Они шли по городу в эту белую ночь и изображали из себя взрослых. У них были планы, привязанности и убеждения. У них были собственные взгляды на вещи. Удивительно только, как каждое слово одного было другому знакомо, как совпадали их мнения буквально по каждому поводу, буквально по каждому…
Ах какими они были детьми! Через час Лада уже забыла и про свою несчастную любовь в Энске, которую поклялась носить в памяти до конца своих дней, забыла, как только что отчитывала молодого человека, когда он попросил ее выйти за него замуж.
И он все позабыл. Позабыл, что знаком с Ладой уже целых два года, целых два года любовался ее фотографией, которую выкрал у бабушки. Позабыл, что это Луиза попросила его непременно прийти и «развеять» Ладочкину тоску по какому-то там типу из Энска. Он тоже все позабыл. Только дети могут так все забыть вдруг, когда рука случайно касается другой руки и сердце сладко замирает невесть почему. Только дети могут так быстро простить всему миру его обиды и наслаждаться выпавшим случайно счастьем. Только дети могут поверить в сотый раз там, где их уже девяносто девять раз обманывали. Они готовы строить свой мир снова и снова, как строят песчаные замки на радость набегающей волне…
Они зашли так далеко, что заблудились и впервые заспорили. Она говорила, что нужно свернуть налево, а он – что непременно нужно идти вдоль реки. Река – хороший ориентир, обязательно куда-нибудь выведет. Она удивилась. Ну не мудрость ли это, скажите? Ведь действительно, река должна куда-нибудь вывести. Река, наверно, и выводила их, только места были все равно незнакомыми, и чем дальше они уходили от дома, чем меньше прохожих попадалось им по пути в столь поздний час, тем ближе они жались друг к другу. Они были совсем как дети.
И под сорок восьмым фонарем – он считал, точно под сорок восьмым, – под фонарем, который не горел, потому что ночи были удивительно светлыми в начале июня, он все-таки решился.
Он остановился под пятнадцатым фонарем, по ее счету – под пятнадцатым, ведь она тоже считала эти фонари и думала только о том, что все любовные романы обязательно предполагают поцелуи под фонарями. Но он все шел и шел, и она принялась считать. И вот под пятнадцатым фонарем, когда уже бесконечное касание рук во время этой затянувшейся прогулки становилось более чем откровенным, под пятнадцатым фонарем он остановился и посмотрел на нее.
Она немного испугалась. И подумала, что никогда не целовалась с мужчинами. И с мальчишками она тоже не целовалась. Еще совсем недавно решилась плюнуть на свою девственность и сказать о своей любви заведующему отделением, где проходила практику, а теперь вот боится, и едва ноги не подкашиваются, когда думает о том, что Максим ее сейчас поцелует. И самое страшное, что он тоже стоит и смотрит на нее, не зная, как быть. Боже, какой он милый, интересно, он когда-нибудь целовался с другими девушками? От этой мысли, от гнева, что могли быть еще какие-то там девушки, вот так же, как она, считавшие фонари, у Лады по щекам поплыли пятна едва заметного румянца. Ей стало дурно от мысли, что на ее месте могла бы стоять сейчас другая. Или стояла? Или…
Сорок восьмой фонарь дался ему с трудом. Он больше не мог считать, хотя сначала решил сосчитать до пятидесяти, но теперь – не мог. Голова совсем закружилась. Последнее касание ее руки показалось ему легким пожатием, исполненным ободрения. Он остановился и смотрел на нее, как слепой котенок. Неужели можно поцеловать девушку? Вот так просто взять и поцеловать? Ту самую девушку, которую вознес на заоблачный пьедестал? Именно ее – и вдруг поцеловать? А почему нет? Он ведь собирается жениться на ней, а значит, сможет целовать ее в любое время дня и ночи. Может запереться с ней в комнате, отключить телефон и целоваться целую неделю, отрываясь только для того, чтобы вдохнуть поглубже. Он наклонился к ней, и лицо Лады слегка раскраснелось. Он улыбнулся и поцеловал ее.
– Ты целовался с другими девушками? – спросила она, сразу же оторвавшись от него, глубоко вдохнув и тревожно заглядывая ему в глаза.
Он покачал головой и снова шагнул к ней.
– Мы совсем как дети, – сказала Лада полчаса спустя.
Только она не знала, что прошло полчаса. Для нее за это время промелькнула эпоха. Прильнув друг к другу губами, они затем встрепенулись и огляделись. В мире ничего не произошло. Никто не смотрел на них осуждающе, на улице никого не было. А сладость, оставшаяся на губах, властно требовала чего-то… Они уютно устроились на парапете, рискуя свалиться-таки в воду. Посудите сами, такое головокружение способно свалить в воду кого угодно! Это было уникальнейшее занятие – поцелуи. Они открыли его для себя впервые и уже не могли думать ни о чем другом. Да разве есть на свете что-нибудь более всепоглощающее, более интересное?
Когда гости разошлись, уже за полночь, Феликс Николаевич спросил жену:
– Луиза, а где Лада? Я видел ее сначала. Неужели ушла спать так рано?
Луиза вытянула губки вперед и опустила глаза.
– Ты знаешь, – начала было она и замолчала, размышляя, сказать мужу правду или…
– Лу, – он притянул жену к себе поближе, – ты сегодня такая красивая.
Луиза вздохнула – наконец-то заметил – и отправилась в спальню вслед за мужем, думая о том, какой сегодня удивительно романтический день.
Напольные часы пробили час ночи, когда Феликс, помолодевший и слегка взъерошенный, вернулся из душа в махровом банном халате и взял за руку жену.
– Так где наша дочь?
– Наша дочь в надежных руках, – успокоила Луиза.
– Ты думаешь, она с Максимом? А вдруг она катит в поезде в Энск к своему донжуану?
– Фу! Конечно с Максимом, где ж ей еще быть. Это ведь моя дочь! – гордо сказала Луиза и отправилась в ванную.
– Ну в общем-то да, конечно, – пробормотал Феликс, откидываясь на подушки.
Когда Луиза вернулась из ванной, он промычал ей сквозь сон что-то неразборчивое.
– Спи, солнечный мой! – Она поцеловала его в висок.
У дома, когда из-за соседней новостройки уже показался наполовину огромный солнечный диск, они обсуждали свои, теперь уже общие, планы.
– Нет, нет. – Он снова казался ей взрослым. – Ты ничего не должна говорить родителям. Я должен прийти к ним с официальным визитом и попросить твоей руки.
– Глупый, – она наклоняла голову все время к правому плечу, за сегодняшнюю ночь у нее появилась такая вот странная привычка, – глупый, к чему все эти церемонии?
– Это не церемонии. Мы не должны никого обижать. Ты думаешь, они будут против?
– Нет, конечно, – засмеялась она. – Они будут «за»!
– Тем более. Представь себе, у нас с тобой родится дочь, мы ее вырастим, пушинки будем с нее сдувать, а потом вдруг явится какой-то там тип и уведет наше сокровище, не спросив…
Она снова и снова наклоняла голову к правому плечу. Он ей ужасно нравился. Ей нравилось, что он собирается сдувать пылинки с их еще не рожденной дочери, что называет ее заранее сокровищем. Ей даже захотелось, чтобы эта дочь у них поскорее родилась. Или – нет, всему свое время. Сначала они поженятся и поедут куда-нибудь на необитаемый остров, как он говорил. Снимут там хижину, закроются в ней и выбросят ключ. И весь медовый месяц будут целоваться…
– Хорошо, но сейчас они еще спят, не будить же их.
– Я приду к обеду.
– Нет, – смеялась она, – ты не выспишься до обеда. Обед уже скоро.
– А я и не собираюсь спать… Спать будешь ты, а я буду охранять твой покой…
– Где же?
– Да здесь, под окнами. Я буду ходить туда-сюда, туда-сюда, как караульный…
Лада смеялась.
– Нет, – она толкала его в сторону остановки. – Ты поедешь домой и будешь там спать до вечера, а вечером явишься к нам. И вот тогда…
– Отдайте мне вашу дочь! – Максим театрально упал на колено посреди дороги и приложил руки к сердцу. – Я жить без нее не могу!
– Глупый, глупый, – смеялась она.
И столько неподдельного счастья было в ее смехе. Столько жизни и радости.
Расставшись наконец с Максимом и условившись встретиться вечером, ровно в семь часов, и даже поцеловав его на прощание в подъезде, Лада поднималась к себе на четвертый этаж. У двери она остановилась и задумалась. Ключей-то нет, придется будить… Она вздохнула, но тут же легкомысленно разулыбалась во весь рот и потянулась к кнопке звонка. Но дверь неожиданно открылась. Мария Александровна приложила палец к губам: тише. На лице у нее была точно такая же улыбка, как и у Лады. Лада обняла ее за шею и поцеловала.
6
После смерти отца Дара никак не могла прийти в себя. Что-то погасло, какой-то маленький, но незаменимый источник света, отчего все вокруг стало серо и уныло. Она сообщила о его смерти Регине и потом чуть ли не силой удерживала ее дома, потому что ма рвалась ехать в Энск, разбираться с этой… какими только слонами она не крыла Ольгу. Наконец она обмякла как-то, расплакалась было, но тут же замолчала и посмотрела на Дару:
– Ведь теперь уже все равно, правда? Теперь он насовсем наш. И какая разница, что она там теперь делает…
А сделать Ольге предстояло немало. Во-первых, она все время держала руку на Валерином пульсе – вдруг взбрыкнет ее козлик и белом халате, вдруг заартачится. В течение недели нужно было держать ухо востро, поэтому Ольга каждый день бывала в больнице.
Валера понимал, что эта женщина, в принципе довольно симпатичная, в любой момент готова раздвинуть для него ноги, готова раскрыть кошелек и достать пачку купюр любой ценности, в любой валюте, хоть в мексиканской. И первое время он порывался этим воспользоваться. Но чем дольше Ольга находилась с ним рядом, тем лучше он понимал, что она за человек. А точнее, что она и не человек вовсе. Нет в ней ни человеческих слабостей, ни женственности – все игра. И сыграть она может все что угодно. Лицо ее было похоже на маску, застывшую в ожидании… Как будто сейчас появится сигнал, и маска станет злой или доброй – как придется. Ольга постоянно улыбалась, но и улыбка ее была такой же двойственной: то ли добрая волшебница, то ли злая фея. Улыбка плавала. Валера потихонечку впадал в панику. Кто стоит за спиной этой женщины? Вряд ли она всю эту кашу заварила самостоятельно. Скорее всего, какие-нибудь ребятки стоят за ее спиной. А что, если вслед за ней придут к нему эти ребятки и потребуют деньги назад? Или, скажем, попадет он случайно под машину. Где гарантии?