Все понимали, что это капля в море, копейки, но хотя бы так. Черт с ней – главное, что все закончилось. И эти деньги их здорово выручили – на них купили вещи на отъезд: одеяла и подушки, белье и посуду, цветной телевизор и японский магнитофон, румынскую стенку, которую по приезде, кстати, хорошо продали, и югославскую мягкую «тройку», диван и два кресла, которые прослужили им долго, лет двадцать, до самого переезда в новую квартиру. Качество, что говорить.
На эти же деньги закатили проводы – сняли в «Будапеште» зал и отгуляли без экономии, по полной, как богачи! То, что осталось, отдали матери.
За десять дней до отъезда Саша сказала мужу, что ей надо слетать в Новосибирск:
– На один день, Гальперин! Туда и обратно, без всяких ночевок.
Теперь орал Гальперин:
– Ты спятила, какой Новосибирск, когда ты успеешь, дел еще море!
Но Саша настаивала. Скандалили они тогда по сто раз на дню. Нервы, тревога, страхи, бессонные ночи. Впереди была новая, неизвестная жизнь. Храбрились, конечно, но в душе было страшно.
Съездить в Новосибирск так и не получилось – за три дня до отлета Саша свалилась с жестоким гриппом. Билеты, конечно, пропали. Гальперин ставил под дверь горячее молоко и печенье, единственное, что она ела.
Через пару дней стало получше, но до Шереметьева еле доехала: холодный пот, дрожащие ноги и полное отсутствие сил. Даже таможня не мучила – видели, что она еле стоит на ногах.
В аэропорту Бен Гурион их встречала большая компания, человек двадцать, не меньше. Пошатываясь от слабости и вымученно улыбаясь, Саша обнимала друзей. В машине уснула, даже в окно не смотрела, не до впечатлений.
Приехав на съемную квартиру, сразу же рухнула в кровать и ничего не слышала – ничего! Ни импровизированного и шумного застолья, ни тостов, ни смеха, ни магнитофона с записями Высоцкого – почти сутки спала как убитая! А когда проснулась и выглянула в окно, ярко светило солнце, и на доме напротив, оплетая стены и окна, горели яркие малиновые, оранжевые и фиолетовые цветы. Потом она узнала, что называются они бугенвиллеи.
Вдоль тротуара стояли стройные пальмы, а под окном, на клумбе, пышным цветом цвели белые розы. Она смотрела на ярко-голубое небо и золотой город Иерусалим и думала, что впереди еще очень длинная жизнь. Новая и незнакомая.
И Саша заплакала.
Мать приехала к ним через два года. Удивительно, но прижилась она довольно быстро – уже через месяц сидела на лавочке у подъезда, где собирались русские бабушки, рассказывала, как хорошо ей жилось в Советском Союзе. Она снова пустилась в фантазии.
– Еще бы, при таком-то муже! – рассказывала она. – Да все у нас было: и квартира прекрасная, и машина, и дача была. И две шубы, коричневая каракулевая и черная из мутона. Володя мой был большим человеком – начальник в министерстве торговли. И Сашеньку обожал – еще бы, единственная дочка, к тому же – чистая копия! Не верите? Завтра вынесу фотографии! А вот персики в Москве были слаще, и клубника вкуснее. Но что поделать – зять. Моя бы никогда не уехала, – сетовала мать. – Сашка-то? Да на кой ей этот Израиль? С таким-то отцом и таким наследством.
На новом месте мать прожила десять лет. Помогала растить Галку, обожала Гальперина и под конец жизни говорила, что благодаря хорошему зятю прожила две жизни – здесь и в России, – и эта вторая жизнь была куда благополучнее и сытнее, чем первая.
Если с зятем отношения были прекрасные, то с Сашей весьма так себе – цапались они часто. Как корила себя Саша после ее смерти, как ругала! Да, ее мать была не самым комфортным для совместного проживания человеком, но и судьба у нее была не дай бог: вечное унижение, вечное ожидание, бедность и одиночество. Врагу не пожелаешь. Бедная, бедная мама… И глупая, глупая дочь.
Первые годы эмиграции были тяжелыми – с мытьем подъездов, подсчетом копеек, сложностями с языком. Но спустя время все устаканилось – Саша работала в больнице, работала много, но и зарабатывала прилично. Гальперин служил в строительной компании, работой был доволен и ни о чем не жалел. Довольно быстро они обросли новыми друзьями, сохранили отношения со старыми и имели большую и шумную, дружную и пеструю компанию, с которой ездили в лес на шашлыки, на море и в горы, да и просто собирались по выходным. А через лет десять, когда встали на ноги, им стали доступны и другие путешествия – Европа, Америка, Азия. В общем, как теперь говорили, жизнь удалась.
Мама лежала на кладбище Гиват Шауль, среди желтых камней и мелких пустынных цветов. Приезжая сюда, Саша отчетливо ощущала, что только сейчас, когда матери нет и нет ее вечных придирок и недовольства, цепляний и скандалов по пустякам, когда давно, много лет, она не слышит ее высокого голоса, который ее всегда раздражал и настраивал на скандальный лад, только теперь, спустя столько лет, она по-настоящему по ней скучает.
– Знаешь, – отпив вино, сказала Саша, – а ведь я мать мало любила. Совсем мало, понимаешь? И именно в ней, в бестолковой, суетливой, не по делу хлопотливой и шумной, искала причины всех своих неудач и проблем. Это она не смогла увести из семьи отца, потому что глупая, потому что плохая хозяйка. Потому что она отца раздражала. Потому что… И еще сто тысяч раз «потому». Все она, она! Она, а не он!
Но знаешь, что самое страшное? Ее никто не любил. Никто не любил по-настоящему.
Но это я поняла позже, спустя много лет. А тогда, в детстве и в юности, уверенно считала, что во всем виновата мать. Мать, а не отец. Папа – хороший. Это мать так себе. А виноват-то был он, отец! Именно он сломал четыре жизни – свою, мамину, Зоину, ну и мою! И все мы были по-своему несчастны.
А мать была неплохой. Ничего особенного от отца не требовала. А могла, другая на ее месте воспользовалась бы ситуацией. Если что-то просила, то только для меня. Но без размаха, ты знаешь, только самое необходимое. Она просто ждала. Всегда ждала, каждый день, каждый час! Спала на металлических бигуди – а вдруг завтра? Вдруг заедет, заскочит? Прислушивалась к лифту, стуку подъездной двери. А как бежала на телефонный звонок! Перед самым отъездом соседка мне рассказала, что у матери был ухажер. Ну как ухажер – так, поклонник, но она ему здорово нравилась. Инженер из местного ЖЭКа, разведенный, приличный такой, непьющий. Жил в однокомнатной отдельной квартире – чем не жених? Я, кстати, потом его вспомнила – лысоватый такой дядечка в коричневых сандалиях в дырочку.
Однажды встретились мы во дворе – я с матерью и он. Помню, что все повторял: «Валентина Павловна, Валентина Павловна!» А я дергала мать за руку, торопила, мол, пойдем. Кажется, мы ехали в зоопарк. Я спросила:
– А кто этот дядя?
Мать засмеялась и махнула рукой:
– Да ну его! Тоже мне, кавалер!
Соседка рассказала, что этот инженер даже приходил к матери в гости. Я этого не помню, наверное, меня не было дома. Пришел нарядный, в костюме, с букетом цветов – может, свататься?
– И что, – хмыкнула Катя, – не склалось?
– Ну да, не склалось. А наверное, зря. Вышла бы замуж, избавилась от своих комплексов, утерла бы нос папаше и Зое. Может, и прожила бы нормальную женскую жизнь – кто знает? Но инженер был отправлен в отставку. Выходит, сильно любила отца… Помнишь, Кать, как сказала Цветаева? «Дети сначала любят, потом судят, а потом жалеют родителей». Вот так было и у меня. Правда, жалеть ее я начала поздновато, если не сказать, что совсем поздно.
Правда, Галку она мне вырастила, хотя и с ней скандалили дни напролет. Но здесь моя вина. Галка видела, как мы с матерью цапаемся. А ребенок, как понимаешь, во всем ориентируется моментально. И что в сухом остатке, Катька? Каков итог?
– Жизнь, Саня! – задумчиво отозвалась Катя. – Обычная жизнь.
– Ну да, все так. Выходит, Кать, что я не самая лучшая дочь. Хорошо еще, что Гальперин ее жалел и хорошо к ней относился. Все про нее понимал, но ни разу ни одного грубого слова не сказал. Знаешь, как я ему за это благодарна! Прихожу теперь к ней на могилу и разговариваю с ней, как никогда не разговаривала. Рассказываю ей про свои дела. Про Галку, про работу. Про то, что болит. Про все свои печали. И знаешь, отпускает.
– Брось себя жрать! – Катерина махнула рукой. – Пустое это дело. Ну да, рассказываешь. А она молчит. А ты представь, если бы ответила. Что бы она тебе сказала? Ну и твоя реакция! Ни в чем ты, подруга, не виновата – так сложилось, ты-то при чем? Такое вот детство они тебе соорудили. Именно они, а не ты, Сашка! Да и вообще, что теперь-то искать виноватых? Основных действующих лиц этой драмы давно нет на этом свете.
– Трагикомедии, Кать! – поправила Саша. – И еще, Кать! Ты уж прости, что гружу! Понесло меня, подруга, сегодня – это я про отца… Вот думаю: какая я дрянь! За столько лет и не доехать до этой Сибири. За столько лет, Катька! Ведь каждый год обещаю себе: все, в следующем году – обязательно! Через Москву или прямым, все равно! Но доеду, доберусь! А там – сяду на скамеечку и все ему скажу и попрошу прощения. И самое главное – скажу, что давно его простила. Давно, еще тогда, перед отъездом. Когда позвонила тетке Вере. Его – да. А вот себя… Не уверена.
Потом они собирали Катькины чемоданы, ругались, хохотали, орали друг на друга. И чемоданы, понятное дело, не закрывались, Саша кричала, что Катька сумасшедшая, зачем везти такую кучу фигни?
Наконец уложились, притихли, сели на диван и обнялись.
– Спасибо тебе, – тихо сказала Катька. – Ты мне такой праздник устроила. Веришь, я ни разу так не отдыхала. И хлеб, и зрелища, а главное – ты!
– Это тебе спасибо, – откликнулась Саша. – Не понимаю, как я буду без тебя жить.
Ну и снова слезы, и снова объятия. И горячие клятвы:
– Теперь уж точно будем встречаться! Раз в три года – непременно, обязательно!
– Нет уж, какое раз в три года, ты спятила? В следующем году обязательно! И только попробуй откажись приехать! – бушевала Катя.