Замкнулся Максим, молчаливым стал, тихим. Помогал отцу по хозяйству. Родители богу хвалы воздавали: "Одумался!" Тут и женили Максима. И никто, разумеется, не ведал, что не оставил он своей заветной мечты вернуться в театр, а стило по глубоким ночам, когда все спали в доме, при оплывающей сальной свече бежало по бумаге, торопясь за нетерпеливыми мыслями. Скоро конец высылке, а там — вольный казак. И как раз письмо пришло от Ивана Петровича Котляревского. Были в нем слова, наполнившие сердце Максима великой надеждой: "…стэжка до моей хаты николы нэ заростэ для Мыхайла Чупруна…"
Скоро — новая жизнь.
И как гром с ясного неба! За неделю до окончания срока умирает отец. Заботы об огромной семье ложатся на плечи Максима Иваницкого. Десять человек! Кроме своих детей, младшие братья и сестры, больная мать, сирота племянница. Что делать?
Тут приспела депеша от владыки — бог велел прощать грешников: вызвал епископ Максима пред свои очи. "Отпускаю грехи твои, сын мой. Бог милостив. Бери приход покойного батюшки".
Поклонился Максим: "Премного благодарен, ваше преосвященство. Но сан священника принять не могу. Недостоин. Погряз в мирских грехах. А коли, владыка, печешься о семье моей, яви милость: поставь псаломщиком в церковь какую". Знал Максим, закрыты ему дороги на службу цивильную. И еще знал: в попы посвящают навечно. Дьяк же всегда может службу оставить.
Улыбка кроткая на лице благообразном, холеном, только в голосе гвоздики перекатываются: "Что — же, Максим Иваницкий, сам ты себе долю выбрал. Быть тебе псаломщиком в селе Мезень".
Впрягся в оглобли Максим Иваницкий, повез телегу, что семьей называется. Посадил сад, завел пчел, стал рыбачить. А тут новый удар: пришла весть о смерти Котляревского. Несколько лет не мог взять пера в руки — так велико было потрясение.
А когда опять загорелась свеча в ночи, снова заскрипело перо по бумаге, явился вдруг новый поэт: стихи налились гневной силой сатиры, обрушились на панов и служителей церкви.
Посыпались в Чернигов доносы, а за ними и кара, владыкой благословленная: несколько раз отбывал Максим Иваницкий кратковременные епитимии, то бишь ссылки на "черные работы" при Рахлинском монастыре, что недалеко от Новгорода-Северского стоит.
Возвращался он неукрощенный. Только духом окрепший…
— …Душно, внук. Давай-ка на волю.
Они вылезли из шалаша и окунулись в черную влажную ночь. Небо лежало над ними звездно и бесконечно, тишина стояла такая, что Коле почудилось вдруг: никого больше нет во всем свете, только они с дедом, две крохотные пылинки в бесконечной необъятности. Тогда Николай Кибальчич еще не умел определить словами это свое состояние: космическую беспредельность окружающего мира и свою неотъемлемую причастность к нему. Встает солнце над краем земли — и это часть тебя, летит птица — и вместе с ней ты ощущаешь скорость и невесомость полета. Вселенная и ты — одно целое.
Над далеким краем земли проступила оранжевая полоска, и на ней четко нарисовались деревья, росшие недалеко от шалаша.
— Что это, диду?
— Луна поднимается. Скоро светло станет.
— Диду, а что дальше было?
— Дальше?.. Давай вот здесь сядем. Я тулуп подстелю. Поглядим, как луна взойдет. Что же дальше?..
…Трудно было на грошовый оклад псаломщика содержать большую семью, и Максим Иваницкий добился права быть учителем церковноприходской школы в селе Мезень. А еще руководил он церковным хором. Пригодились вокальные способности. Дел — с утра до ночи. Днем в свободное время в школе обучал сельских ребятишек грамоте и счету, а вечером школьная хата взрослыми наполнялась — спевка. Но не только церковному пению учил их Максим Иваницкий, но и основам счета, географии и истории. Случалось, за полночь не расходились. Раскрывал глаза людям Максим на жестокую правду жизни, от него узнавали крестьяне и о восстании декабристов, и о Герцене и Чернышевском, им он читал отрывки из бунтарской "Энеиды" Котляревского, стихи опального Тараса Шевченко. Летом для этих необычных "спевок" собирались на пасеке Максима Иваницкого, и заканчивались эти сходки пением украинских песен — под уже светлеющим небом.
Приближалась годовщина любимого писателя — семьдесят пять лет со дня рождения Котляревского. Максим решил эту годовщину отметить в Мезени постановкой "Наталки-Полтавки", народным праздником. Горячо взялся за дело: подобрал актеров из сельской молодежи, репетировал много и увлеченно, сам делал декорации.
Неистовствовал священник, писал в Чернигов донос за доносом, запрещал и разгонял сборища урядник; осуждали Максима родные: опять беду на семью накличет.
И могла бы затея Максима Петровича провалиться, да помог помещик Петр Сильчевский: выхлопотал у уездного начальства разрешение на юбилей, дал деньги на оборудование сцены, принимал участие в репетиции.
И настал тот день…
Сцена была сделана прямо в ноле, под открытым небом.
Народу собралось — тьма. Приехал Сильчевский и привез гостя, известного артиста полтавского театра (документы не сохранили нам его имени); актер был другом Котляревского, помнил еще по былым годам "юнака Максима".
Перед началом спектакля вышел на сцену Максим Петрович Иваницкий и сказал слово о любимом писателе, своем первом и единственном наставнике. Дрожал от волнения голос…
А потом — спектакль. Успех был ошеломляющий. Все слилось воедино: артисты, зрители. Знаменитый актер поднялся на сцену, обнял Максима Петровича, прочитал стихи покойного поэта про волю, про буйную Запорожскую Сечь, про время, которое непременно придет на истерзанную украинскую землю, не будет на ней панов и насильников, не станет крепостных рабов, а будут свобода и свободные люди…
В ответ вспыхнула песня. Вместе со всеми пели актеры, Максим Петрович, Сильчевский…
В то же время мчалась по пыльной дороге бричка, всхрапывали на поворотах взмыленные лошади — урядник спешил к высокому начальству с доносом.
Испокон веков тяжкая черная сила на Руси — донос…
Через несколько дней в Мезень нагрянули жандармы и следователь — разбирать дело "о недостойном поведении псаломщика Иваницкого". Все жалобы и доносы, как анонимные, так и подписанные, сходились на одном: бунтарь, подстрекатель, о власти непочтительно, с насмешкой отзывается.
Кара последовала мгновенно: заключить в тюрьму Елецкого монастыря, что в Чернигове, сроком на один год.
Не смогли друзья вызволить Максима Петровича из тюрьмы.
…Минул срок заточения. В одиночной камере, на тяжких работах закалилась и еще больше окрепла душа Максима Петровича, окончательно утвердился он: только в борьбе за счастье простых людей смысл жизни земной.
Открылись ворота темницы — у стен монастыря встречала его большая толпа: товарищи-семинаристы, односельчане, незнакомые молодые люди. Бросились обнимать, целовать, подняли на руки, понесли на Болдину гору, откуда широко виден Чернигов. Тут и подарок вручили: в кожаном переплете, переписанную от руки, еще не изданную поэму Тараса Шевченко "Сон".
А вечером собрались литераторы, артисты, молодежь. Просили прочитать стихи. Прочитал Максим те, что были написаны в тюремной камере. И были в них гнев, страсть, боль за поруганную свободу, призыв к борьбе и вера в грядущее счастье родины. "Все сделаем, — сказали новые друзья, — чтобы издать новую книгу нашего поэта Максима Иваницкого".
На следующий день — домой, в Мезень. Скорее, скорее! А во дворе хаты и на улице ждали его селяне: "Заступник наш Максим вернулся!"
А через месяц радость несказанная: пришла весть из Чернигова, что провели через все рогатки цензуры друзья Максима его рукопись, сборник стихов, стихотворных драм и комедий из народной жизни. Книга уже в наборе! На крыльях полетел в губернский град мезенский псаломщик. Близка, близка к исполнению мечта заветная! Значит, не зря просиживал ночи над листами бумаги — при сальной свече, под голос сверчка за печью, и незримо толпами стояли вокруг те, кого со сцены видел.
Вот в типографии он, в руках листы корректуры, пахнущие краской. Сбылось… И тут, у наборного станка, к уху метранпаж нагнулся, весть, как черный ворон, сообщил: арестован Тарас Шевченко.
Его взяли по пути домой, в Мезень, — окружили телегу жандармы на потных темных лошадях. Назад, в Чернигов. Обыск в знакомой тюрьме Елецкого монастыря. Обнаружили письмо одного из членов тайного Кирилло-Мефодиевского братства и много другой крамолы. Вез своим селянам правду. Взяли и корректорские листы уже готовой книги. Ознакомился с оной епископ черниговский, приказал только: "Книгу по буквам разметать… Дело же богохульника и отступника псаломщика Мезенской церкви Максима Иваницкого передать из духовного ведомства в жандармское".
Не миновать Сибири. Всем родом собрали крупную сумму, внесли в епископскую кассу… на нужды Елецкого монастыря. Можно было в письме при деньгах и по-другому означить: "На покров пресвятой богородицы". В такой деликатной форме принимал взятки владыко.
Дело погасло, утекло в песок. Однако выпустили Иваницкого из тюрьмы на поруки родных, и десять лет чтоб ни строчки, и никаких "сборищ", и выезд за пределы уезда запрещается строжайше. Отлучили от церковного хора, о школе и говорить нечего.
Начало шестидесятых годов. Одна страшная весть за другой: смерть Шевченко, смерть Добролюбова, Чернышевский в Петропавловской крепости, разгромлен "Современник" — единственный журнал, через который пробивалась к народу прогрессивная русская мысль. Казалось, жизнь потеряла смысл. Стала седой голова Максима Петровича Иваницкого, согнулась крепкая спина. Но по-прежнему живым огнем горели глаза, думы не давали покоя ни днем, ни ночью: в чем же смысл жизни?
От одной страсти он не мог отказаться — бросить писать. И была написана "Поэма", наполненная щемящей грустью по неосуществленному; была в "Поэме" скорбь по рано умершей дочери. Никакой прямой крамолы. Потому и вышла в Чернигове тоненькой книжечкой — второй литературный труд Максима Иваницкого на долгом жизненном пути. (Уже много позже, перед смертью, дрожащей непослушной рукой написал он два автографа на "Моих думах" и "Поэме" — любимому внуку Николаю Кибальчичу, который в ту пору был студентом в Петербурге.)