Помнит. Все она помнит. Несмотря на то что добрую – или недобрую – половину всего этого ей хотелось бы забыть навсегда.
«Детская травма», – подумала Саша.
Ну да, термин известный. Был даже момент, когда она решила пойти к психологу. Но не получилось, а потом, как это обычно бывает, закрутилась, да и отпустило на время.
А у кого нет проблем? Все там, за спиной, в наших рюкзаках: страхи, обиды, воспоминания, чувство вины. И ничего, все как-то живут, как-то справляются. Ну и она справлялась. Как умела.
Встала, конечно, с больной головой. Ну да ладно, пройдет. Наспех выпив кофе, поехали. Мимо желтоватых гор, зеленых, буйно цветущих садов кибуцев, мимо бедуинских поселений, кое-как сколоченных шатров, пасущихся баранов, тощих огородиков, важных и надменных верблюдов, бензоколонок, кафешек, обгоняя яркие, в эмблемах, автобусы, набитые туристами. Мимо самостийных рыночков, торгующих финиками, медной посудой, ананасами. Мимо пустыни.
И вот уже древний Кумран: желтый песок, бедные и блеклые цветочки вдоль дороги – пустыня. Парочка сусликов, удивленно смотрящих на незваных гостей, гордый силуэт горного козла, театрально застывшего на склоне горы. И снова Катькино оханье и аханье, удивление и восхищение.
Мертвое море. Катька осторожно попробовала ногой воду. Зашла. Провела рукой, засмеялась. Оглянулась на Сашу:
– Глицерин! Чистый глицерин, обалдеть!
Окунувшись, быстро вернулась.
– Да, не купание в том смысле, как мы привыкли, – верещала она. – Но клево, все равно клево! И, знаешь, пощипывает!
Саша кивнула:
– А на том берегу Иордания.
Катька хлопала глазами:
– Да брось!
– Географию не надо было прогуливать.
Катя кивнула:
– И то правда. Но как вообще такое возможно?
Саша пожала плечами:
– Вот так. Ты же сама говорила, что дальше будет все чудесатее и чудесатее.
Позагорав, перекусили на месте – пита со швармой и кучей салатиков, острых, жгучих, пряных. Арабский кофе, крепкий и сладкий. В маленьком магазинчике Катька выбирала сувениры – фигурки верблюдов, сине-белые керамические пепельницы, медные горшочки для мелочей, брелоки, хамса – в общем, ненужная, но приятная чепуха, без которой не обходится никакая поездка.
Саша ждала ее на улице.
А вечером снова был Иерусалим. Старый город, по которому можно бродить вечно, арабский рынок, кричащий, бьющий в глаза яркими, разноцветными тканями, блестками, фальшивым золотом, душно пахнущий специями и духами, пережаренным маслом, кальянными отдушками, жареными орешками, подтухшими бананами и крепким кофе.
Устало плюхнулись в крошечной арабской кофейне – как отказаться, от запаха кофе кружилась голова.
«Не уснем, – подумала Саша. – А вторую бессонную ночь я точно не выдержу».
Отдохнувшая Катька снова зависала в лавках – разглядывала разноцветные шали и пашмины, шелковые, хлопковые, шерстяные. Просторные галабеи, керамические гранаты – синие, красные, золотистые. Тарелочки и тарелки, держатели для салфеток, серебряные цепочки и колечки, подсвечники, кальяны, бутылочки с оливковым маслом, меноры и распятия.
Любезно предложив Саше стул, пожилой, красивый араб, хозяин лавочки, принес бумажный стаканчик с чаем.
Через час, увешанная пакетами, появилась счастливая и возбужденная Катерина.
Домой не вошли – ввалились. И тут же спать, спать. Без всяких разговоров. Какие там разговоры, языки не ворочались.
Саша уснула моментально – как провалилась. Проснулась от дикой жажды – все понятно, бесконечный кофе, острая шварма, соленые и маринованные овощи. Выпила три стакана воды – кажется, полегчало. Из Катькиной комнаты раздавался вполне мужицкий храп. Саша улыбнулась: «Укатали сивку крутые горки. А завтра опять в дорогу». Назавтра был запланирован Тель-Авив. Тоже нагрузочка.
Саша смотрела в потолок – сон испарился, как не было. Глянула на часы – около трех. Значит, снотворное. Выпила, закрыла глаза и стала караулить сон. Полчаса, не больше – через полчаса снотворное подействует и наступит блаженство.
Но до ожидаемого блаженства было полчаса. А за полчаса можно было многое вспомнить.
Раз в две недели отец оставался с ночевкой. Как ему удавалось выкрутиться – уму непостижимо. Потом поняла – врал, что едет в Быково, к сестре. Верила Зоя, не верила, но прокатывало. Сестра Вера жила в собственном доме, и телефона у нее тогда не было – телефон появился позднее. Отец и Вера дружили. Впервые отец взял Сашу в Быково, когда ей было лет десять. Брат с сестрой были очень похожи – у Веры те же густые, волнистые, темные, с медным отливом волосы – потом этот цвет достанется Галке, Сашиной дочери, – те же карие, с желтинкой глаза, нос с горбинкой и полные, сочные, яркие губы.
Вера работала врачом в местной больнице. Вдовела с молодости. Была там какая-то драма: муж попал под поезд, а единственная дочь умерла в детстве от лейкемии.
Брата она обожала, оттого и дочь брата приняла с распростертыми объятиями. Зою, скорее всего, не любила – так Саше казалось, – но условности соблюдала: общалась с ней, обнимала при встрече. Сашу Вера приняла и полюбила, а вот Сашину мать видеть не пожелала. «Это дело твое, – твердо сказала она брату, – но я знаю одну твою жену – Зою. Этой женщине зла не желаю, но и дружить с ней не буду, прости».
Саша обожала поездки в Быково – ей нравился маленький, уютный, словно сказочный, домик тетки, вязаные коврики, круглобокая печка, старое, скрипучее кресло-качалка, высоченная кровать с деревянной резной спинкой и кучей подушек – как ей хотелось на ней полежать. Наверное, на такой спала Принцесса на горошине!
Было уютно пить чай с ватрушками за круглым столом возле печки, и вкусно пахло дровами, смолой, теплой сдобой, особенно когда за окном завывала метель. В доме было жарко, в печке гудели дрова. Вера ставила пластинку с песнями Майи Кристалинской, и по дому рассыпались хрустальные звуки ее волшебного голоса: «А снег идет, а снег идет…», «Опустела без тебя земля, как мне несколько часов прожить». И у Саши почему-то начинало щипать в горле.
Думая о своем, отец и Вера молчали. Нет, были и разговоры – именно там, в Быкове, Саша узнала что родители отца и Веры когда-то жили на Украине, в маленьком городке Новоград-Волынский, жили хорошо, сытно, дружно. Мужчины работали, женщины вели дом и рожали детей. Городок утопал в душистой акации, каштанах и густых фруктовых садах, неспешно текла речка Смолка, и казалось, что эта хорошая, тихая и привычная жизнь будет всегда.
Но нет, не случилось – Сашиного деда понесло в революцию. Нет, никаких резких движений он не делал. Кажется, там была какая-то невнятная подпольная работа с листовками, но этого вполне хватило на выселение и переселение в Сибирь. В общем, большой семье Луциков вручили постановление – за сорок восемь часов собрать самое необходимое. Случилось это в тринадцатом году, перед началом Первой мировой.
Отец родился в Сибири, в селе Черемхово, через год после переселения. Говорил, что голодали они здорово, Сибирь не Украина. И жмых ели, и картофельные очистки. Пока устроились, обжились, попривыкли.
И всю жизнь старшее поколение тосковало по Новограду. Но не вернулись – увы, не сложилось. А дальше случилась революция, старики остались в Черемхове, молодежь разъехалась кто куда – воевать, учиться, работать. А молодой Володя Луцик уехал в Новосибирск. Там окончил торговый техникум, а потом приехал в Москву, где вскоре встретил Зою. В Новосибирске осталось много родни – братья, сестры, племянники. Ну и могилы отцовских родителей.
У Веры в комнате, на серванте, стояла большая и очень красивая кукла – кудрявая блондинка с огромными пластмассовыми ресницами. Не кукла – красавица! А какое было на ней платье: розовое, в пене белоснежных кружев. И розовый бантик в волосах. И туфельки, тоже розовые, блестящие, с маленьким золотым бантиком.
Саше снилась эта красавица. Как-то шепнула отцу:
– Пап, можно? Ну хотя бы потрогать? Всего на минуту, пожалуйста!
Вздохнув, отец покачал головой:
– Нельзя, Сашенька, нельзя. Кукла эта Танечкина, Вериной дочки. Ну в общем, ты поняла.
– Я на минуту, – настаивала Саша, – ну попроси тетю Веру!
– Нет, – резко ответил отец. – Странная ты. Несообразительная. Черствая какая-то. В мать.
И Саша расплакалась. Как же было обидно! Даже не за то, что куклу не дали, хотя и это было обидно. Самыми обидными были слова отца: «несообразительная», «странная». И в чем ее странность? Подумаешь, кукла! Но самое обидное: «Черствая, в мать».
В Москву возвращались в полном молчании. Отец был задумчив, а Саша обижена.
Конечно, спустя годы поняла – умершая девочка, скорбная память. И все же жестокость и глупость – сказать такое десятилетнему ребенку. Еще одна зарубочка на сердце, сколько их там? Не сосчитать.
Так вот, отец оставался с ночевкой. Мать бегала из кухни в ванную, из ванной в комнату, носила чай, рассыпала конфеты, роняла ложки и громко смеялась.
Отец смотрел телевизор или утыкался в газету.
Сашу укладывали спать, а спать не хотелось – зажмурив глаза, она делала вид, что уснула. Нет, она очень старалась и вправду очень хотела уснуть. Но почему-то не получалось.
Мать то и дело подходила к ее кровати и, наклоняясь, спрашивала одно и то же:
– Саша, ты спишь?
Затаив дыхание, Саша молчала.
– Спит, – облегченно выдыхала мать и радостно добавляла: – Ну и мы будем укладываться!
Укладывались. Диван предательски скрипел, жалобно ныли пружины. Мать снова хихикала, что-то шептала, а отец вздыхал и кряхтел:
– Валя, потише. Вдруг она не уснула?
– Да спит она, спит! – отмахивалась мать. – Спит, я тебе говорю.
Саша зажимала уши и еще крепче, словно это могло помочь, зажмуривала глаза. Но их шепот, и вздохи, и кряхтенье, и скрип дивана, и материны охи и ахи были слышны.
Как она ненавидела дни, когда отец у них оставался! Мало что понимала, а ненавидела!
Утром веселая, бодрая и какая-то полупьяная мать снова носилась из комнаты в кухню, таская сковородки с яичницей и подгоревшими блинами, обязательно обжигаясь горячим чайником и снова роняя ложки и вилки.