я на все остальное! А ведь знаешь, как могло все повернуться? Не знаешь! И из партии могли турнуть, с работы! Ты думаешь, мне было просто? Было просто принять эту ситуацию? А ты, Саша, со мной вот так!
Ошарашенная, Саша расхохоталась.
– Ты это серьезно? Вот это все ты серьезно? – Руки тряслись, как у пьяницы. – Ты не смеешься, пап? Ты не шутишь?
Растерявшись, отец молчал.
– Так что там у нас? Ты меня осчастливил? Не бросил, признал, помогал деньгами? Дал свою фамилию – боже, какая честь! Какая незаслуженная честь, папа! Меня, незаконнорожденную, и признали! Собственный отец, с ума сойти, правда? Признал единственную дочь! Которую, кстати, хотел! Или неправда? Может, мне в ноги тебе броситься за то, что не отказался?
Он молчал.
Саша продолжала, чувствуя, что у нее начинается истерика:
– Прости, поняла, осознала. Наконец осознала благородство твое, великодушие, душевную щедрость! Все помню, не сомневайся. И за все – низкий поклон. Только, папа… Впрочем, ладно, не о чем говорить! Все, разговор окончен. – Вскочив с дивана, Саша бросилась в коридор.
Вслед за ней бросилась мать – наверняка стояла под дверью.
Сорвав с вешалки плащ, Саша выскочила на улицу. Трясло, как в лихорадке. Отца она тогда ненавидела. Всех она тогда ненавидела. Как добралась до дома, как не попала под машину, как вообще выжила – не понимала.
Гальперин ни о чем не спросил – и на этом спасибо!
Мать названивала по десять раз на дню, но Саша к телефону не подходила.
Через неделю Гальперин написал в Верховный совет – так, мол, и так, посоветуйте, как нам быть. А еще через месяц позвонил отец и назначил им встречу в ОВИРе. Встретились как посторонние – в сторону отца Саша не посмотрела. Хорошо, что был Гальперин, он и общался.
Заняло все минут пятнадцать, не больше, – пригласили в кабинет, где их встретила суровая дама с морковными губами и презрительным выражением лица, отец подписал документы, и, собственно, всё.
Саша вышла на улицу. Следом вышли отец и Гальперин. Она отвернулась.
Слышала, как муж и отец прощаются. Уловила, как дрожит отцовский голос. Повернулась и увидела: отец плакал. Смотрел на нее и плакал.
– Пока, – кивнула Саша, – всего тебе доброго!
Он молча кивнул.
Саша взяла мужа под руку:
– Умоляю, пошли.
Они поспешили к метро.
– Зря ты так, – проговорил Гальперин. – Все-таки навсегда прощаетесь.
– Да пошли вы, – крикнула Саша. – И ты, и он, слышишь! – И разревелась.
– Только бы не передумал, – озабоченно сказал Гальперин. – С него станется. Одумается, прикинет и даст обратный ход. Пока в самолет не сяду – не успокоюсь.
Саша ничего не ответила. Разве ей было до этого?
Однажды спросила у матери:
– Мам, а неужели он никогда, ни разу не предложил вам сойтись? Все-таки он очень меня любил.
– Предложил однажды, – ответила мать. – Тебе было года полтора, точно не помню. Конечно, любил! Еще как! Притаскивался тогда почти ежедневно, скучал по тебе – хватал на руки, носил по комнате, причитал, как безумный: «Моя, моя! Только моя!» Я смеялась: «Твоя, а то чья же! Вылитая ты, Володечка, просто одно лицо!» Уложили мы тебя и сели пить чай. А он сидит и плачет. Здоровый, сильный мужик, а ревет. Знаешь, Сашка, я тогда обалдела. Ну и предложил: «Давай, Валентина, уедем втроем – ты, я и Сашенька. Все бросим и уедем в Сибирь. Ты знаешь, там у меня полно родни. Или на Дальний Восток, где нас не найдут. Я заработаю, ты знаешь! Сначала снимем жилье, а потом разберемся». Я говорю: «Не найдут, говоришь? А меня, Володя, и искать некому. Кто у меня есть, кроме тебя? Давай уедем. Я согласна! Сдалась мне эта Москва. За что мне держаться – за комнату в четырнадцать метров? За работу копеечную? Да и собраться мне недолго – нищему, как известно, только подпоясаться. В общем, бери билеты и – вперед».
– И что? – спросила Саша. – Чем дело кончилось?
Мать с удивлением уставилась на нее.
– А ты не видишь? Закрыл он эту тему. Жестко закрыл. Пришел через пару дней, ну я и начала: «Когда, Володечка?» А он нахмурился, разозлился: «Что – когда? А, в путешествие собралась?» – «Да вроде твоя была идея».
Ничего не ответил. Ни-че-го! Промолчал. Скулы ходуном ходят, руки дрожат, в глазах злость – прямо вот испепелит! И молчит. Ну и я, как понимаешь, больше эту тему не поднимала.
Знаешь, Сашка, все они трусы! Прикинул небось – зачем дергаться? Здесь всё: работа, квартира, дом, машина. А там? Все с нуля? Да и зачем ему? Тебя, обожаемую дочь, видеть никто не запрещает – хоть каждый день приходи! В общем, – вздохнула мать, – не взяли меня, Саш, замуж.
Через полгода Саша с Гальпериным получили разрешение на отъезд. Потихоньку принялись собираться – вещи, посуда, одеяла, подушки. Все сверяли по списку. Наконец купили билеты и назначили день проводов.
– Позвонишь ему? – осторожно спросил Гальперин.
– Что я ему скажу? Попрошу прощения? Ну нет, извини! После того разговора это он должен извиняться. Как ты не понимаешь – ну не могу я забыть эти слова: «Признал, принял, не отказался». Не получается.
За месяц перед отъездом позвонила Вере, отцовской сестре, – попрощаться. Думала долго, стоит, не стоит, но все же решилась.
– Саша, ты? – удивилась Вера. – Ты… а ты что, не в курсе?
– В курсе чего? – спросила Саша. Сердце почему-то отчаянно забилось. – В курсе чего, тетя Вера?
Повисло напряженное молчание. Наконец Вера проговорила:
– А я только с похорон, Саша, из крематория.
– Из какого крематория? – хрипло переспросила она. – При чем тут крематорий, тетя Вера?
– С Хованского, – ответила Вера. – Мы сегодня Володечку похоронили. Ты что, и вправду не знала? Инсульт у него был. В больнице и умер – ровно три недели промучился. Неужели ты ничего не знала?
– Нет, – просипела Саша и медленно опустилась на стул. – Мне никто не сказал, тетя Вера. Да и кто мог сказать? Разве что Зоя? Но она упорно считала, что это я виновата в том, что отец заболел.
– Что теперь говорить, – заплакала Вера. – Нет человека. Был и нет. А Зоя увезет урну в Новосибирск, к его родителям, это была Володина воля. Зоя, конечно, страдает – как же так, она не сможет к нему приходить. Когда уйду, говорит, меня положат здесь, без него! Никто не отвезет меня туда, и попросить некого. И вправду некого, – вздохнула Вера. – Никого у нее. А наша родня – одни старики.
– В Новосибирск, – повторила Саша. – Спасибо, я поняла. – И положила трубку.
Гальперин сверлил Сашу взглядом.
– Путь свободен, – сказала она. – Отца уже нет.
Слез не было. Тогда не было, а всю остальную жизнь… Как только она вспоминала отца и их последнюю ссору, предпоследнюю встречу в стекляшке на Кировской, его крупную фигуру в тяжелом пальто, серую кепку, синий мохеровый шарф, тяжелую походку и последний, прощальный взгляд на нее, и последнюю встречу, у ОВИРа. «Пока, всего тебе доброго». Это все, что она ему сказала перед тем, как расстаться навсегда.
Мать известие о смерти отца приняла довольно спокойно:
– Ну что удивляться? Какое сердце выдержит двойную жизнь? Нас измучил, себя изничтожил. В общем, сам виноват.
Саша понимала – после смерти отца мать освободилась от несчастной участи вечной любовницы, дублерши. Освободилась от вечного ожидания его приходов. От иронии и сарказма в ее сторону. Освободилась от его пренебрежения, раздражения, унижения, нелюбви. Теперь она объявила себя вдовой – ну хоть так, напоследок.
О том, что Саша теперь наследница, ей напомнила свекровь – сама она об этом не подумала.
– Имею право? – удивилась она.
Сначала отказывалась:
– Нет, ни за что, и не уговаривайте! Как представлю встречу с Зоей Николаевной… Бр-р. Она на меня действует как кобра, я столбенею под ее взглядом! И вы предлагаете мне обсудить с ней вопрос наследства? Нет и нет, точка.
Уговорили. И правильно сделали. Она законная наследница, единственная дочь. Да и почему все должно достаться этой женщине? Все ее поддержали: и мать – та вообще с радостью, – и друзья, и Катерина.
Сначала она Зое позвонила – вдруг удастся миром, без судов? Хотя, зная отцовскую жену, сильно в этом сомневалась.
Зоя выслушала ее терпеливо, ни разу не перебив. Впрочем, много времени и не понадобилось – Сашина речь была короткой и сбивчивой:
– Зоя Николаевна, как вы могли так поступить? Почему вы не дали мне проститься с отцом? Да и вообще – в чем я виновата? В том, что он всю жизнь разрывался между вами и нами – мной и матерью?
– Что тебе надо? – не выдержала вдова. – Ты звонишь, чтобы меня отчитать? Оставь, я не нуждаюсь в нотациях.
– Нет, – резко ответила осмелевшая Саша. – Отчитывать вас, сами понимаете, дело пустое! Да и воспитывать тоже!
Гальперин шипел:
– Миром, миром! Не надо войны.
И Саше стало смешно.
– Так вот, – окрепшим голосом продолжила она, – я хочу заявить свои права на наследство.
Зоя долго молчала, потом с усмешкой сказала:
– Ну что ж, я не удивлена! Впрочем, имеешь право. Я всегда знала, что это возможно, что будешь делить имущество – не зря же ты настояла, чтобы он тебя удочерил. Здоровая кобыла, десятый класс. А надо же, уговорила. Уговорила?
– Я настояла? – Саша закашлялась от растерянности, несправедливости и обиды.
– Ладно, Саша. Я тебя поняла, – холодно обронила вдова. – А сейчас – извини, мне что-то не очень… – И, судорожно вздохнув, Зоя бросила трубку.
Как Саша орала, кажется, слышал весь дом:
– Нет, больше никогда я ей не позвоню, и даже не уговаривай! Ни за что, ни за какие коврижки! Нет и нет, иначе мы разведемся. Ты что, не понимаешь? У меня на всю жизнь чувство вины за смерть отца. А тут еще она! Да мне наплевать на эти деньги, и вообще на все наплевать! Чтобы еще и это было на моей совести?
Она сдержала свое обещание и больше ни разу не позвонила отцовской вдове – всем занимался Гальперин. Странное дело – он нашел с Зоей общий язык. «Обаял», – как говорил он. Но Саша знала: дело не в Гальперине и его обаянии – умная Зоя поняла, что лучше обойтись без судов. Саше досталось шесть тысяч советских рублей. Огромные деньги по тем временам!