…В своей революционной деятельности, в своей повседневной — первой — жизни, как член партии "Народная воля" по поведению и действию, Николай Кибальчич был точным представителем этой блистательной плеяды.
…После незабываемого лета у крестного Зенькова Коля Кибальчич — ему пошел восьмой год — оказался в селе Конятине, что в шести верстах от Коропа, где был приход его любимого деда Маркела Петровича Иваницкого.
Горе пришло в семью Кибальчичей: заболела туберкулезом жена Ивана Иосифовича, мать пятерых детей, и на семейном совете решено было сыновей и дочерей расселить по родственникам.
Колю к Маркелу Петровичу отец привез поздно вечером, и по пути мальчика сморил сладкий сон.
…Проснулся и сразу не мог понять, что с ним: низкий потолок, маленькое окно, и по стеклу ползают осы.
Он повернулся на бок и в скрытую дверь увидел: в другой комнате за столом хлопочет попадья Настасья Осиповна, а на стульях уже сидят, дожидаясь завтрака, поповы дети: Микола, младшие двойнятки Фенечка и Анюта, а наймычка Горпина по тарелкам налистники с творогом раскладывает. Маркел Петрович подошел к нему, разглаживая бороду, потрепал рукой жаркую сосна щеку.
— Вставай скорее, мой рожицу и завтракать. У нас, Коля, поживешь, пока маменька поправится.
На миг сжалось сердце: "Мама больная, а вдруг умрет?"
И остался Коля в Конятине у Иваницких. Прожил здесь два года — до поступления в Новгород-Северское духовное училище, только иногда приезжал домой в Короп на месяц-два, когда матери становилось лучше или когда она уезжала лечиться в Крым.
Маркел Иваницкий был самым бедным священником среди окрестных служителей церкви. Жил он в казенной хате, крытой соломой, и отличалась она от крестьянских лишь тем, что была побольше, а внутри раз-112 делена перегородками на четыре комнаты: кухню, спальню, маленькое зальце и кабинет Маркела Петровича. И быт крестьянский, без церемоний: перед едой утром никаких целований руки и молитвы не требуется, перекрестись на иконы да за стол. А какие веселые завтраки, обеды, ужины! Не надо сидеть букой и молчать, знаешь что смешное — расскажи, и все посмеются, наймычка Горпина сидит со всеми за столом, как равный член семьи. Еда простая, сытная. Например, завтрак — каша пшенная с молоком, творог, сметана, хлеб еще горячий, только из печи вынули. И казалось Коле: никогда в Коропе не ел он так вкусно.
Земли у Маркела Петровича тоже было небогато — две десятины пахоты да полдесятины луга. И земля казенная, из церковных фондов — "попова доля". Землю свою Маркел Иваницкий обрабатывал сам, и вид у него был типично крестьянский: поджарый, широкий в плечах, в шароварах и длинной рубахе, с выгоревшими на солнце бровями. Работы было много, и потому в страду трудились всем домом — и попадья, и наймычка Горпина, и поповы дети. В те годы Коля усвоил все крестьянские работы: научился косить траву и жито и ходить за плугом, скирдовать, бросать из торбы зерна в парующую теплую землю.
В Конятине лучшим его другом стал Микола Иваницкий, годом старше Коли. Был он хлопцем высоким, сильным, выносливым, с удивительным, точно нарисованным лицом: тонкий прямой нос, струнки черных бровей, удлиненный разрез глаз, четкая, немного капризная складка губ. Друзья были неразлучны, хотя, естественно, случались и ссоры и размолвки. Впрочем, Коля водил дружбу со всеми крестьянскими ребятами. Он естественно вошел в ребячью среду и ничем не отличался от других крестьянских детей: босоногий (оказывается, какое это счастье — бегать босиком!), в полотняных штанах и латаной рубахе навыпуск.
…Нет, вы только представьте, как заманчиво залезть в чужой сад за яблоками и грушами! Расставлены посты на углах улицы и у хаты, а двое или трое смельчаков, и рядом — обязательно — Коля и Миколка, крадутся вдоль тына, затаив дыхание, сердце бухает где-то в горле, вот-вот выскочит; темный вечер, а в небе месяц, как долька дыни, и звезды. Тихо, только где-то собаки лают, а ты крадешься, замирая при каждом звуке.
— Ложись! — шепчет первый.
Ты плюхаешься на землю, влажную от росы, и в нос ударяет запах, который потом, через много лет, шагая из угла в угол по одиночной камере, ты назовешь запахом детства: горькая полынь, мелкая ромашка, пыль со степных дорог твоей милой родины…
Вот и калитка. Смуглая рука в цыпках шарит щеколду: раз — скрипнули петли.
— Скорее!
Трое налетчиков врываются в сад, кто-то взлетает на яблоню "белый налив", трясет ветки: светлыми шарами шлепаются яблоки о землю. Так громко! Ты дрожащими руками хватаешь их, пихаешь за пазуху — рубаха предусмотрительно заправлена в штаны, вздрагиваешь от холодного прикосновения к телу, а лоб весь в поту.
Где-то хлопает дверь, тусклый квадрат света сквозь черные ветки. Отчаянный, разбойный свист.
— Ах, враженята! Розбийныкы!..
Только свист ветра вокруг, шлепанье босых ног такое, что можно подумать — картечью палят.
Но вот овраг за селом, ручей по дну лопочет. Можно отдышаться, воды попить. И грызть яблоки, хотя и вкуса-то поначалу их не чувствуешь.
— Вкусные!
— Ага, сок один!
— А как Никита засвистел! Точь-в-точь Соловей-разбойник!
На всех вдруг нападает смех: хохочут, прямо по земле катаются.
Трещат кусты, на краю оврага мелькают смутные тени: спускается к налетчикам вся компания, те, что на посту стояли.
Теперь идет дележка добычи, всем поровну. Дружный хруст яблок и сосредоточенное сопение.
Утром — неизбежное наказание: не скроешься в селе Конятине.
Стоят перед Маркелом Петровичем оба преступника, угрюмые, понурые, головы в землю подпускали.
— К Иващенкам в сад лазили?
— Лазили… — тихо говорит Коля.
— Было… — говорит Микола.
— Что ж, сынку, — говорит Маркел Петрович своему старшему, — сбегай до лозняка, выриж пару добрых лозин. Вот нож тебе.
И плетется Микола в лозняк, еле ноги переставляет.
— Швыдче, швыдче, сынку!
Потом "экзекуция". Правда, рука у Маркела Петровича легкая, наказывал больше для порядка"
Зима в Конятине, за высокими сугробами только и видны соломенные крыши хат, ослепительно сияют снега под солнцем, лес, что подошел к околице, замер, затаился, укутанный белой холодной ватой. Прыгнете ветки белка рыжим пушистым комочком, и струи снега стекают вниз, невесомой пыльцой рассеиваясь в морозном воздухе. Звонко, прозрачно над тихой землей; из труб прямыми столбами поднимаются дымы, где-то четко ухает топор, петушиная перекличка; заржала лошадь, и далеко слышен добрый мужской голос:
— Не балуй, Гнедко, не балуй…
А на крутом берегу Десны кутерьма: визг, смех, санки с седоками летят, вниз, вихри колючего снега — в разгоряченное лицо.
— Кибалка! Догоняй!
Несутся сани, все быстрее, быстрее! Ах, это захватывающее чувство полета, скорости, когда все сжимается внутри, напряжен каждый мускул, и кажется, сейчас невидимые крылья поднимут тебя и понесут над беспредельной белой землей! Внизу под горой перевернулись чьи-то сани — их уже не объехать: куча мала! Идет веселая борьба, и в самой гуще Коля, Миколка, Анюта — Миколина сестренка, — в романовских кожушках, в валенках, доверху набитых снегом.
А потом вырваться из-под чьих-то жарких тел, хватить полной грудью свежего воздуха, отбежать в сторонку, упасть спиной в мягкий снег и лежать замерев. Синее небо над тобой, и нет ему конца и края, дышится широко, свободно, ребячьи голоса в отдалении. Какие вы все хорошие, друзи!.. Коля переполнен внезапно нахлынувшей любовью к людям.
Тихий, еле уловимый звон вокруг. Что это звенит? Снег? Небо? Земля?.. Как хорошо жить!..
Приходила оттепель — оседали сугробы, становились ноздреватыми; днем капало с крыш, в санные колеи наливалась прозрачная слюдяная вода, низкое серое небо повисало над землей. Теперь другие забавы: лепят огромных баб, и нос у них — морковка красная. Снежные крепости — одна против другой, и сражения: летят в обе стороны снежки белыми стаями.
Домой возвращаются уже в сумерки, мокрые, веселые, возбужденные!
— Господи! — стонет Настасья Осиповна. — На кого вы похожи, горюшко мое! Сейчас же под умывальник та в сухое переодеваться.
А в хате жарко, топится печь. Сальные свечи, потрескивая фитилями, отекают на столе. А стол уставлен мисками с маринованными опятами, с квашеной капустой, соленые огурцы поблескивают тугими боками, семга нарезана толстыми кусками (Маркел Петрович старался), каравай хлеба дышит теплом, и корочка на нем коричневая. И по всей хате пахнет блинами.
— Сидайте за стол, бисово племя!
Масленица…
У Маркела Петровича Иваницкого была страсть: вырезал из дерева кораблики, мельницы, повозки с колесиками, плел корзины из тонкой лозы, мастерил копилки. Хитрыми этими изделиями была уставлена целая полка в кабинете Маркела Петровича. Этой своей страсти даже немного стеснялся отец Маркел: детское вроде бы дело. И потому старался приобщить к необычному этому ремеслу старшего своего, Миколу. Но неусидчив Микола, нетерпелив — отлынивал, не по нему занятие.
Неожиданно нашел Маркел Петрович благодарного ученика в Коле Кибальчиче. Нравилось ему мастерить: кусок дерева, прутики тонкие, и пожалуйста превращается в твоих руках деревяшка в корму корабельную, а из прутика — парус, из другого — согнуть и склеить — рулевое колесо и ручки к нему, каждая в малюсенькую щепку, в четверть спички. Терпение нужно. Не замечал мальчик, как время бежит за полюбившимся делом. Не получалось — снова и снова принимался. Маркел Петрович только головой качал — упрям. Что же, хорошее упрямство…
Даже, случалось, друзей забывал Коля: сидит с отцом Маркелом в сарайчике, где мастерскую оборудовали. Свежей стружкой пахнет, разогретым столярным клеем. Молоточком маленьким: тук-да-по-тук! В палец иной раз стукнет, по всему телу боль полыхнет, да и руки изрезаны, в ссадинах, заусеницах.
Вздыхала Настасья Осиповна:
— Что старый, что малый. Нашли себе забаву.
А Маркел Петрович, глядя на сосредоточенного Колю, на его неторопливую работу, дивился про себя: "Золотые руки у хлопца, а выдумка истинного мастера".