Бесшумно вошла горничная в белом переднике.
— Стакан крепкого чая, пожалуйста. С лимоном.
— Слушаю-с!
Горничная так же бесшумно исчезла. Владимир Николаевич подошел к высокому зеркалу в углу кабинета. "Полнею, надо последить за питанием. Волосы густы и никакой лысины, не то что у некоторых в мои годы. Здоровый цвет лица. И морщин — не очень… в меру… а глаза… Интересно, что говорят о моих глазах? Карие, внимательные, задумчивые. Ничего, ничего. Еще ничего. Есть порох в пороховницах. Есть…"
Вошла горничная с подносом.
— Извольте-с!
— Благодарю. Поставьте на стол.
Сев в глубокое кресло, Владимир Николаевич рассеянно помешал серебряной ложечкой крепкий чай, потом с блюдца подцепил щипчиками кружочек лимона.
"Все! — сказал он себе. — Я соглашаюсь".
И, как всегда, кропотливо, въедливо, приступил к делу. Сначала, до встреч с подзащитным, изучить все материалы. На это потребовалось пять дней.
В департаменте полиции Владимиру Николаевичу вручили три толстые папки — дело государственного преступника Николая Иванова Кибальчича. Первая папка: "ЗАКЛЮЧЕНИЕ нигилиста в 1875–1878 годах", прошения подследственного, показания свидетелей, перехваченные письма, суд, официальные отчеты, приговор — один месяц тюрьмы. Вторая папка: "ИСЧЕЗНОВЕНИЕ бывшего государственного преступника из Петербурга после убийства Мезенцева".
Владимир Николаевич Герард держал в руках циркуляр, отпечатанный типографским способом на плотном листе бумаги и датированный девятнадцатым декабря 1878 года.
"Сын священника Николай Иванов Кибальчич двадцатого октября отметился выбывшим в Москву, но, как видно из отзыва тамошнего обер-полицмейстера, в Москву не прибыл. Имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство сделать распоряжение о разыскании Кибальчича во вверенной Вам губернии и в случае разыскания, учредить за ним в месте его пребывания полицейский надзор, о чем в то же время уведомить министерство внутренних дел. Приметы Кибальчича следующие: тридцать лет, роста среднего, волосы на голове и бороде русые, глаза серые.
Управляющий министерством внутренних дел статс-секретарь Маков".
"Понятно, — подумал Владимир Николаевич. — Разослано всем губернаторам империи. Мой подзащитный с октября семьдесят восьмого года перешел на нелегальное положение. Почему?"
Герард сделал пометку в блокноте. И отыскал во второй папке биографию "Н. И. Кибальчича, сына священника", записанную четким канцелярским почерком со старанием, видимо, неторопливо. Скорее всего писалось под диктовку подследственного.
…Затем Владимир Николаевич Герард, очень взволнованный, приступил к третьей папке, где уже были последние материалы: арест Кибальчича 17-го марта 1881 года, протоколы допросов, показания домохозяйки на Лиговской улице, "Соображения Добржинского А. Ф.", запись очной ставки с Рысаковым.
Он попросил материалы об остальных арестованных по делу первого марта: Рысакова, Желябова, Перовской, Гельфман, Тимофея Михайлова. В этой несколько странной просьбе ему отказано не было.
Накануне встречи со своим подзащитным адвокат Герард сделал два открытия, потрясшие его. Впрочем, первое открытие можно было бы и не считать таковым: он уже и раньше понимал это, но, лишь изучив все материалы первомартовцев, как бы суммировал свои выводы окончательно. Всех арестованных собираются судить как прямых цареубийц. Но ведь никто из тех, кто предстанет перед судом Особого присутствия правительствующего сената, не принимал непосредственного участия в убийстве Александра Второго! Есть, вернее, был лишь один убийца царя: тот, не назвавший перед смертью своего имени, кто бросил снаряд под ноги императора. Но и сам он погиб и, следовательно, наказан! Рысаков, хотя и бросил снаряд под императорскую карету, но даже не ранил венценосца, к тому же Рысакову не исполнилось двадцать лет, он несовершеннолетний, а по последнему русскому законодательству несовершеннолетние смертной казни не подлежат. Желябов был арестован до убийства царя и сам потребовал приобщения себя к "делу первого марта". Если следовать букве закона, это попросту не укладывается ни в какие юридические нормы. Кибальчич, Гельфман и Михайлов вообще не принимали участия в покушении и, следовательно, не могут считаться прямыми убийцами Александра Второго. Перовская расставляла людей, но не бросала снаряда, и она — дворянка, ее могут казнить только по указанию царя. Да, все эти люди замешаны в преступлениях "Народной воли", но по юридической логике, согласуясь со статьями уголовного кодекса Российской империи, не могут быть судимы как "цареубийцы"!
"Готовится расправа, высочайшая месть" — таков был вывод, к которому пришел Владимир Николаевич Герард, изучив и проанализировав все "дела" первомартовцев.
Второе открытие касалось подзащитного Герарда Николая Ивановича Кибальчича, и им видавший виды адвокат был ошеломлен в буквальном смысле этого слова.
Двадцать второго марта — Владимир Николаевич как раз закончил предварительное изучение материалов и готовился к первой встрече с подзащитным — Кибальчичу был вручен обвинительный акт, и по закону ему полагалось еще семь дней: для ознакомления с актом, вызова свидетелей, подготовки защиты. Слушание дела первомартовцев было назначено на двадцать шестое марта (Александр Третий торопил суд), и если бы Кибальчич воспользовался предоставленной ему неделей, он бы не попал на скамью подсудимых вместе с Желябовым, Перовской и другими. Его судили бы потом, когда страсти улеглись и жажда мести "наверху" была бы удовлетворена. И уж тогда — Герард готов был поручиться — своему подзащитному у правосудия жизнь он бы вырвал. Но еще двадцатого марта Николай Кибальчич в своих показаниях следователю отказался от этих спасающих его семи дней и потребовал приобщения его дела к преступлению первого марта.
"Почему? — в первые мгновения недоумевал Владимир Николаевич. — Как объяснить этот поступок? Этот алогичный, лишенный здравого смысла, поступок?.."
Ночь с двадцать второго на двадцать третье марта адвокат Герард провел без сна. Он неторопливо ходил по своему огромному кабинету, пил чай с лимоном, брал с книжной полки "Римское право", листал пожелтевшие от времени страницы, будто в древних латинских текстах можно было найти ответ на мучивший его вопрос…
И все-таки он нашел его! Уже утром, когда в окна заглянуло петербургское весеннее солнце и на оранжевое светило можно было смотреть не щурясь. Он сопоставил заявление Желябова второго марта, странный легкий арест Перовской — как будто она сама искала встречи с жандармами — и отказ Кибальчича от семидневного срока… Они, все вместе, сознательно идут на смерть. Вернее, на этот суд, потому что он — их последняя трибуна. Они, не сговариваясь — у них до суда нет возможности встретиться, — собираются дать бой за свои убеждения, за "Народную волю", они не позволят выставить себя в глазах мира примитивными убийцами.
"И я всеми силами и доступными мне средствами буду способствовать этому", — подумал Владимир Николаевич Герард, не мигая глядя на оранжевый шар солнца, казалось, застывшего в окне над письменным столом.
Но было еще одно, третье открытие, которое сделал адвокат, изучая материалы Николая Ивановича Кибальчича. Вернее, это еще не было окончательное открытие, а лишь приближение к нему, интуитивное ощущение, что логика рассуждений и выводов верная. Прав он или не прав, покажут личные встречи с подзащитным. Как их мало дали ему! Всего три!..
Первая встреча Владимира Николаевича Герарда с Кибальчичем должна была состояться двадцать третьего марта, в два часа дня.
Николай Кибальчич с двадцатого марта 1881 года содержался в одиночной камере тюрьмы при департаменте полиции (бывшее Третье отделение), куда был перевезен с Гороховой улицы из секретного отделения градоначальства.
Двадцать третьего марта в два часа дня, сдерживая волнение и поймав себя на чувстве жгучего любопытства, адвокат Герард шел по гулкому коридору за охранником и подполковником Никольским, назначенным следователем по делу Кибальчича.
Они остановились у двери с цифрой 2, написанной белой краской.
— Сколько вам нужно времени? — спросил Никольский.
— Сколько потребуется, — ответил Владимир Николаевич.
Никольский, пожав плечами, кивнул охраннику.
Загремели ключи в замке, и Герард оказался в камере. Сначала он ничего не увидел, кроме маленького зарешеченного окна под самым потолком, из которого падал белым столбом дневной свет. Дверь за его спиной громко затворилась. Глаза привыкли. К левой стене был придвинут маленький стол, и перед ним на табурете сидел бородатый человек, одетый по-домашнему. "Хорошо, что не в арестантской одежде", — почему-то подумал адвокат, рассматривая своего подзащитного. И показался ему Кибальчич гораздо старше своих двадцати семи лет, может быть, причиной тому были нездоровая бледность лица, резкие морщины на лбу. Лоб поражал громадностью; борода была именно французская ("это Рысаков определил верно"), под черными густыми бровями светились глаза — Владимир Николаевич невольно отметил их странный, пожалуй, лихорадочный, блеск. На столе лежало несколько листов бумаги, тут же стояла чернильница с прислоненной к ней ручкой. Листы были исписаны мелким убористым почерком, многое там перечеркнуто. Один лист исписан лишь наполовину и — уж не кажется ли? — какой-то чертеж? Формулы?..
Между тем арестант поднялся с табурета.
— С кем имею честь? — Голос был спокойным густым.
— Я ваш адвокат, господин Кибальчич. Герард Владимир Николаевич, к вашим услугам…
— В таком случае… — И от спокойствия Кибальчича не осталось и следа. Он сорвался с места, подошел к столу, схватил исписанные листы бумаги. — У м-меня к вам, Владимир Н-николаевич, просьба… Огромная. Они дают только два листа бумаги в день… А м-мне надо больше. Чтобы все изложить…
— Вы обращаетесь к властям с какой-то просьбой? — осторожно спросил Герард.
— Вовсе нет! — И Кибальчич мгновенно стал спокойным и сдержанным. — Я пишу "Проект воздухоплавательного прибора"…