Как это могло произойти? Случайность? Кто-то из подпольщиков, потеряв осторожность, привел в Саперный хвост? Или предательство? Тщательное расследование причин провала типографии, которым занимался Желябов, ничего не дало. Поэтому он и настоял на скорейшем взрыве в Зимнем: боялся раскрытия Халтурина. Тогда же в целях предосторожности пришлось менять адреса и паспорта тех, кто находился на нелегальном положении. Николай Кибальчич превратился в «господина Агатескулова».
— Кто там? — спросил звонкий, совсем детский голосок.
— Господин Агатескулов дома? — откликнулся Желябов.
Щелкнул засов, в дверях показалась Лилочка.
— Хозяин дома, — затараторила Лилочка, — у себя в кабинете работают, а хозяйки нету, поехали в Гостиный двор за покупками. — Лукаво сверкнули глаза на детском лице. — Проходите, пожалуйста. Господин Агатескулов принимают.
«Для нее это игра», — с уже знакомой тоской подумал Желябов, но тут же все мысли сосредоточились на «господине Агатескулове», на предстоящем разговоре с ним.
И пока он шел за Лилочкой по темной холодной лестнице, потом через большую комнату, уже натопленную, с длинным столом на середине, с висячей лампой под зеленым абажуром над столом, и успел заметить, что шторы на окнах плотно задернуты, мгновенно вспомнилось знакомство с Кибальчичем, короткое знакомство, скоро перешедшее в дружбу.
…Их познакомил Александр Квятковский весной прошлого года на студенческой сходке. Андрей уже знал о Кибальчиче от Дейча и других киевских товарищей. Слушая Дейча в Одессе, в подвальном погребке на Дерибасовской, где подавали кислое удельное вино, Желябов представлял себе фанатика науки, решившего отдать свои знания революции.
Такого человека и ожидал встретить Андрей на вечернике у Квятковского, который в ту пору возглавлял дезорганизаторскую группу «З-емли и воли».
Встреча не была разочарованием, скорее полной неожиданностью. В многокомнатной квартире, где было полно нараду, где шумели, пили и ели, курили, произносили длинные шумные речи, где курсистка с розовыми пятнами на щеках, поднятая на стол сильными руками, читала трибунным голосом с истерическими нотками некрасовское «Выдь на Волгу, чей стон раздается?» — в этой несерьезной лихорадочной обстановке всеобщего подъема и веселья Николай Кибальчич выглядел инородным телом. Он одиноко стоял у книжного шкафа, погруженный в чтение толстого тома, и казалось, все окружающее не существовало для него.
Александр Квятковский подвел Андрея, тихо представил.
Кибальчич прервал чтение, поднял голову, и Желябов встретил спокойный, изучающий взгляд. Во взгляде была твердость.
Николай Кибальчич улыбнулся, и только тут Андрей словно впервые увидел его лицо — до этого все внимание невольно было сосредоточено на глазах: лицо, болезненно-белое, как бы с застывшими чертами, высокий лоб, борода. Каштановые волосы зачесаны назад. Он закрыл книгу, поставил ее на полку (на золоченом корешке значилось: «Лессинг. Лаокоон, или О границах живописи и поэзии»), и Андрей заметил, что движения Николая Ивановича изящны, точны и — вот странно! — медлительны.
— Где мы поговорим? — повернулся Кибальчич к Квятковскому.
— Идемте. — Александр повел их через шумные прокуренные комнаты, мимо столов, уставленных закусками, мимо молодых возбужденных лиц, сквозь смех, девичьи улыбки, громкие голоса.
Они оказались в маленьком кабинете с мягкими удобными креслами. Александр Квятковский ушел и тут же вернулся с подносом, на котором стояли темная бутылка и три высоких бокала.
— Здесь можно без всякого стеснения, — сказал Квятковский.
Несколько мгновений молчали. Кибальчич сел в кресло, положив руки на подлокотники, и Андрей невольно отметил белизну, болезненную белизну его рук; длинные пальцы были изъедены кислотами. И Желябов тогда подумал, вернее, почувствовал, что в этих белых руках сосредоточены сила, уверенность, умение спокойно и углубленно работать.
— Сколько вы могли бы предоставить партии динамита уже сейчас? — спросил Желябов.
Кибальчич внимательно посмотрел на Андрея, улыбнулся, Желябова смутила эта улыбка, даже вызвала чувство легкого раздражения. В улыбке было превосходство.
— А сколько надо? — спросил Кибальчич.
— Вопрос пока теоретический, — Желябов помедлил, взглянул на Квятковского, Александр невозмутимо слушал. — Мы только переходим… — он снова помедлил, всматриваясь в Кибальчича, — …к тактике террора.
Лицо Николая Ивановича оставалось невозмутимым.
— Я могу сказать вам одно, — Кибальчич говорил медленно, — изготовлять динамит домашним способом возможно. Я его уже получил и испытал. Совсем немного. Но для покушения нужны пуды. А для такого изготовления необходимы мастерская, помощники, наконец, средства.
— Все, все будет. — Желябов в волнении заходил по комнате. — Партия предоставит в ваше распоряжение и средства и людей. Найдем подходящую квартиру для мастерской…
Его остановил голос Кибальчича, совсем незнакомый.
— Террор… Д-да… Я понимаю… — Теперь на Андрея смотрело совсем другое лицо: на щеках выступил румянец, глаза блестели, что-то очень детское, испуганное появилось в складке губ. — Я п-понимаю: сейчас другого пути н-нет. — Он заикался все больше. — Они с-сами вынуждают н-нас. Но, п-понимаете… д-дина-мит — эт-то ведь не выстрел из пистолета.
— Что вы хотите сказать? — резко перебил Желябов.
— Я хочу сказать… — И он стал прежним: спокойным, медлительным, застыли черты лица. — Динамит — могучая сила. — Он прямо смотрел на Желябова. Андрен выдержал взгляд. — И слепая. Им надо научиться управлять. Словом… Не должно быть невинных жертв.
— И что же ты предлагаешь? — спросил Квятковский.
— Мне только предстоит над этим работать. — И вдруг Николай Иванович повернулся к Желябову: — Вы хохол?
— Как вам сказать? — Андрей справился с удивлением. — По происхождению я русский. Из костромских крестьян. Но родился и вырос в Малороссии. Село Султановка в Феодосийском уезде Таврической губернии, не слыхали, конечно? Гимназию закончил в Керчи, немного студентом походил, уже в Одессе. Но как вы догадались?
— Выговор у вас хохляцкий, — сказал Кибальчич. — Я ведь тоже оттуда, из Черниговской губернии. — И он сказал по-украински: — Заштатнэ мистэчко Короп.
И они оба разом встали из кресел, обняли друг друга, немного смутившись внезапному порыву.
— Я вас оставлю, — сказал Александр Квятковский и вышел.
Часа через два, подойдя к двери своего кабинета, он услышал за ней песню. Негромко пели два голо са — густой, с бархатными нотками Желябова и мягкий тенор Кибальчича:
Закупала та сыва зозуля
Рано вранци поутру…
…Все это вспомнил сейчас Желябов, поражаясь, как в несколько мгновений память до мельчайших подробностей может восстановить целую картину, кусок жизни.
«И это уже не повторится, — внезапно подумал он. — Мы другие. А ведь минуло меньше года».
Прошли по застекленной террасе, и Лилочка показала на дверь с затейливой бронзовой ручкой. Желябов постучал.
— Да! Прошу! — услышал он спокойный голос Кибальчича.
Андрей немного помедлил и открыл дверь.
Он раньше бывал на всех конспиративных квартирах Кибальчича. И странное дело, комнаты, в которых работал Николай, их обстановка не запоминались. Помнилось другое: атмосфера, окружающая Кибальчича, то, что непосредственно было связано с его делом. Вот и сейчас Андрей сразу увидел большой письменный стол, заваленный книгами, рукописями, чертежами; весь правый угол занимали колбы, мензурки, какие-то хитрые металлические приборы. Книги были на диване, стопками лежали на подоконнике, тут же были сложены журнальные гранки с отметками карандашом.
Окно комнаты выходило в глухую серую стену, и на письменном столе горела керосиновая лампа под синим колпаком, яркий круг падал на листы бумаги, покрытые строчками мелкого четкого почерка.
Все это видел Андрей из-за спины Кибальчича, который что-то быстро писал, низко наклонившись, ссутулив спину.
— Сейчас, — сказал он Желябову, не оборачиваясь. — Задерживаю статью в «Слово» уже на три дня.
В комнате было прохладно, знакомо пахло «химией» — так этот запах, всегда поселявшийся вместе с. Кибальчичем, называл для себя Андрей.
Под меховой поддевкой топорщились лопатки.
И, глядя на спину товарища, Желябов испытал внезапную нежность к этому человеку, щемящую нежность, соединенную с почти реальным предчувствием беды, предстоящей разлуки или гибели; будто уже надвигалось на эту комнату затворника нечто неумолимое, черное, беспощадное, что остановить невозможно. Он любил сейчас Николая любовью старшего брата и был полон вины перед ним: его бы за границу, в Швейцарию или Англию, к книгам, библиотекам, лабораториям, в свободную науку… А он в центре борьбы, не на жизнь, а на смерть, где кровь, убийства, виселицы, где нет пощады, и хрупкий сложный мир его мыслей, формул и идей никто не охраняет, кроме конспирации и мужества единомышленников.
…Бежало перо по бумаге. Наконец он отложил его, повернулся:
— Ну, здравствуй!
Николай стоял перед Желябовым — высокий, худой, бледный; синева залегла под глазами. В его спокойном медленном взгляде Андрей прочитал страдание. И понял, что не будет трудного разговора. Вернее, он будет трудным не для него.
Кибальчич отодвинул стопку книг, сел рядом с Желябовым.
— Как ты? — спросил Андрей.
— Никак, — Кибальчич усмехнулся. — Выполняю, по-моему, бессмысленный приказ Исполнительного комитета не выходить на улицу. Скажи, что Халтурин?
— С ним все в порядке. Пока Степан в Питере, в надежном месте. Сразу уехать не удалось. Город блокирован. Все поезда проверяются. Ничего. Переждет, потом отправим на юг.
— Четвертое н-неудачное покушение…
— Четвертое. — Андрей следил за Кибальчичем: начал заикаться. Точный признак большого волнения.
— Но первый раз столько бессмысленных жертв! Восемь человек!..