Именно в это тяжкое десятилетие в жизни Максима Петровича Иваницкого загорелся веселый обнадеживающий костер — появился в его бедной хате мальчик с внимательным недетским взглядом — Коля Кибальчич.
Присматриваясь к внуку, подолгу разговаривая с ним, думал старик: "Вот в ком мое продолжение. Может, он найдет ту истину, в поисках которой исходил я свои дороги".
…Уже высоко в небе стояла луна; четко обозначился далекий горизонт; роса блестела на высокой траве; перепела перекликались в тихих лугах: "Спать пора! Спать пора!"
Дед и внук сидели на тулупе, тоже повлажневшем от росы. Максим Петрович стал набивать трубку, чиркнул спичкой, окутался ядовитым дымом.
Коля решился.
— Диду, мне надо с тобой посоветоваться. Об очень важном.
— Говори, внук.
И Коля, заикаясь от волнения, поведал деду и о том, что усомнился в существовании бога, что не хочет идти дальше по отцовской дороге в Черниговскую духовную семинарию, и о том, что открыли ему науки, и о том, наконец, что после бурсы собирается поступить против воли отца в гимназию, сдав экстерном экзамены за два или даже три класса.
Максим Петрович долго молчал, потягивая трубку, думал. Потом сказал твердо:
— Правильно, внук! Раз усомнился — самый великий грех творить молитву в неверии! Иди в гимназию — благословляю. Все, что думаю, Ивану, родителю твоему, скажу. Хотя не очень-то он меня слушает.
Ликование наполнило Колю. И вдруг будто остановилось сердце и упало вниз:
— Диду!..Значит… Значит, нет бога?..
— Того бога, что панов защищает, что благословение дает сынов крестьянских, которые за волю народную поднялись, в Сибирь гнать, с именем которого на войны братоубийственные люди идут, — того бога, внук, нету и быть не может. — Суров был голос Максима Петровича. — Но погляди вокруг…
И услышал Коля Кибальчич слова, которые через годы, перед смертным часом вспомнились ему, как в миг озарения.
— Дивен мир. Все в нем разумно, с высоким смыслом. И это мой бог. Верую я в него. Он во всем: и в небе, и в былинке маленькой, и в звезде, и в дереве. И в нас с тобой. Понять его и постичь — вот цель земной жизни. И в цели этой — истина. Только не дано до конца ее разглядеть. Мне не дано… Одно понял, внук: для испытания приходим мы в этот мир, и суть его в том, чтобы пройти по земле и не опоганить душу о мирские соблазны. А возможно это при одном непременном условии: служи простым людям и обретешь в служении сем радость и счастье.
Оба они, не сговариваясь, посмотрели на небо, и было оно огромно, беспредельно, в звездных мирах, в неуловимом движении, объединенном единой, не постигнутой людьми волей.
— Диду, диду! Видишь вон ту звезду? Возле луны, чуть слева, ниже к земле?
— Вижу, Коля.
— Это моя звезда…
— Значит, ничем вы не хотите облегчить мои тяжкие раздумья о бедствиях нашего молодого поколения?
— Я весьма сожалею, господин следователь.
— Вы злоупотребляете, Александр Дмитриевич, моим долготерпением. Должен вас предупредить, что скоро, когда делом займется прокурор, вам придется заговорить. Я ведь все по старинке. А эти новые энергичные люди… У них не особенно помолчишь. И вот когда за вас возьмется прокурор…
— Как вас понимать? — перебил Александр Михайлов.
— Понимать очень просто. Свершится суд над цареубийцами, и мы приступим к подготовке вашего процесса…
— Когда… — Спазм перехватил горло. — Когда их будут судить?
— Уведите арестованного. — Старый следователь смотрел в стол, в его пергаментных руках шелестели листы бумаги.
"Ничего, ничего предпринять невозможно. Их всех казнят. И Николая тоже. Кто будет на скамье подсудимых по делу первого марта?.. Если бы я был на воле… Ну и что? Что? Собрать все оставшиеся силы партии и разработать план освобождения подсудимых? Силой, с оружием в руках. Если бы…"
Александр Михайлов мерил свой каземат быстрыми, нетерпеливыми шагами.
"Наверное, охраннику через этот проклятый глазок в двери я кажусь зверем в клетке. Знаешь, Коля, это не поза, поверь: если бы я мог отдать свою жизнь за твою!
А мой старый следователь с верным нюхом. Тайный кружок…"
О, он мог бы многое поведать этой высохшей мумии о Кибальчиче-гимназисте. И Александр Михайлов вдруг подумал, осознал именно сейчас: те гимназические годы, дружба с Колей и его одноклассником Микой Сильчевским были самыми счастливыми в его жизни.
…Кибальчич, сдав экзамены экстерном, был зачислен в шестой класс. И сразу стал лучшим учеником, единственным претендентом на золотую медаль. Этот не по годам взрослый юноша — ему шел шестнадцатый год, — тихий, задумчивый, всегда углубленный в свои мысли, невольно обращал на себя внимание — в классе, на улице, во дворе гимназии, где затевались шумные, бестолковые игры. Кибальчич всегда был как бы в стороне, и странно, что вокруг него все как будто умолкало: даже самые отчаянные гимназисты, казалось, боялись нарушить сосредоточенное молчание нового однокашника.
Вскоре от Мики Сильчевского Саша узнал невероятные подробности: Кибальчич перевелся из Черниговской духовной семинарии вопреки воле отца и с родителем теперь полный разрыв. Коле отказано в помощи, он без средств и живет репетиторством: принят гувернером детей местного аристократа, богача помещика Судиенко. В барском доме ему предоставлена комната с верандой и отдельным входом. Положен пансион, питание и жалованье. Тарас Николаевич Судиенко считает, что лучшего домашнего воспитателя для своих детей не сыскать в их округе.
Николаи Иванович в совершенстве знает французский и немецкий языки, начитан, выдержан, спокоен, всегда ровен и добр с детьми.
Мика Сильчевский и познакомил Сашу Михайлова с Кибальчичем. Знакомство их произошло в доме Судиенко, в комнате Коли.
…Сейчас этот сентябрьский вечер 1869 года возник в памяти так ярко, будто все происходило вчера. Комната была длинная, как коридор, с широким окном, за которым шумел дождь. Диван в углу, темный буфет; за стеклами его поблескивали тарелки и блюда золоченого фарфорового сервиза, и видно было, что хозяин комнаты к буфету не прикасался. Два стола, один у окна, другой — у двери, придвинут к стене, и на обоих горели керосиновые лампы. Стол у окна завален книгами, и Саша успел прочитать несколько названий, но они потом забылись. Зато вспомнил сразу: под лампой был раскрыт самоучитель английского языка Оллендорфа.
На втором столе были аккуратно разложены пакеты с какими-то порошками, стояло несколько мензурок с разноцветными жидкостями, были тут еще маленькие весы с двумя медными чашами и набором гирь. Стопкой лежало несколько книг и журналов, и, перелистывая книгу, оказавшуюся сверху, Саша увидел замысловатые формулы, чертежи, непонятные схемы.
— Химии принадлежит будущее, — услышал он голос Кибальчича.
А когда любопытство толкнуло Михайлова ткнуть пальцем в серый порошок, насыпанный в чашу весов, Коля сказал:
— Осторожно, порох.
— А что вы делаете? — почему-то шепотом и на "вы" спросил Михайлов.
— Ракеты, — последовал ответ. — Сделаю, приглашаю на обрыв к Десне. Я знаю отличное место. Вместе пустим.
Был в тот вечер Коля Кибальчич оживленным, приветливым, разговорчивым. В меховой поддевке, в мягких войлочных башмаках, он быстро ходил по комнате, говорил о последних достижениях химии и физики, перескакивал на литературные новинки.
— Да когда вы все успеваете? — изумленно спросил Саша Михайлов. — И… как вы распределяете время?
— Я время не распределяю, — серьезно ответил Кибальчич. — Я стараюсь тратить его рационально. После гимназии три часа занимаюсь с детьми Тараса Николаевича. А остальное время мое. Я ложусь спать в двенадцать или в час ночи. То есть получается около десяти часов — мои.
Это казалось невероятным, и сейчас Александр Михайлов вспомнил, устыдившись, что тогда не поверил Николаю Кибальчичу. А игры? И пойти погулять? Да мало ли…
Именно в тот вечер Коля сказал:
— Я просмотрел библиотеку в гимназии. Читать там нечего. Один официоз. Творения отцов церкви. У меня есть предложение: давайте создадим свою библиотеку. Тайную.
— Тайную?! — ахнул Мика Сильчевский.
— Тайную, — спокойно сказал Кибальчич. — Соберем кружок надежных друзей, человек пять-шесть, небольшие денежные взносы потребуются. Будем из Питера выписывать журналы, книги. Найдем способ доставать что нам интересно. А тебя, Мика, назначим библиотекарем, будешь хранить кассу и выдавать книги. Согласен?
— Согласен, — прошептал Мика Сильчевский, но зрачки в его глазах расширились, похоже, от страха.
"…Да, господин следователь, я бы мог вам рассказать о нашем первом тайном кружке в Новгороде-Северском".
Этот кружок объединил нескольких читателей подпольной гимназической библиотеки. Характерное было чтение: выписываемые из Петербурга журналы "Дело", "Отечественные записки", сочинения Некрасова, Добролюбова, Писарева; достали комплекты "Современника" за 1855–1856 годы с романом Чернышевского "Что делать?", журнал Лаврова "Вперед" с "Письмами без адреса" Николая Гавриловича. Появились в библиотеке комплекты герценовских изданий "Колокол" и "Полярная звезда", которые печатались в Лондоне, в Вольной русской типографии.
Интересно! Ведь, когда Кибальчич и Сильчевский, окончив гимназию, уехали в Петербург, смотрителем тайной библиотеки стал он, Александр Михайлов, а, уезжая в 1875 году в ту же северную столицу, передал свои полномочия семикласснику Владимиру Хоецкому. Может быть, и сейчас в Новгород-Северской гимназии существует та подпольная библиотека, созданная по инициативе Николая?
Рукописный журнал "Винт"… Конечно, тоже подпольный. Сколько же вышло номеров? Пять или шесть, наверное. Придумал необычное издание Коля, он, естественно, и был его редактором. Переписывал журнал лучший каллиграф, гимназист Сережа Барзиковский, а карикатуры рисовал Татаринов, одноклассник Саши Михайлова. Все были уверены, что из него получится замечательный художник! Ну и доставалось же в его карикатурах — их сюжеты придумывал редактор — нелюбимым учителям! Особенно перепадало надзирателю, шпиону-иезуиту Киселевичу, и законоучителю, магистру Киевской духовной академии, соборному протоиерею отцу Петру Хандожинскому, с которым Кибальчич находился в постоянном конфликте. Мика Сильчевский рассказывал: поднимается на уроке закона божьего Коля и спокойно, ровным голосом говорит: