Три женщины — страница 95 из 99

.

Бергер-Барзилай возвратился в Израиль в 1957 году, вернулся в «лоно иудаизма» и проклял коммунизм в книге «Трагедия советской революции».

Не менее тяжелый путь прошел и Леопольд Треппер. Он приехал в Эрец-Исраэль в 1924 году, возглавил хайфский филиал КПП, в 1929 году был выслан из страны мандатными властями за подрывную коммунистическую деятельность, переехал во Францию и включился в работу французской компартии. Она направила Треппера на учебу в СССР, где его завербовала советская военная разведка и сделала резидентом в Западной Европе. Там во время Второй мировой войны он создал разведывательную сеть преимущественно из евреев, которой гестаповский отдел радиоперехвата дал название «Красная капелла».

«Среди евреев было много бескорыстных идеалистов (…) Поэтому советская разведка преуспевала там, где никто другой не сумел бы»[909], — сказал по этому поводу Исер Харэль. В 1942 году немецкая контрразведка арестовала Треппера в Париже, надеясь перевербовать его, но через год он бежал из-под ареста и скрывался до освобождения Франции. А в 1945 году Треппера вызвали в Москву, арестовали и приговорили к пятнадцати годам лишения свободы за измену родине. После смерти Сталина его освободили и разрешили выехать в Польшу. Там бывший коммунист Леопольд Треппер стал Лейбом Домбом, возглавил борьбу за возрождение еврейской культуры, а в 1974 году репатриировался в Израиль и незадолго до смерти написал мемуары «Большая игра». Они переведены на все европейские языки и экранизированы в Голливуде. Свои мемуары Треппер закончил так: «Я принадлежу к тому поколению, которое было принесено в жертву на алтарь Истории. Мужчинам и женщинам, устремившимся к коммунизму на крыльях Октября, даже в страшных снах не могло присниться, что через пятьдесят лет от Ленина останется только набальзамированная кукла на Красной площади. Революция обанкротилась, и мы деградировали вместе с ней. Но и много лет спустя после захвата Зимнего дворца в Петрограде, после новой волны преследования евреев, после наведения „нового порядка“ в Восточной Европе все еще находятся люди, которые осмеливаются называть советский режим „социализмом“»[910].

27

В борьбе с Бен-Гурионом Маня и Исраэль проигрывали по всем статьям. Самой острой была борьба за Трудовой батальон. Когда Мендель Элкинд внес в него раскол, авторитет Шохата был подорван. Положение Киббуца пошатнулось, тем более что слухи о его существовании дошли до Бен-Гуриона. А когда Бен-Гурион узнал, что Шохат вел переговоры с советскими властями в обход сионистского руководства, его терпение лопнуло.

На состоявшемся в 1926 году закрытом заседании исполнительного комитета Гистадрута (которое, по указанию Бен-Гуриона, велось без протокола) Бен-Гурион потребовал предложить Киббуцу самораспуститься и сдать оружие Хагане. Часть Трудового батальона подчинилась требованию и передала Хагане небольшой склад оружия в Тель-Йосефе. Киббуцники из поселения Кфар-Гилади сдать оружие отказались.

— Держи карман шире! — съязвила Маня. — Так мы и сдадим оружие! Пусть только попробуют сунуться! Бен-Гурион нам не указ.

— Бен-Гурион! Бен-Гурион! Везде Бен-Гурион! — бесился Шохат. — Все прибрал к рукам. Его Гистадрут держит нас за горло мертвой хваткой. Рабочие места, кредиты — все у Гистадрута. Но погоди, с Бен-Гурионом мы еще повоюем!

— И как же ты будешь с ним воевать? — хмыкнула Маня. — У нас в кассе ни гроша не осталось. И люди от нас сбегают.

— Другие придут! Новые репатрианты из Польши.

— Не хочу тебя огорчать, но они не придут. Им Тель-Авив подавай, в Галилею их на аркане не затащишь. Бен-Гурион…

— Опять Бен-Гурион! Прямо-таки еврейский Цезарь.

— На каждого Цезаря найдется свой Брут[911], — медленно процедила Маня.

А Бен-Гурион заявил: либо Кфар-Гилади признает Гистадрут, либо «Банк ха-Поалим» и «купат-холим»[912] прекращают их обслуживать.

Узнав об этом, Маня посмотрела на Шохата, но, прежде чем она успела открыть рот, он негромко произнес:

— Пойдем погуляем.

Они присели у детской песочницы. Шохат подобрал с земли прутик и начал писать на песке: «Ликвиди…»

— Не боишься? — спросила Маня.

— Мы с тобой восемнадцать лет женаты, пора бы уже не спрашивать!

Резким движением ноги он стер написанное.

— Тогда… — Маня взяла у него прутик, который, снова описав в воздухе дугу, опустился на песок. «У меня есть человек».

— Нет, — сказал Шохат и написал: «Пошлем двоих».

«Зачем?» — написала Маня.

«Для страховки», — ответил Исраэль Шохат и, сломав прутик, выбросил его.

«В 1926 году в Киббуце было выдвинуто предложение убить Бен-Гуриона (…) До Бен-Гуриона дошли слухи о тайном заседании Киббуца, на котором (…) по одной из версий, его убийство было поручено двум членам Киббуца из Кфар-Гилади»[913], — написал историк Зеэв Цахор в единственной опубликованной позднее статье на эту тему.

А сам Бен-Гурион записал в дневнике в том же 1926 году, что люди Шохата «(…) угрожали меня прикончить».

Однажды, вернувшись из Тель-Авива, Маня сказала Шохату, что встретила на улице Бен-Гуриона.

— Одного?

— Одного. Сделала вид, что не замечаю его. Он сам меня остановил. Спросил о тебе, как твое здоровье, не мучает ли астма.

— Заботливым стал.

— Потом отвел меня в сторону и говорит: «До меня дошли странные слухи, будто вы собираетесь меня убить».

— А ты что ему сказала?

— Что знать ничего не знаю и хватит ему себе и другим морочить голову.

— А он что?

— «Неужели это правда? Неужели мы враги?»

— И еще какие! — взвился Шохат. — Будто сам не знает. Говорили на иврите?

— По-русски.

— Значит, нервничает. Будет осторожничать, — заметил Шохат.

— Он уже осторожничает.

— Откуда ты знаешь?

— Я полезла в карман за носовым платком, так он меня чуть за руку не схватил.

У Шохата перекосило лицо.

— Ты чего? — удивилась Маня.

— Он нас всех схватил за горло, а не за руку. Он уже назначил секретную комиссию для расследования Киббуца.

— Да. Получилось все наоборот, — подвела итог Маня.

— Брут убит, а Цезарь жив.

В 1929 году секретная комиссия из пяти человек под председательством давнего друга и единомышленника Бен-Гуриона Ицхака Бен-Цви обсудила один-единственный вопрос, виновен ли Киббуц, и признала его виновным. Протокол написали тайнописью в одном экземпляре с грифом «Совершенно секретно».

Не желая междоусобных войн, Шохаты заключили соглашение с Хаганой, по которому ее командующий Йосеф Гехт проверит склад оружия в Кфар-Гилади при одном условии: он не разгласит, что там есть.

Но соглашение не помогло. Гехт разгласил, что на складе полно оружия, оно перешло в распоряжение Хаганы, и в том же 1929 году Киббуц был ликвидирован.

Давид Бен-Гурион ничего не забывал и не прощал. Супруги Шохат остались не у дел. И при всем при этом, много лет спустя, встретив Манину дочь, Бен-Гурион сказал: «Только благодаря таким, как твои родители, (…) и существует Израиль»[914].

28

Однажды, когда Маня шла по улице в Тель-Авиве, ее остановил какой-то старичок.

— Маня? — он приподнял шляпу. — Маня Вильбушевич?

Он с пониманием и грустью покачал головой в ответ на ее вопросительный взгляд.

— Ну, где уж вам меня узнать. — А помните Минск? Тысяча девятьсот второй год? Сионистскую конференцию? Я — Розенбаум.

Маня ахнула.

— С тех пор прошла целая вечность, — задумчиво сказала она будто самой себе.

Борода Розенбаума совсем побелела, щеки ввалились, глаза потускнели и стали грустными. Маня предложила зайти в кафе. Сели за столик, поговорили о том о сем, о России, и Розенбаум вспомнил, как он вел переговоры с Россией.

— С Россией? — удивилась Маня. — О чем? О сионизме?

— Нет, о границах.

— О каких границах?

— Государственных. Между Литвой и Россией.

И Розенбаум рассказал, как в 1920 году представители молодой Республики Советов и Литовской Республики, получившей независимость после Первой мировой войны, встретились за столом переговоров, чтобы определить границу между двумя государствами.

— В списке советских дипломатов первым значился Адольф Иоффе[915], а в списке литовских — третьим значился я, — закончил свой рассказ Розенбаум.

Адольф Абрамович Иоффе был первым советским послом поочередно в Германии, Китае, Австрии и в Японии, а потом — одним из лидеров троцкистской оппозиции. После исключения Троцкого из партии Иоффе покончил жизнь самоубийством, назвав его в предсмертном письме протестом против «начавшегося термидора»[916]. А его вдова, старая большевичка Мария Михайловна, провела в советских лагерях и тюрьмах много лет и в 1975 году репатриировалась в Израиль, где успела опубликовать мемуары «Начало» и книгу «Одна ночь. Повесть о правде».

Получив в Израиле квартиру на первом этаже, Иоффе от нее отказалась. На вопрос «почему?» она ответила, что боится воров. «Поставьте на окна решетки», —сказали ей. «Спасибо, за решеткой я уже просидела двадцать восемь лет».

Шимшон Розенбаум, получивший религиозное образование в знаменитой Воложинской ешиве, а юридическое — в университетах Одессы и Вены, до Первой мировой войны был участником всех сионистских конгрессов, а в 1906 году, уже после Маниного отъезда из России, был выбран от Минской губернии депутатом 1-й Государственной думы. После роспуска Думы Розенбаум вернулся к адвокатской практике и выступал защитником по искам евреев, пострадавших от погромов. В начале Первой мировой войны Розенбаум переехал в Литву, где был избран председателем Сионистской федерации, потом — депутатом литовского парламента, а в 1919 году стал заместителем министра иностранных дел Литвы и вошел в состав литовской делегации, принимавшей участие в подписании Версальского мирного договора.