от природы прилежанием и способностями, выходящими из ряда. Затем мы видим его студентом Института путей сообщения. В 1873 году он переходит в Медико-хирургическую академию, где отмечен блестящими успехами. Но в 1875 году следует арест за хранение нелегальной литературы. Сколь незначительная была вина моего подзащитного, говорит приговор суда — одни месяц лишения свободы. Но, дожидаясь этого приговора, Кибальчич просидел в тюрьмах Киева и Петербурга два года и восемь месяцев! Вот там-то он и встретился с социалистами. Семена их учения падали на благодатную почву — Кибальчич был ожесточен несправедливым заключением. — Боковым зрением Герард увидел, что его подзащитный при этих словах усмехнулся, передернув плечами. — Так само общество толкнуло его на путь борьбы с правительством. — Зал зашумел, и непонятно было: чего больше в этом шуме — осуждения или поддержки. — После суда — продолжал Владимир Николаевич, — Кибальчич не смог вернуться в Медико-хирургическую академию — двум его прошениям о возврате было отказано. И наконец, третье роковое обстоятельство. В августе 1878 года в Петербурге было совершено убийство генерал-адъютанта Мезенцева. В ответ последовала странная административная мера: высылка из Петербурга всех лиц, которые когда-либо привлекались в качестве обвиняемых по политическим процессам, независимо от того, были ли они обвинены или оправданы Я не буду говорить о несправедливости этой меры, полагая, что она уже осуждена…
— Это не подлежит нашему обсуждению! — поспешно, нервно перебил первоприсутствующий Фукс.
— И вот эта мера, — в голосе адвоката были твердость и убеждение, — толкнула Кибальчича на путь нелегального положения. А отсюда всего один шаг до всяких крайних теорий, даже до террора… Так внешние обстоятельства действительности толкнули моего подзащитного в объятия социально-революционной партии. Но деятельность Кибальчича в качестве "техника" была лишь частью, внешней частью его существования. У Кибальчича было еще две жизни, и, по моему глубокому убеждению, они составляют существо его личности. Я обращаю внимание высокого суда на ответы подсудимого во время следствия на вопросы о роде занятий. Они были такими: "Занятие — литературный труд. Средства к жизни — заработки от литературного труда". То есть перед нами — журналист, который при других обстоятельствах, возможно, целиком посвятил бы себя литературе. Литературе и науке. Да, господа сенаторы и сословные представители, — науке! Я убежден, что в лице Кибальчича перед нами будущий крупный ученый… — Шум в зале заглушил голос Герарда. Сенатор Фукс постучал карандашом по стакану. Наконец стало тихо. — Если у него будет это будущее. Во что мне очень хочется верить! — Владимир Николаевич смотрел в зал и видел лица, искаженные страхом и ненавистью. — Когда я явился к Кибальчичу как назначенный ему защитник, меня прежде всего поразило, что он был занят совершенно иными делами, ничуть не ка-сающимися настоящего процесса. Он был погружен в изыскание, которое делал о воздухоплавательном снаряде, он жаждал, чтобы ему дали возможность написать свои математические изыскания об этом изобретении. Вот с каким человеком вы имеете дело. Я далек от мысли сказать какое-нибудь слово в оправдание цареубийства, в оправдание террора — нет! Как то, так и другое вполне отвратительно, но я должен сказать вам, господа, что то наказание, назначить которое вам предлагает господни прокурор…
— Наказание — компетенция суда, — перебил Фукс.
— Но за обвинением следует наказание! — Голос Герарда был полон страсти. — И я говорю об обвинении. Господин прокурор, требуя наказания, видит в нем лечение от того зла, с которым нам всем нужно бороться. А я говорю, что это наказание только и будет наказанием, а не лечением!..
Герард покинул кафедру при абсолютном молчании зала.
— …Господин Кибальчич, вам предоставляется последнее слово.
Он поднялся, подошел к перилам скамьи подсудимых, посмотрел в зал, чувствуя на себе сотни взглядов.
— О своем фактическом участии в событии первого марта я говорил уже раньше. — Николай Кибальчич был спокоен, сосредоточен, голос звучал ровно, казалось, не окрашенный никакими эмоциями. — Теперь, пользуясь правом голоса, мне предоставленным, я скажу о своем нравственном отношении к происходящему, о том логическом пути, по которому я шел к известным выводам. Я и числе других социалистов признаю право каждого человека на жизнь, свободу, благосостояние и развитие всех нравственных и умственных сил человеческой природы. С этой точки зрения лишение человека жизни, и не только с этой, но вообще с человеческой точки зрения, является вещью ужасною… — В зале стояла мертвая, физически ощущаемая тишина… — Господин прокурор в своей пространной речи, блестящей и красивой… — Герард отметил ироническую улыбку на лице своего подзащитного, — …заявил сомнение на мое возражение, высказанное раньше, что для меня лично и для партии вообще желательно прекращение террористической деятельности и направление работы партии исключительно на мирные цели. Он выставил, в частности, меня и вообще партию лицами, проповедующими террор для террора. — Теперь голос Кибальчича был полон сарказма. — Какая это странная, невероятная любовь к насилию и крови! Мое личное желание и желание других лиц, как мне известно, мирное решение вопроса…
— Я приглашаю вас касаться только вашей защиты, — перебил сенатор Фукс.
Первоприсутствующий, ведя процесс, чувствовал особое напряжение, когда слово предоставлялось Кибальчичу.
— Господин прокурор говорил, — продолжал между тем Николай Кибальчич, снова спокойно и, казалось, бесстрастно, — что весьма важно выяснение нравственной личности подсудимого. Я полагаю, что то, что я говорю, относится к характеристике моей нравственной и умственной личности, если я заявляю свое мнение об известных существенных вопросах, которые теперь волнуют всю Россию. — Адвокат Герард видел, с какой гордостью и любовью смотрят на Кибальчича Софья Перовская и Андрей Желябов. — Еще я имею сказать следующее: господин прокурор так определяет причину революционного движения: произошли реформы, все элементы были передвинуты, в обществе образовался негодный осадок, этому осадку нечего было делать, и, чтобы приобрести дело, этот осадок изобрел револю-цпю. Вот отношение господина прокурора к этому вопросу. Выход из создавшегося положения господин прокурор видит один: не давать никаких послаблений, карать и карать. Я глубоко убежден: на этом пути правительство не придет к желанному результату. — В зале кто-то испуганно ахнул. — Теперь, уже по частному вопросу, я имею сделать заявление насчет одной вещи, о которой уже говорил мой защитник. Я написал проект воздухоплавательного аппарата. Я полагаю, что. этот аппарат вполне осуществим. Я представил подробное изложение этого проекта с рисунком и вычислениями. Может случиться так, что я не буду иметь возможности выслушать взгляда экспертов на этот проект и вообще не буду иметь возможности следить за его судьбой… — "Сегодня же, сейчас, — казня себя за промедление и невнимательность, думал Герард, — я займусь этим. Прослежу, сам пойду…" — Вполне допустима такая случайность, что кто-нибудь воспользуется этим моим проектом. И поэтому теперь я публично заявляю: проект мой и эскиз его, составленный мною, я передал господину Герарду с просьбой через него ознакомить с проектом компетентных ученых-экспертов — Николай Кибальчич помедлил и вдруг воскликнул громко и страстно: — Совесть моя перед Россией чиста!..
…Приговор был объявлен тридцатого марта в четыре часа дня.
Все шестеро подсудимых приговаривались к смертной казни через повешение.
Тридцать первого марта в пять часов дня истекал суточный срок, данный на обжалование приговора. Ни один из осужденных кассационной жалобы не подал. Рысаков и Тимофей Михайлов подали на имя Александра Третьего прошения о помиловании, которые были оставлены без последствий. Геся Гельфман написала заявление о своей беременности, и после медицинского освидетельствования казнь ее была отсрочена до рождения ребенка. Через несколько месяцев она погибла в тюрьме, лишенная медицинской помощи при родах…
Двадцать девятого марта, то есть до оглашения приговора, который как бы заживо вычеркивал осужденных из общества, Кибальчич получил записку от Герарда (ее передал стражник, приносящий еду): "Н. И.! Ваш проект генералом Комаровым передан в департамент полиции министерства внутренних дел. Я был там, и мне указали, что о проекте доложено министру Лорис-Меликову[5], который распорядился создать технический совет для рассмотрения Вашего изобретения. Это все, что я смог. Прощайте! В. И. Записку уничтожьте!"
Он ждал.
Вечером тридцатого марта после оглашения приговора в камере появились офицер и солдат. На любые вопросы они не отвечали. Через десять часов произошла смена: офицер и солдат.
"Понятно, они в наших камерах, камерах смертников, будут дежурить все время, до казни".
И таяла надежда…
На следующий день, тридцать первого марта, Кибальчич не выдержал — написал прошение:
"Министру внутренних дел графу Лорис-Меликову.
По распоряжению Вашего сиятельства мой "Проект воздухоплавательного аппарата" передан на рассмотрение технического комитета. Не можете ли, Ваше сиятельство, сделать распоряжение о дозволении мне иметь свидание с кем-либо из членов комитета по поводу этого проекта не позже завтрашнего утра или, по крайней мере, получить письменный ответ экспертизы, рассматривавшей мой проект, тоже не позже завтрашнего дня. Прошу еще, Ваше сиятельство, дозволить мне предсмертное свидание со всеми моими товарищами по процессу или, по крайней мере, с Желябовым и Перовской.
Николай Кибальчич". Ответа на это прошение не последовало. Между тем судьба проекта была такова.
Начальник департамента полиции, получив "Проект воздухоплавательного прибора" от начальника петербургского жандармского управления генерала Комарова с сопроводительной запиской последнего, начертал резолюцию: "Приобщить к делу 1 марта. Давать это на рассмотрение ученых теперь едва ли будет своевременно и может вызвать только неуместные толки". Очевидно, с этой резолюцией проект попал в руки графа Лориса-Меликова, который, надо понимать, с резолюцией согласился. Во всяком случае, никакой "технический комитет" не был создан; "Проект" попал скорее всего по распоряжению министра внутренних дел в Главное инженерное управление военного министерства, которое свое заключение, невразумительное и некомпетентное, дало лишь в 1883 году. С этим заключением проект вернулся в департамент полиции и оказался в "Деле цареубийцы — Николая Ивановича Кибальчича". Здесь гениальное изобретение ученого-народовольца мертвым грузом пролежало тридцать семь лет и было обнародовано лишь после Октябрьской революции в журнале "Былое", номера четвертый и пятый за 1918 год, когда тайные архивы царской охранки стали явными.