут определить настроение и самочувствие друг друга. Умеют разговаривать без слов – глазами, почти незаметными жестами, мимикой, взлетом бровей.