Наконец кровавый поединок закончился двумя взрывами на набережной Екатерининского канала первого марта 1881 года.
Однако историческая драма продолжалась, и ее окончательная развязка была впереди…
А что же за эти годы Николай Кибальчич?
"Хождение в народ", "процесс 193-х", образование партии "Земля и воля" — все это происходило без него. Дожидаясь решения "своего дела" после ареста одиннадцатого октября 1875 года, он сидел в тюремном замке на Лукьяновке, в Киеве, куда был привезен для следствия. И следствие тянулось без малого два года восемь месяцев, чтобы наконец завершиться судом уже в Петербурге: первого мая 1878 года, где разбирательством Особого присутствия правительствующего сената был вынесен приговор: один месяц тюремного заключения. Почти три года незаконного содержания в неволе и… один месяц тюрьмы по приговору!
Необходимо заметить: Кибальчич был в курсе всех событий, происходящих на воле, а когда его привезли в Петербург двадцать шестого марта 1878 года для суда, он оказался в доме предварительного заключения, во "дворце новой инквизиции", как его называли революционеры. В доме еще оставалось большинство участников "процесса 193-х", дожидавшихся отправки в места ссылок и поселений. С ними у Кибальчича были самые прямые контакты. Вот отрывок из его письма, переданного соседке по камере, с которой завязалась "оживленная переписка": "Даю слово, что все мое время, все мои силы я употреблю на служение революции посредством террора. Я займусь такой наукой, которая помогла бы и мне и товарищам приложить свои силы самым выгодным образом для революции. Очень может быть, что целые годы придется работать над тем, чтобы добыть нужные знания, но я не брошу работы, пока не буду убежден в том, что достиг того, чего мне надо".
Выйдя на свободу, Кибальчич через несколько месяцев стал искать связей с революционерами и в конце концов попал на квартиру Н. А. Головиной, оправданной на "процессе 193-х", с которой познакомился в доме предварительного заключения. Весной 1879 года она свела его с Александром Квятковским, руководителем дезорганизаторской группы "Земля и воля". Кибальчич предложил Квятковскому свои услуги: он освоил производство динамита в домашних условиях. Через некоторое время Квятковский познакомил Кибальчича с Андреем Желябовым, а тот со Степаном Ширяевым, который организовал первую тайную динамитную мастерскую уже созданной "Народной воли" в Басковом переулке. Очень скоро Николай Кибальчич возглавил в этой мастерской группу "техников" террористической организации и в дальнейшем принимал участие во всех покушениях на царя именно как "техник" или "инженер" "Народной воли".
Таков внешний, пунктирный путь Николая Ивановича Кибальчича через драматические события русской истории в восьмидесятые годы девятнадцатого века.
Но у него был еще один путь в это время: внутренний, глубинный путь духовного развития.
…Не возвращаться бы Гесе Гельфман и Николаю Саблину вечером второго марта из Коломны на Тележную улицу, 5, где была оборудована основная динамитная мастерская народовольцев. А они были "хозяевами" этой квартиры. Не возвращаться бы… Но тогда еще не было известно и о предательстве Николая Рысакова.
В ночь на третье марта отряд полиции блокировал дом.
— Где? — спросили у Рысакова, привезенного в тюремной карете. Он показал на окна второго этажа. На одном из них была отодвинута штора и виднелся куст герани: условный знак — все в порядке…
На стук в дверь и приказ: "Открывайте! Именем закона! Полиция!" — загремели выстрелы. Полицейские кубарем посыпались вниз по лестнице — погибать никому не хотелось.
Динамит и колбы с нитроглицерином были унесены в глубь квартиры — Саблин и Гельфман спасали жильцов соседних квартир: полиция могла открыть огонь, и тогда произошел бы неминуемый взрыв, который поднял бы весь дом на воздух.
Еще они успели убрать герань и выбить в окнах стекла. Потом открылась дверь, вышла Геся Гельфман, сказала:
— Сдавался. И не стреляйте. Здесь взрывчатые вещества.
В это мгновение в глубине квартиры прогремел. выстрел…
На следующий день Тимофей Михайлов, метальщик, стоявший на углу Малой Садовой первого марта в паре с Рысаковым и уже названный им следователю Добржинскому, нарушил законы конспирации: даже не взглянув на окна второго этажа, поднялся в квартиру, условно позвонил. Ему открыл полицейский пристав, вежливо сказав:
— Прошу! Заходите!
Могучий от природы Тимофей оказал отчаянное сопротивление засаде, произведя из револьвера шесть выстрелов и ранив троих. Но справиться с десятью полицейскими оказалось не под силу. К тому же он принес с собой смертоносный груз, который, дрогнув, не пустил в дело первого марта.
Десятого марта на Невском проспекте была арестована Софья Перовская, опознанная хозяйкой молочной лавки. При аресте террористка не оказала никакого сопротивления. "Означенная Софья Львовна Перовская", как докладывал следователю Добржинскому жандарм, заломивший назад руки преступнице, во время поимки даже улыбнулась ему, сказала: "Не горячись, дружок, не убегу".
"Очень странно, — рассуждал товарищ прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты, — вместо того чтобы скрыться, попытаться уехать из города свободно, не таясь, разгуливает по городу. Чрезвычайно странно, милостивые государи!"
Следователь Добржинский, естественно, не знал — никто не знал — о решении, бесповоротно принятом Софьей Перовской после первого марта: "Андрей, я буду с тобой".
Добржинский, впрочем, мало рассчитывая на успех, все следующие дни возил Николая Рысакова в неприметной карете по центральным улицам Петербурга: а вдруг… Следователь оказался везучим до удивления! Семнадцатого марта на Лиговской улице, глядя в окно кареты, Рысаков внезапно побледнел, лицо его покрылось потом. Добржинский проследил за взглядом Рысакова — в толпе неторопливо шагал бородатый молодой человек в длинном драповом пальто, в цилиндре и с тросточкой.
— "Техник"? — быстро спросил следователь.
— Да… — прошептал Николай Рысаков.
Восемнадцатого марта 1881 года в редакционной комнате журнала "Новое обозрение" Иосиф Иванович Каблиц и Андрей Петрович Осипов-Новодворский сидели у стола, заваленного газетами, книгами, гранками, пили чай и беседовали. В комнате все было по-прежнему, только сняли со стены портрет Александра Второго, и на его месте образовался темный квадрат с мешочками серой паутины в верхних углах.
Говорили о погоде, о болезнях, о том, что надоела зима, скорее бы лето, закатиться бы в Крым или в Италию — в последние дни всем уже надоели политические разговоры, споры, взаимные упреки, все втайне понимали, что это одна болтовня, сотрясение воздуха, шиш в кармане. И все-таки Иосиф Иванович не выдержал:
— Нет, им не откажешь в умении работать!
— Кому? — тоже не выдержал Андрей Петрович.
— Полиции, охранке. — Иосиф Иванович Каблиц вздохнул вроде бы с сожалением, но тут же оживился: — Смотрите, какая последовательная цепь: в день покушения схвачен один из бомбометателей, Рысаков, второй умирает в госпитале, не назвав себя. Уже третьего марта мы узнаем из газет: разгромлена тайная квартира на Тележной, и там найдены эти… эти ужасные снаряды. Арестована Гельфман. Подпольщик, находящийся в квартире, кончает жизнь самоубийством.
— Ужасная смерть, — буркнул Осипов-Новодворский.
— Идем дальше. Третьего же на этой квартире попадает в засаду некий Тимофей Михайлов с бомбой в руках. Пятого марта открывают подкоп под Малой Садовой из лавки Кобозевых, достают мину. "Хозяева", слава богу, скрылись. Дальше: десятого арестована Софья Перовская. Как хотите, Андрей Петрович, не понимаю! Не понимаю — и все! Из дворянской семьи, дочь действительного статского советника, бывшего губернатора Петербурга, блестящее образование, жизнь обеспечена до гробовой доски и… — Осипов-Новодворский промолчал. — Ладно. Скажите, милейший, вы можете что-нибудь понять в происходящем?
— Что я должен понимать? — спросил Осипов-Новодворский.
— Почему у них провал за провалом? — перешел на шепот Каблиц. — Я вам скажу! Молчит общество! Где шествия рабочих с красными флагами? Почему бы на улицы не выйти студентам и не предъявить правительству свои требования? Почему…
— А почему бы вам, — перебил Осипов-Новодворский, — не выйти на улицу? С красным флагом? И со своими требованиями?
— Мне? — изумился Каблиц. — С какой стати, собственно, мне? Я не состою ни в какой партии, просто не знаю, как это… И вообще, Андрей Петрович, ваши шутки неуместны! — Он отпил большой глоток остывшего чая, помолчал. — Все нет Самойлова. Уж он бы нам разъяснил, что к чему. Уж он-то знает!
— Да, вторую неделю не показывается наш тихий таинственный Самойлов. — Андрей Петрович вздохнул с сожалением. — Пуст библиографический отдел. Придется за него рецензии писать. — Он взял со стола тоненькую книжицу. — Давайте-ка наваляем мы с вами. Надо раскатать вот эту дрянь…
И в это мгновение в комнату вошел Владимир Александрович Жуковский. Не вошел — ворвался, потрясая свежей газетой. Он рухнул на стул и выпалил, захлебываясь словами:
— Вот! Наконец-то! Экстренный выпуск! — Газета лихорадочно шуршала в его руках. — Наконец изловили самого главного алхимика, изготовителя бомб для первого марта. — Жуковский смотрел на собратьев по перу безумными глазами. — Вы знаете, кто он? — Владимир Александрович ткнул в тощую грудь Каблица газетой. — Это Самойлов!
— Самойлов? — Каблиц был близок к обмороку.
— Так точно-с! — В голосе Жуковского появилось непонятное торжество. — Ведь вы сами понимаете, что отсюда вытекает. В лучшем случае нас погонят в места не столь отдаленные. Он оказался на самом деле Кибальчичем. Он заскорузлый анархист. То есть, конечно, я согласен, личность героическая, во всяком случае, изобретательная, и его, разумеется, повесят, но каково нам!
— А каково нам? — спросил Осипов-Новодворский, усмехнувшись.
— Я не вижу повода для иронии! — В голосе Владимира Александровича Жуковского появились истерические нотки. — А вы, Андрей Петрович, хороши! Да, да! Хороши-с! Это вы ему писали всяческие записочки на редакционных бланках. Я только что от нашего издателя, от Федора Иваныча… И представьте, его, больного, всеми уважаемого человека, вызывали в известный вам дом на Фонтанке и предъявили две такие записочки с фирмой "Нового обозрения", и только посмотрели на него пронизывающим взглядом, и больше ничего, а от этого взгляда у Федора Иваныча душа в пятки ушла. Ну-с? Нет, надо же было писать на редакционных бланках непременно кому попало?