Потом я снова подвел Снежану к скамейке. Она дышала учащенно, танец ее утомил.
— А в Стране Алой розы мы с тобой танцевали намного дольше и ты тогда не устала! — напомнил я ей.
— Там — другое дело, — сказала Снежана и мечтательно улыбнулась. — Там все прекрасно… и дышится легче!
— Да, это верно! — сказал я. Какая-то таинственная печаль поднималась в моей груди, мир алых роз манил меня с неотразимой силой. — Да, там все прекрасно! — повторил я. — Воздух чище, небо голубее, а поля похожи на цветистые ковры…
— Там воздух напоен ароматом роз, — сказала Снежана.
— Будто ты попал в огромный цветник. Сколько там цветов, а больше всего роз.
— А ты заметил, что там почти нет мрачных людей? Что нахмуренные лица встречаются редко?
— Конечно! — сказал я. — Там всюду видишь улыбки. И в автобусах, и на площадях — везде!
— О, удивительная страна — Страна Алой розы! — вздохнула Снежана.
Я печально улыбнулся.
В этот момент к нашей скамье подошел пожилой мужчина в черном костюме и шляпе с тростью в руке.
— Разрешите? — спросил он, указывая рукой на место, где сидела Снежана.
Я чуть не обругал его. Видели такого типа! Еле передвигает ноги, ходит опираясь на трость, а туда же — засматривается на молодых женщин!
— Разрешите? — повторил свой вопрос старый козел.
Я повернулся к Снежане, чтобы посмотреть, какое впечатление произвел на нее этот залежалый ухажер, — мне нужно было знать, как себя вести с ним дальше, — но Снежана исчезла. Место, на котором она сидела минуту назад, было безнадежно пусто. Мне не приходилось видеть более печального места. У меня даже голова закружилась. Я обернулся влево, в сторону аллеи, которая вела к памятнику на Братской могиле, приложил ладонь к глазам и сердце мое оборвалось: к обелиску плавно двигалось светлое пятно. Сомнения быть не могло — это была она, ее широкополая шляпа отливала на солнце яркой голубизной. Ну, конечно, это была она. В ушах у меня зашумело, свет померк: когда она успела уйти так далеко?
Я опустился на скамейку и несколько секунд сидел с закрытыми глазами: ждал, пока утихнет шум в ушах и земля под ногами перестанет шататься. Потом вспомнил старого козла, что намеревался сесть рядом со Снежаной. Ну, он у меня сейчас узнает, где раки зимуют! Она ушла из-за него. Я открыл глаза, повернулся. Но тип предусмотрительно исчез. Мне показалось, что за озером, вдали, замаячила его шляпа: она плыла грязным черным пятном над аллеей, ведущей к шоссе.
Я пришел побродить по парку, посмотреть на любимые места моего отца, которые он изображал на своих картинах — порой как все люди, порой воспринимая их сквозь призму буйной фантазии. Я пришел посмотреть на них, но они, разумеется, давно уже не те.
От парка поры студенчества отца (таким он был вплоть до первых семестров моей студенческой жизни) ничего не осталось.
В довершение всего какой-то выживший из ума старый хрыч расстроил мое фантастическое свидание со Снежаной. Это окончательно отбило у меня охоту гулять. Разве можно было после этого бродить по парку как ни в чем ни бывало, весело насвистывая?
Правда, некоторая польза от этого нелепого происшествия все-таки была: я удостоверился собственными глазами: карточка, лежавшая в ящике моего стола, что вчера вдруг ожила в моих руках, с большой точностью передает черты живой Снежаны. Пожалуй, трудно было даже сказать, какая из двух Снежан более достоверная: снятая на карточке выглядела более задумчивой, одухотворенной, а живая, та, что сидела сегодня со мной на скамейке, — более эмоциональной и женственной. Так казалось мне, а прав я или нет — кто знает, — ведь мы сидели рядом не больше двух минут!
Всю вторую половину дня я провел в библиотеке Дома техники, а к вечеру решил прогуляться по новым кварталам Софии. Из-за постоянной занятости у меня не оставалось времени посмотреть сегодняшнюю Софию. Я сел на трамвай и доехал до студенческого городка, расположенного в микрорайоне «Восток». Когда-то давно, в школьные годы, мы приезжали сюда в воскресные дни, ставили палатки, разжигали костры… На лужайках паслись отары овец, в жидком кустарнике шмыгали свиньи с поросятами… Теперь на этом месте раскинулся новый современный жилой район.
Впечатлений была масса, многое приятно удивляло, но то ли я был слишком утомлен бурными переживаниями дня, то ли по какой другой причине я смотрел по сторонам довольно равнодушно, сердце не замирало от восторга.
А сейчас я постараюсь описать, насколько мне позволяют силы (я ведь математик и в писательстве не силен), свою с в а д е б н у ю н о ч ь.
Вернувшись с прогулки, я облачился в домашний халат и засел за уравнения, над которыми мы вчера бились с Васей. Мне было трудно сосредоточиться, вероятно, потому, что на ужин я съел всего один бублик и испытывал зверский голод. К десяти часам я пришел в отчаяние: проклятые уравнения не подавались, и мне ничего не оставалось как послать их к чертям, — пусть решают они.
Я потушил лампу, надеясь, что скорее засну в темноте. На душе было неспокойно, хотя особых причин для тревоги не было: Васины уравнения имели лишь косвенное отношение к моей работе над роботом. Я мог пока обойтись и без них. А потом крепость падет, над ней непременно взовьется белое знамя. На собственном опыте я убедился, что самые трудные уравнения не выдерживают долгой осады: спустя месяц-два они неизменно капитулируют. Вот почему беспокойство, которое я испытывал, не имело и не могло иметь ничего общего с иксами и игреками.
Нередко ночью меня осеняли драгоценные мысли. Они задерживались в памяти всего несколько секунд, которые истекали, пока я добирался до письменного стола. Вот почему я убрал из комнаты кровать, постелил на полу две пары тюфяков, — получилось удобное ложе. Я накрыл его красным ворсистым ковром, набросал сверху расшитых подушек — и мое ложе приобрело восточный вид. Теперь мне не нужно было вставать и пробираться в потемках к столу: я поставил у изголовья настольную лампу, положил рядом папку, карандаши, несколько листов бумаги и тригонометрическую линейку — на всякий случай. Теперь достаточно было только повернуться на бок, чтобы зафиксировать мысль, осенившую меня спросонья. Иногда я даже не зажигал лампу: напротив нашего дома высился фонарь с большим белым шаром, комната по ночам утопала в мягком золотистом полумраке.
Этой ночью я не мог заснуть и бродил по квартире. Я долго расхаживал от кабинета — бывшей столовой, — до лестницы, что вела в мастерскую, но беспокойство в груди не утихало, а казалось, все больше нарастало. Что-то должно было случиться, и роковая минута близилась. Я повернулся спиной к лестнице, которая вела в мастерскую, и сказал себе: «Ни к чему играть в жмурки с самим собою! Уж если мне суждено сойти с ума, то пусть это произойдет сразу, не стоит терять времени».
Я достал из ящика письменного стола карточку Снежаны и подошел к окну, где было светлее. Всматриваясь в ее лицо, я с минуты на минуту ожидал, что карточка опять станет трехмерной, изображение отодвинется вглубь и «оживет». Я вспомнил сегодняшнюю Снежану, которая сидела со мной на скамейке у озера с золотыми рыбками. И сказал себе, что задумчивая, загадочно улыбающаяся Снежана на карточке намного одухотвореннее настоящей, живой, которая мне показалась сегодня довольно чувственной, женщиной до мозга костей.
Что ни говорите, а я затруднялся отдать пальму первенства одной из двух: обеих я знал давно и одинаково любил.
Я продолжал напряженно всматриваться в карточку и с радостью отмечал, что вполне владею собой и голова моя в полном порядке. Сколько я ни смотрел на портрет, он оставался плоским, черты лица были спокойны, не подавали признаков жизни. Локон не шевелился, ресницы не вздрагивали, странная улыбка сияла одним и тем же неизменным светом, губы не трепетали, словно крылышки препарированной бабочки.
«Вчерашнее, вероятно, было каким-то мгновенным сном! — подумал я с облегчением. Мне говорили, что усталые люди порой засыпают на несколько секунд на ходу, не чувствуя этого. — Возможно, я тоже вздремнул, и во сне мне привиделось, что карточка ожила!»
Подумав это, я почувствовал еще большую уверенность в себе, но почему-то не обрадовался. «А вдруг и сегодняшняя встреча со Снежаной — такой же мгновенный сон?» От этого предположения мне сделалось грустно и даже защемило сердце, но я заставил себя тряхнуть головой и улыбнуться, словно хотел освободиться от обмана, которым кто-то наивно намеревался меня опутать. «Ну хорошо, — сказал я этому недалекому человеку, — почему же тогда я, прикоснувшись рукой к ее колену, вздрогнул — пусть чуть заметно, но все-таки — и почему меня бросило в жар? Вон щеки мои пылают до сих пор! — Я приложил ладони к щекам — они и впрямь горели. — Это, брат, уже область физиологической психологии! — я засмеялся счастливым смехом и тут же упрекнул себя: — Как я не додумался спросить, когда она приехала и где остановилась!»
Черт возьми, если бы я знал ее адрес!
Я поставил карточку стоймя, прислонил ее к корешку книги. Потом, как был, в халате, лег и повернулся к столу. Карточка, окутанная мягким золотистым полумраком, тихо сияла.
Она пришла минуты через две после того как часы бактериологической лаборатории пробили полночь: я насчитал двенадцать скучных металлических ударов. Между последним ударом и звонком в дверь прошло не больше двух минут, потому что в этот промежуток я успел подумать т о л ь к о об одном: «Если это Лиза, попрошу ее уйти, скажу, что заболел, или другое — что взбредет в голову!» Мне казалось, что я совершу подлость, если этой ночью впущу Лизу к себе. Эта ночь была какой-то необычайной, а в чем таилась эта н е о б ы ч н о с т ь, я не знал. Возможно, она жила во мне, в моем настроении, в моих мыслях. Как бы то ни было, я твердо решил, что попрошу Лизу уйти.
Я отпер дверь, осторожно приоткрыл ее, меня вдруг охватило чувство вины; в слабом свете, пробивающемся из столовой, я различил лицо Лизы. Мне, конечно же, стало неловко: ведь я вчера пригласил ее сам, она и не думала напрашиваться, а теперь приход