Временами он приходил в себя, цепенея над обнаженным телом безбровой, которая только слабо поскуливала. Он повторял все то же и то же движение с убийственной настойчивостью. И где-то там, на самом пике блаженства, которое все равно не зависит от того, кто там под тобой на смятых простынях, он, взлетая на ангельские высоты, уплывая в вечность, молил: «Господи, где ты, моя девочка?» А маленькая девочка в одном, непременно в одном носке, смотрела на него и улыбалась светло…
29
Университет, где целыми днями пропадал математик, находился недалеко от Нью-Йорка. Муж говорил теперь в два раза больше, чем прежде, и глаза его блестели. Захлебываясь от новостей, он рассказывал Жанне по вечерам о каких-то кривых, каких-то синусоидах, сыпал непонятными ей формулами. Жанна морщилась.
Перелет она перенесла как тяжелую травму. В самолете, закрыв глаза, молилась о том, чтобы с ними ничего не случилось. Лететь так долго – было выше ее понимания. Иногда Кирилл дергал ее за рукав, она открывала глаза, брала с подноса стюардессы лимонад, протягивала ему и снова принималась за свои молитвы.
В первые дни, когда муж встретил их со слезами на глазах в аэропорту, отвез на машине домой, мучил ее тело поцелуями, она испытывала облегчение: успела. Письмо Луизы, пришедшее через два месяца, подтвердило ее опасения: еще бы немного, и Волк непременно отыскал бы ее. И кто знает, во что вылилась бы эта встреча. Жанна спаслась сама, спасла сына, и теперь…
Но самое страшное и состояло в этом «теперь». Что ей теперь тут делать? Она даже в магазин сходить не могла, потому что не знала языка. Приятели мужа весело болтали часами на большой застекленной веранде. Жанна не понимала ни слова и довольно скоро, заскучав, уходила к себе. Кирилл ползал по полу с машинами и заглядывал в рот математику и гостям.
Он заговорил неожиданно для всех. Однажды, возясь рядом с нитями, вдруг вставил словечко в их разговор. Американцы пришли в восторг. Польщенный реакцией друзей, математик стал учить Кирилла английскому языку. Потом Жанна брала его в магазин в качестве переводчика.
Время стажировки заканчивалось, но мужа не отпускали. Приходили какие-то важные немолодые дядьки, о чем-то долго переговаривались, дымя сигарами. В результате он сказал Жанне:
– Как ты смотришь на то, чтобы остаться здесь?
– Еще?
– Совсем.
– Как это?
– Навсегда. Жить.
– Но ведь нельзя…
– Можно. Меня пригласили работать в крупную фирму. Зарабатывать в год буду столько, сколько в Ленинграде не получу за всю жизнь, даже если стану проректором университета. Со временем обещают гражданство…
Он не договорил. Гражданство получить было сложно. Особенно при такой жене. Смуглая кожа Жанны, которой он так восхищался в Ленинграде, никого здесь в восторг не приводила. Презрительное слово «чоки» он слышал не раз. Ему объяснили: есть люди первого сорта – белые американцы, имеющие гражданство. Есть второго – негры, имеющие гражданство. Есть третьего – белые, не имеющие гражданства. И есть «чоки» – цветные без гражданства и без надежды его когда-нибудь получить… Он не сразу тогда понял, что его жена – «чоки» и что с получением гражданства у него будут проблемы.
Жанна задумалась. Если она откажется, ей придется вернуться вместе с Кириллом в Ленинград. А вернуться – значит встретиться с Волком. Что, может быть, означает смерть. Нет, сейчас в Ленинград она не поедет.
– Я согласна, – сказала она мужу, и ей почудилось, что в глазах его промелькнула легкая досада.
Теперь они поселились в Плейнсборо, на Хэмпшир-драйв. Белый четырехэтажный дом делили четыре семьи. Жанна с мужем занимали комнаты на третьем и четвертом этажах. Квартира на двух уровнях привела в восторг Кирилла. Он гонял по лестницам сверху вниз и снизу вверх и никак не мог остановиться. Жанна к тому времени, подписав множество бумаг, означавших ее добровольное желание остаться в чужой стране, начала впадать в апатию, а математик пребывал в постоянном раздражении по этому поводу. Вернее – так: и по этому поводу тоже. Внизу под домом был теннисный корт, на котором он каждое утро приветствовал соседа, придумывая все новые и новые причины затворничества своей жены. Мэри, жена соседа, мечтала играть с женщиной. У Роберта была слишком тяжелая подача. Однако Жанна ни за что не соглашалась поучиться играть…
– Что ты ломаешься? – говорил математик. – Трудно тебе выйти с ракеткой на поляну под домом? Здесь люди этого не понимают! Это невежливо, в конце концов!
– Я не пойду!
– Да ты посмотри на себя! Толстеешь день ото дня. Побегала бы – глядишь, и сбросила бы лишние тонны…
– Я не пойду!
Каждое утро тоненькая Мэри в белом костюме с белой лентой на голове махала рукой Жанне в окно:
– Жанна! Летс гоу!
– Нет, – качала головой та. – Нет.
Она подходила к зеркалу и подолгу смотрела на себя. Если бы сейчас встретиться с Луизой, та бы ее не узнала. Талия начисто исчезла. Глаза погасли, даже волосы стали виться меньше и седели не по дням, а по часам. Муругий халат довершал картину полного распада былой красоты.
От Луизы приходили письма. В одном из них, особенно взволнованном и длинном, она в который раз благодарила Бога за то, что он послал ей Жанну.
«…Когда я познакомилась с братьями Сумароковыми, они оба мне понравились, каждый – по-своему. И, честно говоря, я не знала, кому же из них отдать предпочтение. В голове был туман. И ты, помнишь ли, сказала, что один из них – от солнечного света, и указала на младшего, а другой – от тьмы. Ты не поверишь, насколько точно сбылись твои предсказания. Недавно похоронили Алексея – брата Феликса. Он умер, оставив жену и маленькую дочку, она вот-вот должна пойти в школу. Узнав о его смерти, я долго плакала, но Николай Иванович сказал мне: „Он не стоит ваших слез“. Я потом пытала Феликса – что это значит. И он, не выдержав, поведал мне семейный секрет: оказывается, Алексей был горьким пьяницей. Представляешь? Мальчик из такой хорошей семьи – и вдруг… Какой ужас! Жанночка, моя родная, только теперь я поняла, что ты тогда для меня сделала! Если у тебя что-нибудь случится в жизни, если тебе вдруг понадобится моя помощь, – ты только напиши! Хотя Феликс вот рядом смеется, говорит, что при такой жизни, как у вас, это вы нам помочь можете, а не мы вам. Я за тебя страшно рада! Как Кирюша? Лада уже вымахала чуть ли не с меня ростом! (Шучу.) Если вдруг что – разыщи отца. Он очень редко, но бывает и в Нью-Йорке. Останавливается всегда в одном и том же отеле…»
Жанна прочитала письмо и надолго задумалась. Утром она приняла душ и помахала Мэри ракеткой в окно: «Я сейчас!» В голове все еще вертелась фраза: «…редко, но бывает в Нью-Йорке».
30
После переезда отца к Ольге все у Дары пошло кувырком. Сначала эта беготня с Кириллом, угораздило же так вляпаться парня. Конец января принес с собой свирепый какой-то грипп: преподаватели валились с ног один за другим. Приходилось отменять и переносить занятия. С Сергеем отношения совсем разладились. Дара списывала это на свою постоянную занятость. Нужно бросить все и уйти в отпуск, съездить с мужем к морю, в какие-нибудь экзотические теплые края. Только не сейчас. Когда-нибудь потом, когда все утрясется…
Сейчас она крутилась как заведенная: подменяла иногда преподавателей, консультировалась с адвокатами по поводу дела Кирилла, собирала ему передачи, умудрялась передавать даже письма от Майи. Только вот почему-то в последнее время Майя отказалась от передач. Сказала – нашла другой канал связи. Интересно – как? Параллельно Дара готовилась к участию в телевизионной передаче, которая должна была поведать городу о прелестях ее школы. Новое платье для выступления пришлось искать в Москве, к сожалению, Надежды Семеновны больше не было, и никто не мог помочь…
Вернувшись из тюрьмы, ее Алешенька сразу же пустился в загул. Квартиру наводнили отвратительные физиономии. Надежда Семеновна решила разменять квартиру, согласна была переехать в десятиметровую комнатку где-нибудь на краю города. Но оказалось, что все это невозможно по той причине, что у сына психическое заболевание и он нуждается в уходе и присмотре.
Регина пыталась как-то помочь. Пригласила ее пожить к себе. Надежда провела у нее неделю: погасшая, молчаливая.
– Поживи еще, – умоляла ее Регина, когда она собралась домой.
– Не могу больше… Спасибо, хорошо у тебя было. Давно я так не жила.
Через три дня она повесилась. На похоронах кто-то сказал, что два месяца назад у нее обнаружили рак. «Чего ей было ждать? Последних мучений рядом с сыночком? Нет, она мужественная женщина…» Регина рыдала потом целую неделю, вспоминая последний их разговор: поживи еще – не могу больше…
– Господи, что за судьба такая, бедная женщина!
Дара успокаивала ее, понимая, что жалеет Регина не только Надежду, но и свою жизнь оплакивает заодно…
Разговор с отцом вызвал у Дары недоумение:
– Папа?
– А, ты уже знаешь…
– Может быть?..
– Конечно, давай встретимся, я тебя познакомлю…
Он ее познакомил с Ольгой. Познакомил – вместо объяснений, вместо ответа на ее так и не высказанный вопрос. Это – Ольга, это – Дара. Вот и все. Первый раз в жизни она разозлилась на отца. Первый раз в жизни заметила, как взгляд его уплывал все время куда-то мимо нее. Что это такое? Как называется? Любовь, что ли? Нет, взгляд уплывал и мимо Ольги тоже. Куда, спрашивается? И почему он молчит? Почему говорит о каких-то пустяках? Почему ведет себя так, словно Регина тоже умерла?
– Папа!
– Ты знаешь, я никогда не задумывался…
– Я хотела бы спросить тебя…
– …зачем мы живем? Я все время думал – работа, а оказалось, нет, совсем не работа.
– …как ты…
– …совсем не работа, знаешь, Дара. Но ведь я об этом никогда раньше не думал. А теперь она заставила меня…
– …себя…
– …собственно, она тут и вовсе ни при чем. Хотя нет, вру, при чем, конечно. Только что-то она такое растревожила в моей душе. Я ведь совсем недавно сам стал думать об этом временами. Ведь должен же быть какой-то смысл в этом во всем…