Мальчики прошли через тесный двор, мимо чисто выбеленной хаты, по огороду, где тыквенные плети пустили длинные усики, и впереди, на берегу Карповки, Коля увидел деревянное строение с плоской крышей. Дверь была открыта, и из нее прозрачной пеленой выплескивался дым: что-то там, в темноте, ярко горело, и, подходя ближе, Коля услышал звонкие удары: сначала тоненький — "дзинь!", а потом басовитый — "дон!".
Первым вошел в кузню Грицько и втянул за руку Колю.
Дохнуло раскаленными углями, едким дымом, сразу защипало в носу, и глаза наполнились слезами. Наверное, из-за них Коля вначале ничего не мог разглядеть. Но вот слезы высохли, глаза привыкли, и он увидел пылающий горн, наковальню, кадку с водой. На стенах висели косы, подковы, еще какие-то металлические штуки, и в них играли огненные отсветы. А у горна и наковальни стояли два человека в кожаных фартуках, и кожаных штанах, облегающих сильные ноги. Один был могучим богатырем с бородой и длинными волосами, подвязанными лентой, и на его смуглом лице под густыми бровями весело и озорно сверкали такие же, как у Грицька, карие глаза. Другой был совсем молодой, стройный, с добрым, даже каким-то женственным лицом.
— Тату, — сказал Грицько, — мы посмотреть. Это мой новый друг, Коля… Коля Кибальчонок.
— А, — сказал могучий бородач. — Нашего отца Ивана сын? Тогда давай знакомиться. Тоже Иван. Иван Тарасыч Зацуло.
Ладошка Коли утонула в огромной черной ручище. Но очень осторожно пожала эта ручища Колины пальцы.
— Что же, раз хлопцы посмотреть пришли, — повернулся Иван Тарасыч к молодому, — покажем?
— Покажем, Иван Тарасович.
— Становись, Грицько, к меху, — приказал мастер повелительно. — Ты, Михайло, к горну. Начнем, друзи.
Тяжко задышал мех: пых-пых-пых! Это Грицько качал его ногой.
Запылали в горне угли — все ярче, ярче! Словно маленькое солнце горит.
Взял Михайло длинными щипцами бесформенный кусок металла, сунул его в горн — заалел металл по рваным краям, побежали по нему искорки, стал раскаляться все сильнее, вот уже и не отличить его от углей пылающих.
— Пора, Михайло!
И уже на наковальне огненный кусок.
А по нему Иван Тарасыч молотом — бом! И искры в стороны. Еще молотом — искры по всей кузне солнечными брызгами.
Теперь на наковальне лепешка раскаленная.
А удары по ней все осторожнее, тише да бережнее.
И в руках у Ивана Тарасыча теперь другой молот, поменьше.
А Михайло одной рукой щипцы держит, ими блин красный переворачивает, в другую, правую, молоточек маленький взял.
— Наводи, Михайло!
Маленький молоточек — дзинь! — по лепешке металлической, расплавленной. И куда молоточек показал — молот: дон!
И происходит на глазах завороженного Коли чудо: под волшебными ударами превращается блин раскаленный в серп, сначала только наметился он, потом ясно обозначился и вот уже точно серп, каким жито жнут, только сейчас он на месяц похож в черном украинском небе, потому что цвет у него лунный.
— Дзинь-дон! Дзинь-дон! — все осторожнее, все тише.
— Готово, Михайло!..
Вытирает пот с лица Иван Тарасыч рушником вышитым.
А Михайло месяц-серп с наковальни щипцами — и в кадку!
Шипение, бульканье, пар — ничего в кузне не видно!
Только слышен голос Ивана Тарасыча:
— Вот, хлопци, дела какие. Огонь — друг наш. Только надо управлять им научиться. И он таких дел людям наделает — радостных.
"Огонь — друг наш…" — повторяет Коля и видит другой огонь, беспощадный и страшный, тот, что сжег 67 целую улицу напротив его дома и лютой смертью казнил невинную корову Пётренок.
…Пар рассеялся, и держит в щипцах Михайло выкованный серп, до поры покрытый окалиной, совершенный по своим формам.
— Грицько, где ты? — послышались голоса.
— Хлопци с Десны пришли, — сказал Грицько. — Побигли!
Весь день, забыв про дом и гостей, Коля Кибальчич провел в Закоропье, с новыми друзьями. Обедали в хате Грицька вместе с Иваном Тарасычем, его женой Марией и пятью братьями и сестрами Грицька — ел из общей миски суп с галушками, макал зеленый лук в крупную серую соль, и еще смутные, неясные мысли терзали его: "Почему так бедно живут эти добрые, веселые люди? А у нас или у Сильчевских во время обеда…" И дальше трудно было думать ему. Потом опять играли, теперь в "казаков-разбойников", и, спасаясь от погони, "разбойник" Коля Кибальчич, преодолевая высокий плетень, порвал штаны нового матросского костюма. Потом — а дело уже шло к вечеру — были прятки, и какое, оказывается, это наслаждение: под огромными лопухами, в зеленоватом сумраке распластаться на влажной жирной земле, замереть, почти не дышать и видеть у самого своего носа, как навозный жук катит круглый шарик.
Под лопухом и обнаружил Колю брат Степан и, ахнув, потеряв дар речи, повел в привычную жизнь — на экзекуцию.
Коля возвращался домой, как во сне, счастливый, переполненный впечатлениями, и совсем не боялся встречи с отцом. За испытанную радость можно и пострадать.
Дом был еще полон гостей, слышались громкие голоса, вкусно пахло едой, уже горели свечи. Кто-то играл на гитаре, и Коля узнал мамин голос. Она пела свою любимую песню:
Как по морю синему
Плыла лебедь с лебедятами,
Со малыми со дитятами…
Степан провел его на кухню, и здесь наймычка Парася, чуть не выронив блюдо с горячими пирожками, залилась слезами: перед ней стоял не ее чистенький благообразный паныч, а чумазый оборвыш с расцарапанными коленками. Парася кинулась за чистой одеждой, налила в таз теплой воды — может, обойдется. Не заметят?
Но именно в это время в кухню вошел отец, посмотрел на Колю и, даже не изменившись в лице, сказал ровным голосом:
— Вымыться, переодеться — и к гостям. А завтра — на полдня в угол.
На следующий день Коля, отстояв в углу, после обеда убежал в Закоропье. Отец первый раз взял в руки ремень. Но, встретившись с глазами сына, усомнился в положительном результате наказания.
Несколько дней подряд всеми правдами и неправдами Коля убегал в Закоропье, возвращаясь оттуда грязным, возбужденным, счастливым.
В тот вечер он вошел в кабинет отца с ремнем в руке, протянул его Ивану Иосифовичу, тихо сказал:
— Б-бей…
Отец положил ремень на письменный стол рядом с Библией, которую читал перед этим, провел по голове сына, по его спутанным густым волосам тяжелой рукой.
— Упрям, — задумчиво произнес Иван Иосифович. — В кого бы? Ну ладно. Кто там из закоропских твой лучший друг?
— Грицько Зацуло.
Грицько был приглашен в дом Кибальчичей. Он робко вошел во двор, и все домашние обступили его..
— Какой грязный, — сказала сестра Катя.
Грицько нахмурился.
— Сразу видно — атаман, — сказал с крыльца Иван Иосифович, но голос его был одобрительный.
Грицько повеселел и посмотрел на всех смелей.
— У тебя голуби есть? — спросил Федя, средний из братьев Кибальчичей (он в ту пору начал разводить голубей).
— Два сизаря, — сказал Грицько и, похоже, совсем освоился.
— Вот что, — сказала мама, — мы тебя, Грицько, вымоем, а наденешь костюм Феди, прошлогодний, он из него вырос. Согласен?
Грицько угрюмо молчал, поглядывая на Колю.
— Вымойся, — сказал Коля. — Что тебе стоит?
На крыльцо он вышел неузнаваемый: чистенький, подстриженный, робкий какой-то, только лукаво светились карие глаза.
— Пошли Грицька учить играть в кегли! — сказал Степан.
Грицько оказался на редкость способным учеником — и в кегли и в крокет он научился играть сразу и внес в благопристойное общество детворы Кибальчичей буйство, нетерпение, размах.
В этот день все дети так были увлечены играми, что даже не заметили лохматые головы закороп-ских ребят над забором…
Прощаясь с Грицьком, Коля спросил:
— Завтра придешь?
— Приду! — Мальчику очень понравилось у Кибальчичей.
Он действительно пришел на следующий день, но какой-то подавленный, молчаливый. Чистый костюм изрядно потерял свою свежесть, одна штанина была даже разорвана и неумело зашита белыми нитками. Под правым глазом у Грицька красовался порядочный синяк.
— Кто это тебя? — спросил Коля.
— Ерунда! Дома об угол печи ударился, — беспечно махнул рукой Грицько. — Ну, чего? Давайте в эти… в егли играть.
Только под вечер гость загрустил, присмирел немного, похоже было, не очень-то хочется ему идти домой. Коля заподозрил неладное.
— Я тебя провожу!
— Нет!
— Провожу! — упрямо сказал Коля.
Грицько вздохнул. Они вместе вышли за калитку.
По дороге мимо плетней и палисадников шагали молча, и, взглянув на Грицька сбоку, Коля увидел, как мальчик весь напрягся, даже пот выступил у него над верхней губой.
Уже знакомая тропинка привела мальчиков к старым осокорям, за которыми начиналась улица Зако-ропья.
Грицько вдруг замедлил шаг, остановился.
— Я говорил тебе, — прошептал он, — не надо было со мной.
Коля тоже остановился — со всех сторон их окружали закоропские ребята.
— Добрый вечер, — сказал Коля, удивившись звонкости своего голоса.
Ему никто не ответил.
— Кибальчонка не бейте, — сказал Грицько. — Он маленький.
"Бить меня? — потрясенно подумал Коля. — За что?.."
Вперед вышел самый старший из ребят, сказал, глядя Коле в глаза с непонятной ненавистью:
— Ты! Паныч белопузый! Отойди!
Вокруг Грицька сомкнулся круг. И Коле стало страшно.
— Ну? — спросил кто-то там, в живом круге. — Сладко тебе живется на поповских харчах?
И посыпались насмешливые, злые вопросы:
— С чем они пироги едят?
— А в палки играть интересно?
— Когда тебе штаны в полоску дадут?
— А поповская дочка, Катька, тебе невеста?
Красный свет вспыхнул перед Колей, и каждой своей клеточкой он ощутил его нестерпимый жар.
— Предатель! — кричали в ненавистном круге.
— За сколько панам продался?
— Бей!
— Бей предателя!
Все дальнейшее произошло неестественно быстро.