Шестого марта 1881 года Лорис-Меликов представил Александру Третьему новую редакцию проекта. В нем сохранялась вся прежде намеченная программа, только документ шел как бы от нового императора, продолжающего дело отца. На докладной записке, сопровождающей проект, появились две резолюции Александра Третьего: "Проект составлен довольно хорошо" и "О созыве министров переговорю с вами".
Совет министров обсуждал новый проект восьмого марта. На этот раз по инициативе царя на обсуждение был приглашен Победоносцев, который яростно обрушился на проект. И вообще на весь курс во внутренней политике, предлагаемой "новыми людьми". Присутствовали на обсуждении и другие министры — противники Лорис-Меликова. (Состав совета предложил сам русский самодержец; за его спиной серой тенью стоял обер-прокурор Священного синода.) Всего в этом обсуждении принимало участие четырнадцать человек, и в итоге голоса распределились так: за проект и его скорейшую публикацию — девять, против — пять.
Казалось, граф Лорис-Меликов и его единомышлен-ники могли торжествовать победу. Однако царь все не давал и не давал санкции на публикацию проекта наконец лишь девятого апреля заговорил с Лорис-Меликовым о необходимости перед публикацией такого ответственного документа еще раз провести совещание министров, чтобы окончательно выработать курс внутренней политики, уточнить, конкретизировать, поставить все точки над "и". В результате двенадцатого апреля "Всеподданнейший доклад" графа Лорис-Меликова был подан на имя императора. В нем министр внутренних дел детально конкретизировал предстоящую программу деятельности, аргументировал необходимость выборов "всеобщей комиссии", лишь особо подчеркнув, зная позиции Александра Третьего, подогреваемые Победоносцевым, что предполагаемое народное законодательство ни в коей мере не подрывает основ самодержавия.
Этот доклад был обсужден в Гатчине, в узком кругу (всего восемь человек), под председательством самого царя, но тон задавал Константин Петрович Победоносцев. Ничего конкретного решено не было, главным образом из-за внешне неопределенной позиции Александра Третьего. Он лишь сказал, что дальнейшее обсуждение насущных дел должно проходить на совещаниях министров, а его по всяким частностям беспокоить не следует.
Первое такое совещание министров состоялось двадцать восьмого апреля, а двадцать девятого сего месяца грянул гром: в "Правительственном вестнике" был опубликован царский манифест, провозглашавший курс внутренней политики нового царя. Манифест по согласованию с Александром Третьим за спиной кабинета министров был написан обер-прокурором Священного синода Победоносцевым. В эти дни в частном письме он признавался: "…в настоящем случае пора было, ибо все одни с восторгом, другие с ужасом, ждали манифеста о конституции. Вся Россия в смятении. Необходимо было прекратить все толки твердым словом. Имя мое в ушах всей здешней интеллигенции с проклятием с пеною у рта "отверзаше мя уста свои".
Царский манифест двадцать девятого апреля 1881 года остановил все конституционные начинания Лорис-Меликова, провозглашая единоличную, ничем не ограниченную самодержавную власть царя основой русской государственной жизни, — как встарь, ныне и на века. Через два года, окончательно утвердившись в истинности избранного пути, Александр Третий писал все тому же Победоносцеву: "Я слишком убежден в безобразии представительного выборного начала, чтобы когда-либо допустить его в России в том виде, как оно существует во всей Европе".
Чувствовал ли Александр Третий, что, вняв Победоносцеву, он своим манифестом подписал смертный приговор царской власти в России? Ведь манифест от двадцать девятого апреля 1881 года похоронил идею ненасильственным путем ввести в России конституционный образ правления. Отныне дальнейшее мирное развитие русской государственности стало невозможным. Впереди были очистительные бури трех революций, под натиском которых рухнет трехсотлетий абсолютный деспотизм династии Романовых.
…Сразу после двадцать девятого апреля подали в отставку "новые люди" — сторонники конституционной монархии в России: министр внутренних дел граф Лорис-Меликов, министр финансов Абаза, военный министр граф Милютин, через несколько месяцев оставил свой пост председатель кабинета министров граф Валуев.
На долгие годы первым лицом у царского трона России стал обер-прокурор Священного синода Победоносцев, одна из самых мрачных фигур отечественной истории.
…Но вернемся в Аничков дворец, в кабинет царя Утро третьего апреля 1881 года перешло в день: яркое солнце прямыми лучами било в широкие окна и резкие тени от рам легли на паркетный пол и ковер возне письменного стола.
Победоносцев продолжал быстро ходить по кабинету.
И вот теперь, государь, — с горячим убеждением говорил обер-прокурор Священного синода, — вместо этого преступного проекта конституции верноподданная Россия должна узнать ваш манифест, где вы провозгласите незыблемую основу нашей государственности — самодержавие, помноженное на православие!
— Но, Константин Петрович, — неуверенно возразил царь, — не слишком ли круто? А как же Лорис-Меликов? И все, кто с ним?
— Лорис-Меликов? — Победоносцев оглянулся на дверь и понизил голос: — Прогоните эту лису, ваше величество, и вы вернете России потерянный мир.
— Я подумаю, — безвольно сказал царь.
— Помните, государь, за Лорисом и его людьми — неправда. — Победоносцев остановился перед царем и смотрел прямо ему в глаза. — России не нужны никакие европейские штучки: конституция, так называемая свобода слова, всяческие выборные комиссии, народовластие. Ваш народ — младенец. И одновременно — дикарь, охочий до бунта и крови. Его надо держать в узде и страхе перед богом.
— Но начнут шуметь наши либералы, — возразил было Александр Третий.
Победоносцев усмехнулся, растянув тонкие губы.
— Эти пустобрехи? Эти бунтари за рюмкой водки? Да на них только державно прикрикнуть! Пару посадить в каталажку, другую столкнуть интеллигентными лбами. И они сами перегрызут друг друга, засыплют департамент полиции доносами. Нет, ваше величество, в России либералы никогда не будут угрозой державной власти и всего того, что будет делать эта власть. Другое дело — революционеры…
— Да, да, Константин Петрович, — перебил царь, — я согласен, революционеры. — Русский самодержец тяжело поднялся с дивана, подошел к столу, взял с него несколько листов бумаги, исписанных четким, напористым почерком. — Вот, передали сегодня утром. От этого… Кибальчича. Я прочитал. Теория. Ничего нового нет. Фантазия больного воображения, и видна во всем фальшивая точка зрения, на которой стоят эти социалисты, жалкие сыны отечества. И ни слова о помиловании. Гордый господин. Но там есть одно место. Я подчеркнул. — Александр Третий передал Победоносцеву исписанные листы. — Вы прочитайте, прочитайте!
Победоносцев прочитал вслух:
— "Возможны лишь два пути выхода из настоящего положения: или поголовное истребление всех террористов, или свобода, которая является лучшим средством против насилия. Но истребить всех террористов немыслимо, потому что ряды их постоянно пополняются свежими силами, готовыми на всякое самопожертвование для целей партии. Остается лишь путь свободы".
— Каков, а? — воскликнул царь, и в его голосе Победоносцев услышал страх. — Что это? Угроза?
— Ну, если это и угроза… — обер-прокурор Священного синода взглядом своих гипнотизирующих глаз успокаивал царя, — то с того света, вернее, из преисподней. Я убежден, что после процесса и сегодняшней казни "Народной воли" как реальной силы не существует, Вы можете спать спокойно, ваше величество!
ИЗ ПИСЬМА НИКОЛАЯ КИБАЛЬЧИЧА АЛЕКСАНДРУ ТРЕТЬЕМУ 2 АПРЕЛЯ 1881 ГОДА:
"…Я глубоко убежден, что если бы с самого начала социалистического движения, то есть с 1873 года, была бы предоставлена пропагандастам полная свобода слова, то от этого выиграли бы все общественные элементы нашей страны: и социально-революционная партия, и народ, и общество, и даже правительство.
В самом деле, партия выиграла бы потому, что теперь она была бы численно больше, имела бы прочные связи и пользовалась бы несомненным влиянием среди деревенского и городского населения, сделалась бы народной партией в действенном значении этого слова. Народ выиграл бы потому, что социалистическая молодежь при подобных условиях внесла бы в его миросозерцание и жизнь массу света, массу знаний и высоких нравственных примеров, народ узнал бы о существовании дружественной ему части интеллигенции, полюбил бы ее и признал бы ее своей защитницей и руководительницей. Общество было бы избавлено от той массы страданий, которую причинила бы ему гибель нескольких тысяч его детей, сосланных и засаженных в тюрьмы, оно не пережило бы тех ужасов, какие ему доставила казнь двух десятков лиц… Правительство выиграло бы потому, что тех ужасных террористических актов, которые совершила революционная партия, наверное, не было бы, если бы, во-первых, не было бы воздвигнуто против партии целого ряда непрерывных преследований, а во-вторых, не был бы поставлен целый ряд препятствий для деятельности партии в народе.
…Революция вызывается целым рядом исторических причин общей совокупности хода исторических событий, между которыми сознательная деятельность революционной партии является лишь одним из факторов, имеющих большее или меньшее значение, смотря по силам партии. Поэтому и у нас социально-революционная партия при полной свободе своей пропагандной деятельности в народе вызвать революцию или восстание никоим образом не могла бы. Все, что она могла бы сделать при всех своих усилиях, — это внести большую сознательность и организованность в народное движение, сделать его более глубоким и менее кровопролитным, удерживая восставшую массу от частных насилий, словом, партия может лишь до известной степени направить движение, а не вызвать его! И мне кажется, что, смотря даже с точки зрения привилегированных классов и правительства, раз народное восстание неизбежно, то гораздо лучше, если во главе его явится сознательно народная революционная интеллигенция, так как без умственного и нравственного влияния революционной интеллигенции на восстание оно может п