Когда он ушел, я бросился на постель и громко расхохотался. Мне вспомнился случай с одним австрийским военачальником. Во время похода на Вену Наполеону удалось обойти австрийские войска с тыла, и это решило исход операции. Узнав о постигшей его катастрофе, главнокомандующий австрийской армии созвал военный совет. Он заявил: «Эту победу Наполеона я не признаю: она достигнута в результате маневра, который военная наука считает невозможным!»
Так и мой критик. Коли ты выходец из села и организованный пролетарий, то сердце твое должно быть наглухо заперто для нежных представительниц другого класса. Вот какие дела. Ну и ну!
Приближалась середина сентября, а она не ехала, сидела почему-то на своем курорте. А тут еще в моем житье-бытье назревала коренная перемена — по крайней мере, что касается воздуха, солнца и света. Предстоял переезд на новую квартиру. Товарищи тайком от меня давно подыскивали мне более сносное жилье и в конце концов их выбор пал на заброшенное кирпичное строение неподалеку от Горнобанского шоссе, принадлежавшее картонажной фабрике. Акционеры намеревались в ближайшем будущем воздвигнуть там здание конторы, но этот проект пока находился на мертвой точке. А поскольку старая постройка все равно пустовала, правление фабрики решило временно сдать ее под квартиру.
Она состояла из двух помещений: в одном раньше размещалась контора, в другом — склад. В помещении конторы я решил устроить себе спальню, а в бывшем складе — в нем спокойно мог бы разместиться табун лошадей — собирался оборудовать отличную мастерскую. Нужно было только пробить окна — стены постройки были слепые — да засыпать шлаком выбоины в полу, но это были пустяки, а в остальным лучшее жилье было трудно подыскать. Просторный двор, где росло несколько канадских тополей, и все описанные преимущества бывшего склада, безусловно, не могли не радовать меня, я был на седьмом небе от счастья.
Но дело с переездом почему-то затягивалось. То у меня оказывались дела в редакции, то болела голова, когда же я, поплевав на ладони, принимался собирать пожитки, вдруг начинался дождь. Одним словом, все что-нибудь мешало. Но я утешал себя, что новая квартира, черт бы ее побрал, никуда не убежит, и я когда-нибудь да перевезу туда свое барахло.
Наконец в один прекрасный день я опять увидел ее.
Дело было в октябре, после обеда. Шел тихий дождь, было холодно, площадь казалась вымершей. Я направлялся к трамвайной остановке, раздумывая, открывать ли зонтик — до остановки было метров сто, не больше, — как вдруг на тротуаре напротив кабачка «Спасение» показалась знакомая фигурка — я мог бы различить ее издалека среди тысячи женских фигур. То ли я сначала увидел ее, то ли почувствовал ее приближение — не знаю. Не все ли равно? Я остановился как вкопанный, словно кто-то властно крикнул мне: «Стой!» Не было золотого сияния, молчали оркестры, только кровь шумела в ушах да сердце билось, как шальное.
Я стоял, прикованный к месту, и бестолково крутил в руках зонт. Я даже забыл о том, что держу его. А она подходила все ближе, на ней был бежевый плащ, стянутый в талии поясом, и синий беретик, сдвинутый на левую сторону. Выбивающаяся из-под беретика прядь волос, казалось, была посыпана матовым бисером. Снежана ступила на бордюр и, вероятно, потому, что я не отводил глаз от ее лица, улыбнулась чуть-чуть, но все-таки улыбнулась и слегка, еле заметно кивнула головой.
— Наконец-то я вас вижу! — сказал я.
Она посмотрела на меня удивленно, неуверенно шагнула вперед и повернулась ко мне анфас.
— А я вас! — сказала она. — Все на том же месте!
— Всяк велик на своем месте! — выпалил я.
Мы рассмеялись в один голос, как тогда, когда она развернула карамельку с надписью: «При неудаче попробуй еще раз!»
— Люди носят зонты, — сказала она, — чтобы раскрывать их во время дождя!
— Но я ждал вас!
Смеясь, я нажал на кольцо, к которому прикреплены спицы зонта, — я хотел раскрыть зонт, но механизм не сработал. Проклятый зонт был ровесником балканской войне.
— Вы всегда чего-то ждете, — сказала она. — Я заметила. Но впервые слышу, что вы ожидали именно меня!
— Потому что вам не пришло в голову спросить об этом!
Я взглянул на нее торжествующе, заржавевшее железное кольцо зонта наконец-то сдвинулось с места и спицам как-то удалось расправить обтянутый материей огромный каркас.
— Вот, — промолвил я, покровительственно подняв зонт над ее головой, — теперь никакой дождь вам не страшен!
— Но я живу в двух шагах! — засмеялась она.
— Ничего! — сказал я.
— Если вы и впрямь дождались меня, — сказала она, — то это была пустая трата времени.
— Вероятно, — согласился я. — Когда вы уезжаете в Лондон?
— В Лондон?!
— Насколько мне известно, вашего отца посылают в Англию консулом!
— Боже мой! — воскликнула она. — За кого вы меня принимаете?
— За дочь будущего консула! — заявил я.
Она рассмеялась заливисто и звонко. Потом довольно сердито сказала:
— Вы попали не по адресу. Между мной и дочерью будущего консула общее только то, что мы живем под общей крышей.
— Очень рад! — воскликнул я. — Если хотите знать, я ужасно рад! Честное слово! Скажите мне, что ваша мать служит дворничихой в том желтом доме, где вы живете, и я буду на седьмом небе от счастья!
— Ту, за которую вы меня принимаете, зовут Лидией. Ее фамилия Стаменкова, она такого же роста, как я, и, к сожалению, подражает мне в манере одеваться, видимо, думает, что если мой отец француз, то я должна обладать отменным вкусом. А меня зовут Снежана Пуатье, моя мать болгарка, отец — главный библиотекарь Французского института. Он приехал в Болгарию двадцать лет тому назад. Я родилась здесь.
Мелкий дождик тихо стучал по нашему зонту. Я опустил его купол ниже, чтобы он закрыл наши лица, и восторженно чмокнул Снежану в щеку, у самых губ. Вообще-то я хотел поцеловать ее в губы, но она резко отдернула голову и губы мои ткнулись ей в щеку.
— Как вы смеете! — возмутилась Снежана.
— Это я от восторга! — сказал я. Ну как ей объяснить в двух словах здесь, на тротуаре, под дурацким зонтом, что между нами, оказывается, нет социальных преград и теперь моя совесть может быть спокойна, что непричастность к консульскому житью-бытью делает ее близкой моему сердцу? Она была теперь для меня не просто любимая.
Я приподнял зонт, и Снежана тут же отпрянула в сторону, предпочитая идти под дождем.
— Вы не должны были этого делать! — с горечью упрекнула она меня. Если бы на моем месте была та, другая, дочь консула, вы, наверное, вели бы себя благопристойнее! Вам бы т а к о е и в голову не пришло!
— Не сердитесь! — сказал я и, как картежник, поставивший на карту последнюю монету, решил пустить в ход единственный козырь. — Мне мало дела, чья вы дочь, кто вы — консульша или библиотекарша, — мне это глубоко безразлично! Вы для меня — «Та, которая грядет!»
— Тех, которые грядут, ищите там! — Снежана кивнула головой в сторону кабачка «Спасение». — А я для вас буду та, которая уходит, не успев прийти!
Все-таки она мне улыбнулась. Улыбнулась как-то странно и тут же зашагала прочь.
Я стоял, держа на плече ручку зонта, и смотрел ей вслед. Провожал ее взглядом сквозь тонкие нити дождя, пока она не скрылась за ближним углом.
Осталась только улыбка, вернее, — ее свет. Она мерцала далеко в сумеречном воздухе, едва различимо, как крохотный блуждающий огонек.
Я вернулся в свой подвал, взял пастели и, мурлыкая под нос отрывки из вальса «Сказки Венского леса», рисовал до полуночи. А утром нанял ломового извозчика и перевез пожитки в свою новую обитель на Горнобанское шоссе, оставив горбатой Марии одинокий колодец с журавлем — лучшее, что у меня было.
Итак, осень застала меня на новой квартире. После душной тесноты и вечных сумерек подвала помещение бывшего склада показалось мне чем-то вроде бального зала. Оно было такое просторное и светлое, что мне подчас хотелось ущипнуть себя за нос — удостовериться в том, что это не галлюцинация. Боже мой, сколько здесь было света! В погожие дни я мог рисовать по целым дням и даже писать маслом. Наконец-то настал черед расписных повозок, богатырей-дружек, яблочных садов, где румяные щеки девушек соперничают с краснобокими яблоками…
Только бы не осенние дожди и туманы!
А дни потянулись дождливые, хмурые. С утра до вечера не переставая льет дождь, дует северо-западный ветер, тоже весь мокрый, пропитанный влагой. Он несет в своих ладонях холод, яростно срывает с деревьев пожелтевшие листья кружит их в воздухе, а потом уносит на край света. Прислушайся — и до ушей долетит их шепот, шепот мертвецов.
Я подарил свою окровавленную «Весну» квартальному клубу «Пробуждение». Руководство было страшно тронуто! Его члены явились ко мне с коробкой конфет, как положено людям, состоящим в обществе трезвости. Мы долго беседовали о событиях в Испании, о положении в Германии, потом кто-то из гостей поставил на стол бутылочку ракии, мы выпили по паре глотков, чтобы согреть душу, да как распелись — перепели все песни времен первой русской революции, гражданской войны.
На другой день эти товарищи привезли мне немного дров и продырявленную печку-буржуйку. Я заложил дыру куском жести, найденным среди мусора за складом, и с того дня вечерами, перед сном стал понемногу топить. От этого температура в помещении не повышается ни на один градус, но я развожу огонь ради песенки, которую он поет, и пунцовых отблесков на стенах. Нужно же чем-то занимать свой ум, давать пищу раздумьям, не то одиночество схватит за горло, и душа скиснет, как перебродившее тесто.
От Горнобанского шоссе меня отделяют широкие лужайки. А рядом — пожелтевшие сады, опустошенные бахчи, тут и там жмется к облетевшим деревьям какой-нибудь сарайчик или жалкий домишко. Мелькнет за сеткой дождя похожая на тень фигура человека, что копается в огороде — авось выроет чудом оставшийся в земле клубень картошки. И снова дождь, и жиденький туман, и тишина, которую время от времени робко нарушает клаксон автобуса, медленно ползущего по Горнобанскому шоссе.