— Каким образом уяснили? — перебил Герард. — Можно поточнее?
— Каким образом? Я… Не только я, мы все еще с семьдесят пятого года поняли: власть, Александр Второй не пойдут ни на какие демократические уступки, не допустят мирной пропаганды наших идей среди народа. Преследования и аресты начались сразу. Моя судьба — вам пример….
— Но ведь в своей агитации вы призывали к насильственной борьбе, к революции!
— Да. И практика показала: крестьянство не готово пойти за нами. Вот вам, Владимир Николаевич, две причины, приведшие нас к террору: ответ на репрессии правительства и стремление малой кровью, убийством царя и крупнейших сатрапов империи, разбудить народ для достижения конечной цели.
— И что же, — не удержался Герард, — разбудили? — Он увидел застывшее бледное лицо Кибальчича и, устыдившись, заговорил быстро: — Простите, Николай Иванович, вы и сейчас думаете, что террор… дает результаты, к которым вы стремились?
— Увидим. — В голосе Кибальчича послышалась непреклонность. — После первого марта страна еще в шоке. Отзовется, Владимир Николаевич. Мы изложили свои требования Александру Третьему. Быть или не быть террору в дальнейшем — решать царю и правительству. Что же касается самой тактики террора… Ее считают единственно правильной все члены Исполнительного комитета, вся "Народная воля". А я член партии и подчиняюсь ее дисциплине.
И все-таки, Николай Иванович… Вы и сейчас сторонник тактики террора?
— Сейчас? — Кибальчич быстро прошелся по камере. — У меня появились сомнения. Впрочем, не сегодня, не после первого марта.
— Вот как? — вырвалось у адвоката Герарда. — Когда же?
— К нашему делу, Владимир Николаевич, это не имеет никакого отношения. Это только мое. Что вас еще интересует по существу моей защиты на суде?
Развивать тему о тактике террора дальше Кибальчич отказался.
"Почему?" — недоумевал Герард.
Они проговорили еще около часа. Владимир Николаевич, уже контурно выстроив в уме свою защитительную речь, уточнял частности и детали.
— Не забудьте о моей просьбе, — сказал на прощание Кибальчич. — Приговор специалистов о проекте для меня важнее, чем приговор суда.
— Все сделаю, Николай Иванович. — Но снова адвокат Герард не понимал своего подзащитного. "Как можно сие говорить? При чем тут сейчас какой-то проект? Или поза?.."
"Что получается? Двадцать седьмого марта 1878 года Кибальчича привозят из Киева в Петербург, помещают в камере дома предварительного заключения, а первого мая уже суд. Значит, тридцать четыре дня…"
Владимир Николаевич, сидя в кресле своего кабинета и рисуя на листе гербовой бумаги остро заточенным карандашом веселых чертиков, не хотел верить в то, что ему открылось.
"Выходит, чуть больше чем за месяц в мировоззрении моего подзащитного происходит этот губительный переворот: он отказывается от тактики мирно просвещать народ, жить и работать среди него и встает на позиции террора. Все это за время пребывания в доме предварительного заключения? Но так не бывает…"
Между тем адвокат Герард был абсолютно прав.
Как уже говорилось, к моменту появления Кибальчича в северной столице "процесс 193-х" закончился, но почти все, кто оказался на скамье подсудимых, оставались в доме предварительного заключения, дожидаясь высылки в места заключения. Администрация под давлением общественности пошла на некоторые уступки, и на короткое время в тюрьме установился "республиканский строй". Кибальчич сказался в центре жарких дебатов и споров. Он, пожалуй, единственный еще тут верил в "мужика-коммуниста" и возможность мирной пропаганды в народе. Все прошедшие через "процесс 193-х" отказывались от старой тактики, были разочарованы в самой идее "хождения в народ" — и главное, все сходились на том, что мирно и свободно работать среди крестьянства не даст правительство: в этом все они убедились на собственном опыте. И значит, новая тактика — политическая борьба с правительством и как самая действенная мера этой борьбы — террористические акты. Идея "малой крови" в достижении цели…
Трудно, мучительно, хотя по времени действительно "быстро", Кибальчич переходил в новую веру.
Если бы история сохранила нам эту переписку!
У Кибальчича появился оппонент в спорах, жилец соседней камеры — Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская, приговоренная к каторжным работам на пять лет и убежденная сторонница тактики террора. Между ней и Кибальчичем завязалась переписка-полемика. Несколько десятков писем, длинных и обстоятельных, написал Екатерине Константиновне Кибальчич, отстаивая свои позиции и постепенно отступая под натиском аргументов в пользу новой тактики. Наверняка влияла на Николая Ивановича вся атмосфера дома предварительного заключения в тот переломный в его жизни месяц…
Впоследствии Брешко-Брешковская говорила в своих воспоминаниях об этой необычной тюремной переписке: "…Разбирая эволюцию своего миросозерцания, перебирая хотя и постепенную, но крупную душевную ломку, оставляя позади себя теорию мирной пропаганды и склоняясь все больше и больше в сторону чисто революционной борьбы, Кибальчич, как человек с глубокой натурой, переживал тогда очень трудный, очень тяжелый и потому всецело захвативший его период развития… По мере того как Кибальчич отвоевывал своей упорной работой мысли одно положение за другим, он становился все ближе к нам".
Уже приводившиеся слова Николая Кибальчича были в последней короткой записке, которую получила от него Екатерина Константиновна перед отправкой на каторгу. Помните? "Даю слово, что все свое время, все мои мысли я употреблю на служение революции посредством террора".
Выбор был сделан. Решение принято бесповоротно…
…Двадцать пятого марта третья — и последняя — встреча Владимира Николаевича Герарда со своим подзащитным состоялась уже в доме предварительного заключения. Адвокату и раньше приходилось бывать у своих подзащитных в этой главной политической тюрьме России, появившейся на Литейном проспекте в середине семидесятых годов, когда старые тюрьмы Петербурга уже не могли вместить всех арестованных за революционную деятельность.
И всегда этот дом угнетал Владимира Николаевича, угнетал своими огромными размерами, металлическими гулкими лестницами, висячими коридорами, вереницей десятков окованных железом дверей на каждом этаже черной краской, которой были покрыты полы и стены камер.
И когда в такой камере Герард увидел Николая Кибальчича в арестантской одежде, сердце его на мгновение замерло, он окончательно ощутил теперь: передним смертник, обреченный, и ничего сделать невозможно… Чудес не бывает.
А Кибальчич встретил его радостно, полный непонятного возбуждения, порыва, нетерпения. В таком состоянии своего подзащитного Владимир Николаевич видел впервые.
— Как? Что? — буквально набросился на него Кибальчич. — Говорите скорее!
— Простите, Николай Иванович… Вы о чем?
— Как о чем?! — воскликнул в крайнем изумлении Кибальчич. — О моем проекте. Что эксперты? Когда я буду знать их мнение?
— Ах, вот в чем дело… — И только сейчас Владимир Николаевич Герард вдруг понял все до конца. — Ваш проект, Николай Иванович, — заговорил он теперь с твердой убежденностью, — через шефа жандармов генерала Комарова передан… будет передан на рассмотрение технической комиссии, которая и даст свое заключение…
— Когда же? Когда? — нетерпеливо, страстно перебил Кибальчич.
— Я думаю, скоро… На этих днях…
Дело в том, что вчера, выйдя от Кибальчича с его проектом, адвокат, перед тем как передать эти пять листов бумаги, исписанных твердым, убористым почерком, подполковнику Никольскому вместе с просьбой своего подзащитного, лишь бегло пробежал их, особо не вникая в суть. Показалось все это странным, даже нелепым: летательный аппарат, как поднять человека в атмосферу, какие-то цилиндры, медленно горящий спрессованный порох… Чудачество? Бравада? Может быть, какое-то нарушение психики? И только сейчас он понял, почувствовал, осознал: эти пять страниц "Проекта воздухоплавательного прибора" — дело жизни Николая Кибальчича. Ведь так он и сказал ему в их первую встречу.
"Тогда почему-то я не придал значения этим словам…"
— Николай Иванович, мне надо задать вам еще несколько вопросов по существу нашего дела. Времени почти нет: на встречу дан час. И все-таки… Растолкуйте мне в двух словах суть вашего проекта.
Через час дверь камеры открылась. В ее проеме стояли охранник и подполковник Никольский.
— Господин адвокат, — в голосе подполковника было плохо скрытое раздражение, — время аудиенции истекло.
Владимир Николаевич медленно шел за охранником, в широкой спине которого ощущались тупость, грубая сила, несокрушимость данности бытия, ниспосланного свыше в дом предварительного заключения.
В сознании адвоката Герарда звучали слова Николая Кибальчича: "Через всю свою жизнь, через сомнения, препятствия, нехватку времени — проклятую нехватку времени! — через все тернии я шел к этой идее, к материализованному воплощению этой идеи. Она не должна исчезнуть вместе со мной".
"Она не исчезнет! — думал под грохот металлических шагов Владимир Николаевич Герард. — Она не исчезнет…"
Глава пятая…AD ASTRA! [4]
ИЗ ПИСЬМА ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО АЛЕКСАНДРУ ТРЕТЬЕМУ 15 МАРТА 1881 ГОДА:
с…Знаю я, как далек тот мир, в котором мы живем, от тех божеских истин, которые выражены в учении Христа и которые живут в нашем сердце, но истина — истина, и она живет в нашем сердце и отзывается восторгом и желанием приблизиться к, ней… дерзко и безумно мне, исполненному зла человеку, требовать от Вас той силы духа, которая не имеет примеров, требовать, чтобы Вы, русский царь, под давлением всех окружающих, и любящий сын после убийства отца, простили бы убийц и отдали бы им добро за зло; но не желать этого я не могу, не видеть того, что всякий шаг Ваш к прощению есть шаг к добру, всякий шаг к наказанию есть шаг к злу, — не видеть этого я не могу…