Меланхолично и лениво жуя, отец поглядывал на часы.
– Пора? – Мать обиженно подбирала губы. – Уже, да, Володя?
Отец разводил руками:
– Валя, ну ты же все понимаешь.
Надув губы, обиженная, мать принималась убирать со стола.
Когда за отцом захлопывалась входная дверь, Саша с облегчением выдыхала. Все вставало на свои места, начиналась их прежняя жизнь. Жизнь вдвоем. Ну и прекрасно.
Потом они узнали, что у отца есть дом в деревне. Вернее, дом Зоиных бабки с дедом, доставшийся ей по наследству. В общем, никаких дворянских корней в Зое не было – крестьянская внучка. И откуда такое лицо, такие руки, такие манеры?
В начале семидесятых о доме вспомнили, спохватились, подлатали крышу, заменили прогнившие рамы и двери, и на все лето Зоя уезжала в Алексашино. Вот тогда и наступал рай для матери и отца – почти каждую ночь отец ночевал на Вавилова. И все было, как в обычной семье: он возвращался с работы, долго мыл руки, переодевался в спортивный костюм и садился ужинать.
Все, как у всех, обычная советская семья. Особенно лихо в игру вступала мать:
– Володечка, что нового на работе?
Поднимая глаза от тарелки, он с искренним удивлением смотрел на мать:
– В смысле, Валя?
– В смысле, что нового? – счастливо улыбалась она. – Ну и вообще – какие дела?
Он раздраженно буркал что-то невразумительное.
Однажды не выдержал, заорал:
– «Какие дела», «что нового»? Тебе-то, Валентина, какое дело? Да что ты вообще понимаешь в моих делах?
Часто моргая, мать давилась слезами.
– Ну я же волнуюсь, – пролепетала она. – За тебя, Володечка, волнуюсь. Не дай бог ведь.
Он заорал еще громче. Саша помнила, как испугалась:
– За себя волнуйся! «Не дай бог»! Ты накликаешь, ворона безмозглая! Господи, ну какая же ты, Валя, дура! – Застонав, отец отшвырнул ложку, закрыл лицо руками и через минуту стал одеваться.
– Уходишь? – закудахтала мать. – Володечка, ты обиделся?
Как же он посмотрел на нее! Сколько же было в этом взгляде презрения, жалости, брезгливости!
Есть расхотелось. Саша аккуратно положила ложку и отставила тарелку. Вышла вслед за отцом в коридор. Пыхтя, он шнуровал ботинки.
Схватив с вешалки куртку, Саша коротко бросила:
– Я с тобой!
Отец ничего не ответил.
На улице, выкурив две сигареты подряд и успокоившись, внимательно посмотрел на дочь.
– Ну что? В кино, Сашка? И по мороженому?
Саша кивнула.
Этот день она запомнила навсегда – день счастья. Они были вдвоем, она и отец. Погода стояла шикарная – теплый московский сентябрь, желто-малиновый, оранжево-бордовый, со слабым запахом подпревших листьев и еще теплой земли, с запахом отступавшего бабьего лета.
После кино – а это была очередная прекрасная сказка о красавице Анжелике – они отправились в кафе-мороженое.
Два пломбира с вишневым соусом, следом два шоколадных с ореховой крошкой, бутылка лимонада и чашка кофе для отца.
Саша с гордостью оглядывала посетителей – смотрите! У меня тоже есть папа!
Грустно вздыхая, отец смотрел на нее с сожалением, с жалостью, а еще с нежностью и с любовью. И своим маленьким двенадцатилетним сердечком Саша вдруг поняла, словно прочитала его мысли: «Жаль. Ах, как жаль, что эта хорошая, неглупая и так похожая на меня девочка родилась не от любимой жены, а от случайной, глуповатой и бестолковой женщины, о которой я бы забыл на следующий день, забыл и не вспомнил, если бы не эта девочка, моя дочка. Если бы ее родила Зоя, и мы жили бы в одной квартире, и каждый день встречались по утрам, и ужинали по вечерам, и она бы встречала меня с работы. Они бы встречали, мои женщины, жена и дочь. И я бы проверял у нее уроки, и мы бы вместе смотрели телевизор, и ездили покупать новые платья, и гостили бы у родни. А летом путешествовали на машине – все трое, я, жена, и она, наша общая дочь. И не было бы в моей жизни этой бестолковой и суетливой Валентины, и жалкой коммунальной комнатухи, и ее подгорелых котлет и пересоленного супа, и ее дурацкого смеха и быстрых, но коротких обид. И слез ее бы не было, которые так его раздражали. И вечных претензий. И ее душного и сладкого дыхания, ночного шепота, нелепых ласкательных слов, от которых бы рассмеяться, но почему-то не хочется.
И еще не было бы ворованных дней и ночей, густого подлого вранья и Зоиных глаз, больных от тоски и обиды. Не было бы предательства, подлости, ну и, конечно, вины. Моей вины и ее – от того, что не смогла. Должна была, обязана, а не смогла.
И не было бы этой изнуряющей, изматывающей, болезненной тоски по этой девочке, моей дочке, незаконнорожденной дочке, которую я люблю больше жизни».
Жену отец любил. Да, была привычка – все-таки столько лет вместе. Страсти давно не осталось, но было то, что важнее, – уважение. Зою он уважал. Восхищался ею, ее умом, сообразительностью, иронией, ловкостью, умением вести дом, одеваться, производить впечатление. Ему ни разу не было за нее стыдно – напротив, он ею гордился!
Он хорошо помнил, как впервые увидел Валентину – она только пришла в бухгалтерию. Ладненькая, крепенькая, как гриб-боровичок, на полноватых, но стройных ножках. Черные глаза, темные кудряшки, забавный курносый нос и – смех. Этот беззаботный, громкий смех его покорил.
Зоя почти никогда не смеялась – во всяком случае, в голос. Зоя насмешливо или надменно улыбалась. Его жена была женщиной обстоятельной, серьезной, задумчивой – прежде, чем скажет слово, сто раз подумает.
Зато та, вторая, лепила не глядя! Искренность, простота? Да нет, просто глупость.
Жена обо всем узнала, найдя в комоде детские вещи. Плохо он спрятал, поспешил, шпион из него еще тот.
Покормив его ужином – все, как всегда, красиво и вкусно, а по-другому у нее не бывает, – села напротив, предъявив аккуратно сложенную горку детской одежды:
– Не хочешь объяснить, что это?
Он растерялся. Поперхнулся. Застыл с ложкой в руке. Испуганно моргая, откашлялся. И глупо выдавил:
– Вещи.
Жена усмехнулась:
– Да что ты? В жизни бы не догадалась! Неужели?
Опустив глаза, он молчал. Нет, можно было что-то придумать, соврать. Например, подарок для новосибирской родни – у двоюродного брата родилась дочь, ты что, забыла? – или купил кому-то из сотрудников.
Но врать он не стал – смешно. Подарки для родни или сослуживцев в комоде не прячут.
– Вещи, – повторил он, не узнавая своего голоса, – вещи для… моей дочки. – И добавил: – Прости.
Зоя молчала. Он поднял глаза, заставив себя на нее посмотреть.
Она застыла. Застыла, закаменела, заледенела.
– Прости, – повторил он, – так получилось.
Жена ничего не ответила, поднялась:
– Все, ты поел? Могу убирать со стола?
– Да, конечно, большое спасибо!
– Ну и тебе большое спасибо, – ответила она и принялась собирать со стола.
Он ничего не ответил – а что тут ответишь?
Зоя молчала две недели – молча накрывала на стол, молча убирала посуду. Ни одного вопроса, ни одного! Первым не выдержал он. Бухнувшись на колени, завыл. И снова «прости» и «так получилось», и «ты же знаешь, как я мечтал о ребенке», и «да, я последняя сволочь и прощения мне нет». Что-то еще, пустое, донельзя банальное, унизительное для него и для нее.
Он целовал ей руки, зарывался лицом в колени, теребил край халата и снова плакал, каялся, молил о прощении. Но Зоя молчала.
Потом как очнулась. Стряхнув его руки, отмахнулась, как от назойливой мухи, поморщилась:
– Все, хватит! Хватит! Я тебя умоляю, давай закончим, это невыносимо! Да встань ты, бога ради! – И, резко поднявшись, направилась к двери. Обернулась. – Прошу тебя об одном – не трогай меня больше, ладно? Я… сама… если смогу… Если получится.
Как он боялся, что она его не простит! Вот тогда-то и понял, как боится ее потерять. Понял, как любит, как ценит, как дорожит ею. А позже оценил ее благородство – его дочь она приняла. Не полюбила, нет, он это чувствовал. Да и кто надеялся? Но приняла, разрешила бывать у них дома. И это было самое главное.
Он прекрасно осознавал, что для нее это подвиг.
Спустя пару месяцев ночью осторожно, дрожа от страха, он взял ее руку. Руки она не выдернула, и, не сдержавшись, он громко и облегченно выдохнул. Нет, больше никаких поползновений – мозги работали! Но в эту ночь, впервые за многие месяцы, он крепко уснул.
Когда его дочь появилась в их доме, он был счастлив. Трехлетняя Саша тихо возилась с игрушками. Ни капризов, ни слез, ни шума от девочки не было – чудо, а не ребенок.
За столом, как всегда красиво накрытым, сидели втроем – его любимая женщина, его обожаемая дочь и он, глава семьи.
Так показалось на пару минут – мираж, наваждение, морок. Но тут же все исчезло – он увидел глаза жены. О чем он, какая семья? Есть он и она, Зоя. И есть эта девочка. Дороже которой нет. И еще есть та женщина, стоящая между ними. Теперь – навсегда.
Саше было семь лет, когда они поехали на море. Втроем – мать, отец и она. Подарок перед школой.
Поехали на машине. Неделю до отъезда Саша не спала. Представляла, мечтала, воображала. Ну, во‐первых, они едут втроем, как настоящая семья! Во-вторых, они едут на море! Ну а в‐третьих, едут они на машине! И папа говорил, что они будут проезжать разные города и поселки, останавливаться, чтобы перекусить, искупаться, освежиться в речке или глянуть на что-то интересное. Только бы ничего не сорвалось, только бы родители не поссорились! Только бы не вернулась из деревни Зоя.
Все получилось. Ранним утром они выехали из города. Саша смотрела по сторонам – леса, пролески, городки, деревеньки.
Под болтовню и смех матери уснула. Ах, как было уютно спать на заднем сиденье отцовской «Волги»! Как сладко, как счастливо!
Проснулась от того, что машина затормозила.
Смущенно хихикая, мать побежала в лесок, отец вышел размяться и покурить. Жмурясь от яркого солнца, Саша дотронулась до отцовской руки. Он осторожно и нежно пожал ее руку.