Гольденберг был экстренно перевезен в Петербургу с ним следовал Александр Федорович Добржинский. Беседы, почти в интимной обстановке, за чаем с лимоном, продолжались, правда, в Петропавловской крепости. Григорию Гольденбергу было сделано предложение:
— Возьмите на себя, Григорий Давыдович, гуманную миссию, — сказал Добржинский, — примирите власть с вашей партией. Уверен, если государь и правительство узнают истинный характер "Народной воли", ее цели и если появится возможность прямого контакта с руководителями организации, откроется путь для переговоров, в конце концов, возможен компромисс! Подумайте, какое решение трагической проблемы: народовольцы отказываются от борьбы против самодержавной власти, власть прекращает преследовать революционеров, идет на определенные демократические уступки, объявлена амнистия всем политическим заключенным, и вы, Григорий Давыдович, инициатор этого поворота в отечественной истории.
Гольденберг поверил. И стал давать откровенные показания: фамилии и адреса товарищей, планы партии, адреса квартир, где находились типография и динамитная мастерская. Он назвал около ста пятидесяти человек активных деятелей партии. Среди них было названо имя Николая Кибальчича, обрисована его роль как "динамитчика" в подготовке покушений на царя…
Драматически звучит заявление Гольденберга в конце показаний — он его сделал, когда по его доносам уже шли аресты: "Я твердо уверен, что правительство оценит мои добрые пожелания, отнесется спокойно к тем, которые были моими сообщниками, и примет против них более целесообразные меры, чем смертные казни".
Узнав от Николая Клеточникова о предательстве Гольденберга — эти сведения письмоводитель Третьего отделения передал Александру Михайлову, — партия нашла возможность через того же Клеточникова раскрыть глаза Григорию Гольденбергу на его истинную роль в "примирении" с правительством.
На очередном допросе, который велся уже без всяких церемоний и чаепитий, потрясенный Гольденберг сказал:
— Помните, если хоть один волос упадет с головы моих товарищей, я себе этого не прощу!
— Уж не знаю насчет волос, — усмехнулся Александр Федорович Добржинский, — ну а что голов много полетит, так это верно.
Пятнадцатого июля 1880 года Григорий Гольденберг, окончательно поняв суть своей "гуманной миссии" в примирении народовольцев с правительством, повесился в каземате Екатерининской куртины Петропавловской крепости.
А с двадцать пятого по тридцатое октября 1880 года в военно-окружном суде Петербурга разбиралось "дело 16-и террористов". На скамье подсудимых были те, кого арестовали по доносу Гольденберга. Пятеро из них были приговорены к смертной казни через повешение. Казнили двоих: Квятковского и Преснякова. Трое "монаршей милостью" получили бессрочное заточение. Среди них — Иван Окладский.
…Нет, не мог Александр Михайлов допустить мысль о том, что вторым предателем, и уже хладнокровным и убежденным, в рядах "Народной воли" станет Окладский. Народовольцам было известно его последнее слово, брошенное в лицо судьям:
— Я не прошу и не нуждаюсь в смягчении своей участи, напротив, если суд смягчит свой приговор относительно меня, я приму это за оскорбление!
Однако, получив жизнь из рук царя, Иван Оклад-ский "прозрел" и очень скоро отблагодарил венценосца "откровенными и чистосердечными признаниями". Забегая вперед, стоит сказать, что этот человек прожил долго, став осведомителем-профессионалом, и в тайной полиции был известен как агент Петровский. На его совести десятки, а может быть, сотни выданных властям революционеров в Петербурге, в Москве, на Кавказе. За верную службу Окладскому-Петровскому было высочайше пожаловано потомственное почетное гражданство, по старости ему назначили пенсию, достигшую в предреволюционные годы ста пятидесяти рублей в месяц. Увы, история подтверждает: власти предержащие доносчиков, провокаторов, осведомителей, людей этой, может быть, самой мерзкой и подлой профессии на земле оплачивают щедро. Но "злой гений" "Народной воли", как писали газеты, не ушел от возмездия: уже после Октябрьской революции, в 1925 году, Окладский предстал перед народным судом и понес заслуженную кару.
…А тогда, терзаясь в своем одиночном заключении вопросом: "Кто предатель?" — не мог Александр Михайлов и на мгновение подумать, что это Иван Окладский.
А между тем и сам он был арестован по доносу Окладского. И Клеточников, и Тригони, и Желябов. И те, об аресте которых Александр Михайлов еще не знал: Фриденсон, Баранников, Колодкевич, Златопольский, Тетерка…
…"Народная воля" была сокрушена четырьмя предательствами: Гольденберга, Окладского, Рысакова и Меркулова — "чистосердечные" признания последнего — оних начал давать девятого апреля 1881 года — особой роли в разгроме партии не сыграли. Однако один из участников покушения первого марта на его совести: по доносу Меркулова был арестован Иван Емельянов — четвертый метальщик снарядов.
Но не затемнят эти предатели истинный лик "Народной воли" — героический, мученический, прекрасный… Наоборот, тот факт, что почти с самого возникновения партия находилась под дамокловым мечом расправы, позволяет нам как бы в ярком луче прожектора увидеть этих людей — революционеров семидесятых-восьмидесятых годов прошлого века, народовольцев, узкий круг единомышленников, которые, несмотря на свои роковые заблуждения, потрясли основы русского самодержавия и во многом предопределили дальнейший ход истории нашего отечества. Эти люди знали, на что идут, само собой подразумевалось, что в начатой борьбе смерть на виселице неизбежна. Они были готовы к смерти, и когда она настигала кого-то из них, встречали ее хладнокровно. Ярчайший пример такого отношения к почти неминуемой развязке — политическое завещание Игнатия Гриневецкого, прямого убийцы царя первого марта 1881 года. Это его метательным снарядом был смертельно ранен венценосец. После того как неудачно брошенный Николаем Рысаковым снаряд лишь повредил царскую карету, император вышел из нее, чтобы узнать, что произошло. Вот тогда и подошел к нему почти вплотную Игнатий Гриневицкий и бросил снаряд между собой и Александром Вторым. Он шел на верную смерть. В ночь на первое марта Гриневицкий писал:
"Александр Второй должен умереть. Дни его сочтены. Мне или другому кому придется нанести страшный последний удар, который гулко раздастся по всей России и эхом откликнется в отдаленных уголках ее, это покажет недалекое будущее.
Он умрет, а вместе с ним умрем и мы, его враги, его убийцы. Это необходимо для дела свободы, так как тем самым значительно пошатнется то, что хитрые люди зовут правлением монархичеческим, неограниченным, а мы — деспотизмом.
Что будет дальше? Много ли еще жертв потребует наша несчастная, но дорогая родина от своих сынов для своего освобождения?.. Впереди много еще дорогих жертв унесет борьба, еще больше — последняя смертельная схватка с деспотизмом, которая, я убежден в том, не особенно далека и которая зальет кровью поля и нивы нашей родины, так как — увы! — история показывает, что роскошное дерево свободы требует человеческих жертв.
Мне не придется участвовать в последней борьбе. Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни одного часа в светлое время торжества, но считаю, что своею смертью сделаю все, что должен был сделать…"
В дворцовом госпитале Конюшенского ведомства, куда был привезен Игнатий Гриневицкий с одиннадцатью ранами, он перед смертью только на мгновение пришел в сознание, чтобы на вопрос следователя, дежурившего в палате: "Твое имя?" — ответить: "Не знаю…"
Но никогда в кругу народовольцев не заходили разговоры о возможной, порой неминуемой гибели. Их жизнь принадлежит народу. Если потребуется, они отдадут ее в борьбе за его счастье и свободу. Это считалось естественным. Они игнорировали смерть и любили жизнь. Умели они веселиться, когда выпадал хотя бы час для отдыха и можно было собраться вместе. Но они были аскетами: большинство сознательно отказалось от личной жизни. Борьба требовала полной отдачи сил, и, кроме того, семья — это ответственность за близких, а арест, суд и смерть в любой момент могли разрушить семью и сделать жену или мужа, детей несчастными. Они все без исключения, как это ни было горько и больно, порвали с родителями, ушли из родных гнезд, жили на нелегальном положении. Народовольцы презирали материальные блага, их быт был спартанским — минимум средств из партийной кассы расходовался на еду, одежду, жилье. Развлечения исключались.
Краткая, как вспышка молнии, эпоха "Народной воли" создала новый социальный тип русского молодого революционера, доселе неведомого, оклеветанного официальной журналистикой, не сразу и не всегда верно понятого отечественной литературой, даже ее корифеями. Однако в новом поколении, особенно в студенчестве и рабочей среде, народовольцы сразу стали героями, идеалом людей, преданных родине, стали магнитом, притягивающим к себе все лучшее в молодой России.
И это красноречиво свидетельствовало о потенциальных силах русского общества конца девятнадцатого века, было залогом грядущего обновления, предвестником неминуемого краха экономической и духовной рутины, в которую погрузил страну вековой деспотизм Романовых. Молодое поколение, состояние молодых умов — барометр здоровья или недугов государства. Молодости физиологически свойственно бунтарство, стремление к справедливости, ненависть ко лжи и фарисейству, неприятие насилия и подавления свободы человеческой личности в любых формах. Если молодое поколение утрачивает эти драгоценные свойства, если его энергия обращена на что-то другое, государство, взрастившее такую молодежь, не имеет будущего, оно обречено.
На рубеже нового, двадцатого века Россия получила молодое поколение, внушавшее великую надежду. Квинтэссенцией этого поколения, его вершиной и вулканом были партия "Народная воля" и тысячи и тысячи юношей и девушек, сочувствующих народовольцам и разделяющих их взгляды и цели.