Я тряхнул головой, большим усилием воли отогнал тревожные мысли. Не лучше ли пойти в институт и заняться привычной работой, чем сидеть и ломать голову над вопросами, которые мне все равно не разрешить?
Вспомнив о спокойной обстановке лаборатории, о тишине, лиловато-синем освещении, которое наполняло меня счастьем, создавало ощущение полной оторванности от мира, я почувствовал щемящую боль, похожую на тоску по любимым друзьям, потерянным б е з в о з в р а т н о. Я знал, я чувствовал, что в душе моей больше не царить спокойствию. Подобно герою легенды о сотворении мира, я вкусил плода познания, и у меня открылись глаза на многое.
Я перелистывал иллюстрированные журналы, всматривался в цветные снимки, рассказывающие о разных краях нашей планеты, о близких и далеких странах. Из текстов и со снимков на меня смотрело сытое, хорошо одетое человечество. Оно давно позабыло, что значит забота о хлебе насущном и неуверенность в завтрашнем дне. Машины в огромных количествах производили всевозможные товары, но ему все было мало, оно требовало еще и еще — больше числом, красивее и добротнее. Для этого непрерывно создавались машины, машины неустанно производили разные товары в баснословных количествах, а человечество требовало новых, больше числом и красивее… Это был бесконечный заколдованный круг.
Я вдруг потерял интерес к иллюстрированным журналам: мне пришло в голову, что их может, редактируют киберги. Последние две недели меня как-то необъяснимо раздражало все, связанное с кибергами. При виде их работ я выходил из себя, хотя эти умные добросовестные машины в какой-то степени — мои детища.
Я отложил журналы и в ту же секунду почувствовал непреодолимое желание увидеть другие печатные издания — творения человеческого ума и рук. Мой взгляд остановился на одном проспекте, рекламировавшем путешествия в Сахару. На обложке было нарисовано огромное золотое солнце, а в центре солнечного диска — черный силуэт двугорбого верблюда. Рисунок тронул меня какой-то старозаветной наивностью. «Если бы обложку рисовал художник-киберг, — подумал я, — на ней бы непременно зеленели пальмы, а под ними кружилась бы в вихревом танце мавританка под чадрой и с бубном в руке». Подумав об этом, я хотел было отложить книжицу в сторону, но вгляделся в длинноногое двугорбое животное, чересчур некрасивое для произведения машины, и сочувственно засмеялся. Возможно, именно потому, что этот объект не отвечал эстетическим понятиям машины, я обрадовался ему и проявил интерес к самому проспекту.
Путешествия, не имеющие ничего общего с научными симпозиумами и конференциями, я считал бесполезной, бесцельной тратой времени. Кто знает, то ли я в самом деле не любил путешествовать или мне так казалось потому, что я долгие годы держал свои чувства взаперти, — это еще нужно было проверить. Я с жадностью принялся перелистывать скромный проспект, почему-то заранее уверенный: не пройдет и пятнадцати минут, как я отправлюсь в далекое путешествие к необъятным песчаным просторам. Было ли это своего рода отмщение машинным художникам, или, наоборот, позорное бегство, — не знаю. Возможно, я действовал под влиянием нахлынувших на меня раздумий… Трудно сказать, что именно вдохновило меня, заставило душу распахнуться навстречу суровой романтике пустыни. Пожалуй, даже Магнус, сам Великий Магнус, не смог бы найти ответ на этот вопрос. Одно не оставляло сомнения: моим воображением всецело завладели раскаленные песчаные пространства, исполненные пророческого молчания. Кроме того, я надеялся в уединении, среди тишины песчаного моря найти ответ на вопросы, которые в последнее время терзали меня днем и ночью.
Через две улицы от «Сирены» находилась станция метро, откуда уходили поезда на ракетный космодром. В честь великого физика Эйнштейна, жившего в далеком прошлом, станция носила название «Специальной теории» — так называлась открытая Эйнштейном теория, которая, правда, дошла до нас в весьма перелицованном виде. Поезд же, доставлявший пассажиров на космодром именовался «Поездом Эйнштейна».
Я благополучно добрался до станции «Специальная теория» и уже было направился ко входу в радиальный коридор, как вдруг увидел Лизу. Она была в белой шубке из искусственного меха, напоминающего мех голубого песца, в белой шапочке, ее нежные маленькие руки были засунуты в пушистую муфту из того же материала, что и шубка. Я, конечно, мог купить ей доху из настоящей норки и муфту из натурального голубого песца, но Лиза была девушка гордая, она принимала только мелкие подарки. Как бы там ни было, в этом скромном зимнем одеянии Лиза выглядела вполне счастливой и была вся такая пушистая и светлая, что мне невольно показалось, будто она сошла со страниц какой-нибудь старой книги. При виде ее мои неугомонные «узники» вновь закопошились, радостно повскакивали с мест, но я им приказал не соваться куда не следует, — ведь ракетные самолеты вылетают точно по расписанию и никого не ждут.
— О! — воскликнула Лиза, увидев меня. Она выпростала руки из муфты и кинулась ко мне с распростертыми объятиями.
— Добрый день, Лиза! — холодно поздоровался я и издалека протянул руку, чтобы избежать объятий. Я еле держался на ногах от усталости, мне было не до нежностей. — Как поживаешь? Куда это ты?
— В «Сирену», — сказала Лиза. Тут только я заметил, что бедняжка дышит неровно и щеки ее почему-то бледнее обычного. Она, видимо, была чем-то расстроена. К тревоге прибавилось недоумение по поводу моего странного поведения, бархатные карие глаза Лизы, казалось, не знали, как быть, — сердиться или печалиться.
— В «Сирену»? В такую пору? — удивился я.
— А что? — Лиза упрямо тряхнула головой и даже попыталась чуть вызывающе улыбнуться, но выражение печали и досады по-прежнему светилось в глазах. — Поругалась с режиссером, убежала из театра и решила подождать тебя в «Сирене», — сказала она, а потом в свою очередь спросила: — А ты почему не в институте?
— Мне нужно слетать по делу в Сахару, — равнодушным тоном ответил я.
— В Сахару? — спросила Лиза и умолкла, вероятно, прикидывая в уме расстояния и часы. Потом стремительно прижала муфту к груди и, глядя мне в глаза, попросила: — Возьми и меня!
— Сахара не для тебя! — голос мой прозвучал жестко. Я смотрел на муфту, которую она прижимала к груди, словно беспомощного котенка, не чувствуя в сердце ни капли жалости, — там царила усталость.
Я поспешил кончить разговор: до отлета оставалось не больше часа. Почувствовав легкое угрызение совести я пообещал:
— В следующее путешествие непременно возьму тебя! А сейчас я спешу, времени у меня в обрез.
Она секунду постояла неподвижно, словно вслушиваясь в какие-то недовысказанные слова, потом через силу улыбнулась и уступила мне дорогу.
— Я пошутила, — сказала она. — И то, что я иду в «Сирену», — тоже шутка. У меня сегодня столько дел, что как подумаю, прямо голова идет кругом.
Я не спросил ее, какие дела ей предстоят, раз она поссорилась с режиссером, хотя знал, что бедняжка ждет этого вопроса.
— До свиданья, Лиза! — сказал я и скорее для своего утешения добавил: — Вернусь из Сахары — сразу же позвоню.
Печаль тут же пропала из ее глаз, преобразилась в улыбку, но я не обратил особого внимания на эту метаморфозу. Мне было некогда: до вылета оставалось меньше часа.
Выдача билетов была приостановлена со вчерашнего дня, но я показал удостоверение главного конструктора, дававшее право на разные привилегии, и администрация космодрома немедленно предоставила в мое распоряжение одно из забронированных мест. Мне выдали скафандр, попросили лечь в кресло, на потолке вспыхнули красные лампы, моторы взревели, и ракетный самолет устремился в стратосферные высоты.
Через пятнадцать минут после вылета ракетный самолет приземлился на огромном космодроме в Триполи. В закрытом лимузине, снабженном системой кондиционирования воздуха, нас, пассажиров, доставили в здание космодрома, где каждому был выдан тропический костюм. Переодевшись и подкрепившись рюмкой виски, пассажиры, стали подходить к специальной электрической карте и длинной указкой отмечать места, которые они желают посетить. Большинство тыкало указкой в названия городов, окрестности которых славились полезными ископаемыми — ураном и свинцом, — медеплавильными и металлургическими заводами. Когда подошла моя очередь, я направил свою указку в самое сердце пустыни. Главный диспетчер приветливо заулыбался и одобрительно воскликнул: «О!» Пассажиров, прилетевших в Африку по служебным делам, увезли на вокзал электрической железной дороги, а я остался в аэропорту. Меня спросили, умею ли я управлять самолетом и есть ли у меня соответствующий документ. Я сказал, что окончил специальные курсы и получил права на вождение не только туристических, но и небольших пассажирских самолетов — до двадцати мест. Диспетчеры проверили мои права и не теряя времени повели меня к небольшому одномоторному двухместному самолету. Они вручили мне карту маршрута, талоны на бензин и пожелали счастливого пути.
Совершив над аэродромом круг, чтобы лучше ознакомиться с самолетом, я благословил прохладный ветерок, обдувающий открытую кабину, поправил очки, и самолет взял курс прямо к сердцу пустыни. Я летел низко, метрах в ста от земли: мне хотелось вдоволь налюбоваться сыпучими дюнами, радужным сверканием бескрайних песчаных просторов. Скорость была небольшая, километров сто пятьдесят — двести, и я был рад, что ни одна особенность пустынного ландшафта не укроется от глаз.
Я летел к сердцу Сахары и чем дольше смотрел вниз, тем больше удивлялся: под крылом самолета лежала не мертвая пустыня, а зеленые плодородные поля и сады. Пальмовые рощи сменялись насаждениями хлебного дерева, темные массивы апельсиновых и лимонных рощ пересекались голубыми лентами оросительных каналов. Тут и там белели аккуратные домики, а по шоссе мчались автоцистерны, грузовики, длинные вереницы легковых машин. Но вот впереди возникли силуэты неизбежных заводских труб — приземистых и высоченных, изрыгающих в небесную синеву густые клубы черного дыма. Я летел над шахтами и рудниками, над флотационными фабриками и гигантами химии, над поселками из бетона и стекла в задымленном и загрязненном воздухе, напоминающем небо Европы, до которой было не меньше пяти тысяч километров. Не знай я, что надо мной высится шатер африканских небес, у меня бы могло возникнуть чувство, что я лечу над родными просторами, — там тоже можно увидеть сверху не только трубы заводов, но и зеленые поля, и сады, и сети оросительных и осушительных каналов.