– Ма, я и тебя попрошу теперь молчать.
– Но как же?.. Почему? Может быть, нужно в больницу – на сохранение.
– Нет. Меня всему Петровна научила. Нужно только поменьше болтать. Я тебя серьезно прошу – никому не рассказывай.
– Хорошо, а Сергей-то знает?
– Пришлось доложить две недели тому назад.
Дара была счастлива. В глазах светился восторг. Регина пообещала никому не рассказывать, но, разумеется, не выдержала и в тот же вечер поведала обо всем Марку, попросив, разумеется, молчать. Марк покряхтел немного, поворчал, но потом разулыбался, и в выходные Дарья, кроме обычного папиного «пайка», обнаружила, вернувшись домой от подруги, трехлитровую банку сливок, литровую – сметаны и килограмм домашнего творога. «Ага!» – гласила записка, приколотая к пакетику с творогом.
Дара засмеялась и сняла телефонную трубку.
– Ты свою конспирацию брось, – радостно сказал Марк. – Давай выкладывай все по порядку.
Только с отцом они разговаривали так: выкладывая все по порядку. Остальные – и Сергей, и Регина – довольствовались обрывочными сведениями. Но с отцом… Им мало было сказать друг другу о том, что с ними произошло. Нужно было описать еще массу событий, предшествующих описываемому происшествию, поведать о своих снах, своих предчувствиях, мыслях и сопутствующих настроениях, пока картина душевного состояния не становилась исчерпывающе понятной другому. По телефону Дара проговорила с отцом два часа.
Катерина огласила белый свет пронзительным криком в Международный женский день. «Вот горластая!» – удивлялись акушерки, которых удивить чем-либо было практически невозможно. «Орет, как авиалайнер на взлете!» – нацарапала Дара в записке одну только строчку в ответ на десяток полученных поздравлений. Марк устроил банкет по такому случаю и на следующий день под окна больницы не явился. «Папа сегодня сдает объект», – написала Регина, и Дара поверила. Регина с высоты третьего этажа выглядела как обычно, тем более что круги под глазами она предусмотрительно замазала толстым слоем тонального крема.
На следующий день отца тоже не было. Но, собственно, Даре было не до него. Теперь, когда все волнения остались позади, ей хотелось одного – выспаться наконец. Она предчувствовала бессонные ночи, которые ей скоро придется проводить дома с орущей на руках Катькой, и от этого клонило в сон уже теперь.
После банкета, стянув с мужа брюки и швырнув поверх него сложенное пополам верблюжье одеяло, Рина еще долго мыла посуду. Антон тоже изрядно набрался с гостями, но ему этого покачалось мало, и он отправился куда-то добавить.
– Не пущу! – закричала Регина, увидев, как он пытается надеть кроссовки. – Куда? Приключений искать?
– Мам, – хрюкнул он. – Отойди. Я ненадолго.
Антон был выше нее ростом на две головы, и, когда между ними возникали спорные вопросы, их всегда решал Марк. Теперь Регина метнулась в комнату за отцом, но, вспомнив, в каком тот состоянии, бросилась обратно к двери. Опоздала она ровно на секунду – Антон уже сбегал по лестнице.
– Вернись, я тебе сказала. – Регина выскочила за ним на лестницу.
– Щас, – радостно пообещал он откуда-то с первого этажа.
Регина вернулась на кухню, к своим тарелкам. Машинально водила щеткой и, если бы могла, заплакала бы. Слез давно не осталось. Сколько раз она плакала, когда напивался Марк. Сколько раз он клялся и божился, что это в последний раз, что больше никогда, ни за что… Так что слез не осталось. Осталось лишь отвращение, лишь разбитые вдребезги надежды. И на что были надежды, она уже тоже позабыла: то ли на счастливую семейную жизнь, которой она уже никак не могла себе представить, то ли на то, что ее перестанут поминутно обманывать. «Никому не нужна», – Регина швырнула тарелку на пол, и та разлетелась вдребезги.
Голова раскалывалась от проблем, которые требовали немедленного решения. Через полгода Антону исполнится восемнадцать. В институт он поступать не стал, а значит – армия. Регина в сердцах иногда думала: а может, это и хорошо. Может быть, армия сделает из него человека, сделает то, что не удалось матери? Никакой тебе выпивки, многокилометровые пробежки по утрам, дисциплина… Вот только бегать он так и не научился, куда ему. Да и по телевизору, что ни день, показывают репортажи об ужасах, которые там творятся: дедовщина, побои… Нет, в армию Антону нельзя. Он там пропадет. Но иногда Регине даже хотелось этого: пусть лучше пропадет там, чем здесь, рядом с ней. Иногда просыпалась в ней нематеринская справедливость: а чего ради тащить его за уши по жизни, чего ради она должна терпеть все, что терпит от неблагодарного мальчишки? Что-то все-таки нужно было делать. Дать кому-то на лапу, чтобы не забрали. Да, говорят, в военкомате с этим строго. Тем более Марк и слышать ничего не хотел о таких делах. Он с восторгом вспоминал Тихоокеанский флот, где прослужил три года. А может быть, его положить в психушку? Пусть полежит немного, глядишь, избавится от армии. Вон, Павловы своего олуха именно так и отмазали…
На следующий день Регина сидела у Надежды. Надя была единственным человеком, с которым она могла поговорить по душам. Она слушала не перебивая, понимающе качая головой.
– Что ты говоришь, Рина? Разве можно так? Это ведь твой родной сыночек, кровинушка твоя…
Рина посмотрела на нее удивленно.
– Надя, я ведь весь хрусталь из дома в школу снесла, чтобы только Антона не выперли раньше времени. Ну а что дальше? Вернулся с первого экзамена в институт, говорит – завалил. Я в деканат кинулась. А там руки разводят: нет такой фамилии в списках. Представляешь? Он на экзамен даже не пошел!
– Ладно, – махнула рукой Надя. – Никому не рассказывала о своей горемычной судьбе, видно, пришло время…
Полтора часа Регина потом слушала Надежду. И с каждой минутой ее проблемы казались ей все более мелкими, беды – все менее горькими…
Когда-то у Надежды была большая красивая квартира. Старинные громоздкие сундуки, комоды, шкафы терялись в ее пространстве, но создавали впечатление добротности. Там она родилась и выросла. Воспитывала ее мать. Веселая была женщина. Такая же, как сама Надежда. Воспоминания об отце были скудными. Он поздно возвращался с работы, ехать приходилось с другого конца города, а метро тогда еще не построили. Возвращаясь, он молча раздевался, садился за стол, молча ел, а потом так же молча читал газету. Отец никогда не улыбался. И как только он возвращался домой, по квартире разливалось удручающее беспокойство. Мать уводила Надю в другую комнату и говорила: «Папа устал, ему нужно отдохнуть». Так Надя и представляла папу – вечно уставшим, а оттого и молчаливым. Вряд ли за семнадцать лет он сказал ей больше десяти слов.
Однажды, вернувшись из школы, Надя услышала в подъезде страшные крики: словно не человек издавал эти звуки, а страшный зверь. На пролете между этажами стояли соседи и испуганно смотрели вверх. Смутно подозревая, но все-таки не веря, что крики несутся из ее квартиры, Надя попробовала идти быстрее, но ноги стали ватными. Она поравнялась с соседями, нервно о чем-то переговаривающимися, и почему-то шагала теперь на месте, как это случается только во сне, когда все бежишь, бежишь и никак не можешь сойти с места. Только через несколько секунд она поняла, что кто-то крепко держит ее за пояс пальто сзади. Надя хотела закричать или заплакать, но от страха не сделала ни того ни другого.
В этот момент снизу вверх пробежал участковый. Достал зачем-то пистолет. Стоя у двери, крикнул: «Милиция, откройте!» Подождал, двинул плечом в дверь. Соседи вытолкнули вперед Надю. «Ключи есть?» – спросил участковый, не спуская глаз с двери. Крики постепенно становились все тише и тише. Ключ у Нади был, но все выскальзывал из мокрых пальцев. За дверью послышался глухой стук, и все смолкло. «Быстрее!» – взревел участковый. Надя достала наконец ключ из кармана и осела на первой же ступеньке. Участковый выругался, выхватил ключ из ее руки, открыл дверь, встал сбоку, прижимая к плечу пистолет, толкнул. В квартире царила мертвая тишина. Он осторожно заглянул туда и отвернулся, закрыв глаза. «Уведите девчонку!» Никто не шелохнулся. Тогда глаза его налились кровью, и он заорал тем, кто стоял внизу: «Я сказал, уведите девчонку! Живо!»
Соседка, та самая, которая увела Надю к себе, не позволила ей подняться в квартиру. Пришлось Надежде пожить несколько дней у подруги. Потом в милиции ей объяснили, что отец ее был ненормальным. У него начался криз, и в приступе полного помрачения он убил мать, а потом себя. «Такое случается», – сказал ей участковый, не глядя в глаза. Когда Надежда встала, чтобы уйти, он подошел к ней, погладил отечески по голове и сказал: «Я бы на твоем месте в квартиру не ходил. Там… сама понимаешь. Говорил с твоей соседкой: заплатишь ей – она все приберет».
Когда Надя постучала к соседке, глаза у той забегали: вниз-вверх, вниз-вверх. Вверх: «Ах ты моя бедненькая». Вниз: «Помочь-то я, конечно, помогу, только…» Осторожно вверх: «Чем расплачиваться будешь?» Вниз: «Где, говоришь, сережки лежат? Точно золотые?» Вверх, удивленно: «Твои? Ну ладненько, погуляй где-нибудь часа два, а я пока за работу возьмусь…» Вниз: «Сама понимаешь, много там всего».
Много всего – это были не только сломанные стулья, разбитая посуда, изуродованные вещи, это были еще и пятна крови – повсюду, повсюду… Двадцать ножевых ранений, сказали ей. Себе горло перерезал потом, а матери досталось множество ран. И только последняя из них оказалась смертельной…
Поздно вечером Надя возвратилась домой. Не было ни одного стула, не было большого круглого ковра в ее комнате. И снова соседка. Глазки вверх: «Ну что, принимай работу». Вниз: «Сережечки-то я взяла в шкатулке уже. А коврик пришлось выбросить, весь пропитался…» Вверх: «Ну, если чего – заходи». И захлопнула дверь. Надя отправилась открывать окна. Запах, отвратительный запах смерти впитался в стены. Она прошла по комнатам и вдруг заметила на дверце шкафа огромный шрам – след от ножа… Этого она не выдержала.
Сколько длился ее обморок, она не знала: может быть, секунду, может быть, несколько дней. Она выплыла из него, словно из другого мира. Нужно было жить дальше. Нужно было ложиться спать. Надя достала бутылочку со снотворным и проглотила таблетку. Пролежав после этого целый час без сна, она снова взяла бутылочку и насыпала себе целую горсть…