Я посмотрел на часы, он заметил это.
— Ты слишком резок в отношениях с людьми, брат! — Досифей улыбнулся. — Но эта резкость не нравится мне лишь отчасти. Я тоже не люблю полутонов. Черное должно быть черным, а белое — белым! Мне по душе определенность. Но ты готов охаивать все, что тебе не по вкусу, а это, я тебе скажу откровенно, — не очень хорошая черта. Я тоже не склонен церемониться, если что не так, но я воздерживаюсь от плевков. В крайнем случае пускаю в ход вот это! — он с улыбкой показал свой кулачище.
Я засмеялся. Голос совести, которая было проснулась во мне, когда я узнал о предложении Якима, утих так же быстро, как и возник. Слова Досифея развеселили меня.
— В сущности, у нас с тобой много общего, — ну прямо никакой разницы! — сказал я и протянул ему руку.
— Кто его знает! — сказал великий человек, покачав головой и с готовностью ответил на мое рукопожатие. Потом он подозвал Лизу, чтобы расплатиться. — Ну, я пойду, пожалуй. Хочу поработать в анатомичке. Ты уж извини!
Я на секунду представил свою пустую квартиру, заброшенную мастерскую отца, карточку Снежаны, и мне стало страшно возвращаться домой. Я вздрогнул и хватаясь за соломинку как утопающий, спросил:
— А мне можно пойти с тобой?
— Что тебе делать среди трупов? — удивился Досифей.
— Меня интересует человеческий разум, — сказал я. — Электронный мозг моего говорящего робота должен быть похожим на мозг гомо сапиенс!
Стоило Досифею услышать о говорящем роботе, он тут же нахмурил брови, но, как человек широкой души, примирительно махнул рукой. Пропустив его вперед, я небрежно шепнул Лизе, что завтра после десяти вечера буду дома один.
Так кончился этот вечер в старомодной «Сирене».
Я вернулся домой на рассвете после кошмарной, но полезной ночи, досыта наглядевшись на вскрытые черепа, на препарированные мозги. Я жадно слушал объяснения специалистов. Удастся ли мне с помощью интегральных схем и транзисторных связей хотя бы приблизительно уподобить электронный мозг модели, созданной природой? Как заставить электрон выполнять таинственные жизненные функции? Причем выполнять их так, чтобы в интегральных схемах не возникали мысленные представления о переживаниях и чувствах. Я не хотел, чтобы моему роботу были известны эмоции!
К восьми часам — я как раз заснул — раздался телефонный звонок. Звонил главный бухгалтер института. Любезным и в меру строгим тоном, каким разговаривают все главные бухгалтеры, он попросил и в тоже время приказал немедленно явиться в бухгалтерию с «соответствующими» документами по поводу моей парижской командировки. Нужно было отчитаться за валюту. Я чуть не крикнул в трубку: «Катись к черту!» или что-нибудь похуже, но сдержался. Счетное дело, даже самое сложное, принадлежало к числу элементарных видов деятельности, любая средне образованная ЭВМ могла справляться с ним отлично, в сто раз лучше дюжины хороших бухгалтеров.
Оказалось, я израсходовал довольно много франков, о чем документы не были поставлены в известность. Правда, я тратил и собственную валюту — гонорары, полученные за интервью, — однако перерасход был не так уж мал, чтобы от него отмахнуться. Бухгалтер всегда готов пойти навстречу, то есть — махнуть рукой на перерасход, если дело касается франка или двух, но тут шла речь приблизительно о двухстах франках. В них, вероятно, входили чаевые, которые я щедрой рукой давал своему коридорному, и попойка с Васей в ресторанчике возле Булонского леса.
— Только директор на свою ответственность может разрешить покрыть перерасход в левах. Зайдите к нему и попросите!
Просить Якима Давидова?!
Я бросил на главбуха такой красноречивый взгляд, что ему, наверное, все стало ясно.
— Хорошо, — сказал он с сочувствием, которое меня очень удивило: кто бы мог подумать, что у этого раба цифры такое мягкое сердце! — Вы посидите, я постараюсь сам справиться с этим делом, — сказал бухгалтер и, достав из кармана расческу, тщательно причесал свою седую шевелюру.
— Только не просите от моего имени! — предупредил я.
Через десять минут он вернулся с сияющим лицом. Узнав от секретаря, о чем идет речь, шеф сразу же велел его впустить. Он не стал слушать объяснения, сказал: «Разрешаю!» И попросил бухгалтера передать мне, чтобы я зашел к нему. «Попроси товарища Димова зайти ко мне!» — так и сказал.
«Подождет! — подумал я. — Теперь ему куда как легко демонстрировать свою любезность: я больше не путаюсь под ногами, не мучу воду!»
Поскольку денег на руках у меня не оказалось, пришлось пойти в сберкассу и снять нужную сумму с книжки. Мысль о сбережениях никогда не приходила мне в голову, но кассир института удерживал у нас ежемесячно небольшие суммы и вносил их в сберкассу. Благодаря этому у меня поднакопились кое-какие деньги, но перед отъездом в Париж я снял с книжки почти все. Нужно было купить приличный чемодан, рубашки, галстуки, и еще кое-какую мелочь — болгарский конструктор должен был предстать перед глазами Запада одетым с иголочки.
На книжке осталось ровно столько денег, сколько было нужно чтобы восстановить в левах незаконно растраченную валюту. Я снял всю сумму и закрыл счет. Интересно, как я буду жить дальше без зарплаты и без сбережений!
Внеся в кассу нужную сумму, я вышел из института налегке, с пустым кошельком. «Большое дело! — подумал я. — Сегодня погоняю лодыря, а завтра сяду и напишу статейку для газеты. Кто в наши дни не интересуется проблемами «искусственного мозга»? Я был уже известным кибернетиком, умел с горем пополам рассказывать о своей работе, редакторы газет и журналов готовы были кричать «ура», получив от меня какой-нибудь материал. На гонорар за статью можно худо-бедно жить неделю, — рассуждал я. — А в «Сирене» перейду на оранжад — он стоит недорого. А своей красотке (я имел в виду Лизу) скажу, что соблюдаю диету. Ведь никто из нас не застрахован, скажем, от гастрита или от воспаления поджелудочной железы, не правда ли?»
Мне стало весело, и я рассмеялся, — я даже не знал, где именно расположена поджелудочная железа — справа или слева от желудка. Хорошо, что мой робот не нуждается в разных поджелудочных железах. Ему нужен прежде всего мозг, причем мозг, не уступающий интегральным схемам! А без поджелудочной железы он обойдется. Большое дело! Ему нужны «извилины», чтобы стать мудрее своего образца — человека. В сущности, зачем нужны все эти глупости — поджелудочная железа, легкие, сердце? Ведь эволюция усовершенствования идет по пути абстракции, то есть у п р о щ е н и я? С такими веселыми мыслями в голове я брел и брел, и незаметно очутился возле Орлиного моста. Неужели я прошел весь Русский бульвар? Он кишмя кишел народом, как и все остальные улицы и бульвары Софии, он был забит машинами, и это мешало почувствовать особую праздничность, присущую только этой улице. Машины и многолюдье способны унифицировать и обезличить все. По каким бы улицам ты ни шел, тебе кажется, что ты идешь одной и той же дорогой.
Озеро у входа в парк приобрело «эстрадный» вид. Лебедей не было и в помине, спокойствия тоже; звучали над озером шлягеры, синхронизирующие устройства создавали своего рода ярмарочную атмосферу — все было технизировано и модернизировано, в духе века. Когда-то на этом месте стояла уютная кафе-кондитерская, в которую охотно заходили безденежные студенты, выгнанные из класса гимназисты, влюбленные парочки. Сколько лимонада я там выпил поджидая Виолетту!
Главная аллея более или менее сохранила свой вид — и слава богу! Я помнил каждое из этих вековых деревьев, могуче расстилающих свои зеленые кроны. Под ними стояли скамейки, а над скамейками почти зримо кружился немеркнущий рой воспоминаний. Вот здесь я зачитывался французским романом, его заглавие и автор давно забыты; а там сидел с Виолеттой, вздрагивая при каждом прикосновении ее сатинового школьного халатика; а на той скамейке, напротив задумчивого бюста поэта Яворова, впервые составил собственное уравнение, отражающее момент затухания движения юлы.
От этих воспоминаний веяло вечной молодостью Мюнхгаузена, они не выцветали и не меркли.
Я пошел дальше, к озеру с золотыми рыбками, сел под березой и закурил. Это озеро когда-то рисовал мой отец, но на его картине оно имело более первозданный вид, казалось несколько запущенным, заглохшим. Озерко было обнесено колючей проволокой, берез вокруг росло больше, пора была осенняя, и березы стояли золотые. На переднем плане виднелась скамейка, на ней сидела пара; фигуры мужчины и женщины были обозначены пятнами. На женщине белое платье, единственная деталь, которую можно различить, — это шляпа, широкополая, нежно-голубого цвета, из-под нее тут и там выбивались золотые пряди волос. В темном пятне, обозначающем мужчину, если пристально всмотреться, можно было обнаружить одну подробность: он изображен без головного убора, на лоб слева небрежно спадала прядь волос. Я инстинктивно протянул руку к своему лбу и нащупал непокорную прядь: как я ни старался зачесать ее вверх, она упорно спадала на лоб. На скамейке сидел я, в этом не было сомнения, а женщина в такой красивой шляпе, естественно, могла быть только Снежаной! Я не видел ее глаз, их закрывали поля шляпы, но знал, что они лазурной синевы с золотистыми искорками вокруг зрачков. Я с восторгом всматривался в них, хотя они были прикрыты шляпой — она приподняла голову и посмотрела на меня с улыбкой. В эту минуту моя рука коснулась ее колена, вернее, платья, прикрывающего колено, и по моему телу, точно электрическая волна, пробежал знакомый трепет. Я о нем совсем забыл — с Лизой у меня все было иначе, несмотря на то, что обычно между моей рукой и ее коленом не бывало никаких преград.
Мы сидели и смотрели, а со стороны велодрома донеслась удивительная мелодия. Кто-то включил репродуктор на полную мощность, и по воздуху как на крыльях понеслись волшебные звуки. Симфонический оркестр исполнял знаменитый вальс Чайковского из оперы «Евгений Онегин». Я встал и торжественно поклонился Снежане, приглашая ее на танец. Она не стала дожидаться, пока я отвешу второй поклон, — доверчиво положила руку мне на плечо и мы закружились в вихре вальса, музыка нахлынула на нас, точно порыв ветра, и понесла вдоль берега.