Я все сделала как ты. Вчера я заменила тебя. Только, если бы не удалось… Я бы не смогла с кинжалом…"
Она вспомнила Желябова за два дня до его ареста. Тогда, на заседании Исполнительного комитета, он изложил окончательный план покушения на Малой Садовой. Андрей стоял у стола, весь напряженный, непримиримый, он был полон энергии и нетерпения, и Перовская на расстоянии нескольких шагов ощущала и эту жгучую энергию, и нетерпение. "Каким ты был прекрасным тогда!" — подумала она сейчас, глядя в широкую, неподвижную спину извозчика.
— …Подкоп на Малой Садовой готов, — говорил Андрей Желябов, — остается заложить мину. Мина Кибальчичем сделана, и она не откажет. Так что если царь поедет в манеж на развод войск по Малой Садовой, его экипаж будет взорван. Однако мы должны допустись неудачу… — Голос Желябова звенел от сдерживаемого волнения. — Они у нас были. Тогда четверо метальщиков, расставленных на всех четырех концах улицы, подбегут к карете… И тот, кто окажется возле нее первым, бросит бомбу… Метательные снаряды Коли безотказны. И все-таки… — Софья Перовская увидела, как сжались кулаки Андрея. — Если и при этом самодержец останется жив, тогда я вскочу в экипаж и кинжалом довершу приговор.
"Нет, твой кинжал не понадобился, Андрей. И погиб Котик, Игнатий Гриневицкий, он взорвал себя вместе с царем. А Коля Рысаков арестован, он первый неудачно бросил бомбу".
Софья Перовская испытала острую тревогу. Рысаков в руках властей… Вчера утром, за несколько часов до покушения, из всех метальщиков больше других нервничал Николай Рысаков; быстро ходил по комнате, вытирал рукавом вспотевшее лицо, обжигаясь, пил чай, жадно жевал бутерброды, и видно было: вкуса не чувствует.
И, подумав о Рысакове, Перовская вспомнила короткий разговор с Андреем сразу после ареста Александра Михайлова. Они сидели на скамейке в Летнем саду.
— Провалы, аресты неизбежны, — бесстрастно говорил Желябов. — Таково наше дело. Но в организации есть человек, которого мы должны сохранить во что бы то ни стало, любой ценой…
— Кибальчич? — перебила Перовская.
— Да. Совсем недавно Саша Михайлов… Господи! Как он нелепо попался! Так вот, Саша сказал: "Как только динамита и бомб будет сделано впрок и ученики Николая освоят их изготовление, Кибальчича необходимо отправить за границу".
— Да он никогда не согласится! — воскликнула Перовская.
— Это будет приказ партии, — голос Андрея Желябова звучал жестко. — Ты знаешь, что сказал мне Саша еще? Он буквально сказал: "Кибальчич — гений. Гений науки. Он принадлежит не только России, но и всему человечеству".
Андрей тогда не договорил: на аллее появились двое полицейских.
— Я тебя обниму, — тихо сказал Желябов, — а ты наклонись ко мне. — Он улыбнулся. — Пошепчи что-нибудь ласковое…
"…Как ты сейчас нужен нам всем!" — думала Софья Перовская, оглянувшись назад. Шпиль Петропавловской крепости все еще маячил в клубящейся белой мгле.
Перовская все смотрела на Петропавловскую крепость, стараясь представить Андрея в камере царского застенка.
Но Желябова не было в Петропавловской крепости — он содержался в Доме предварительного заключения.
Именно в это время, пока Софья Перовская ехала в Коломну, на окраину Петербурга, в следственной комнате печально знаменитой цитадели происходил разговор, повлиявший на дальнейший ход русской истории.
Николай Рысаков, худой, напряженный, со взмокшими светлыми волосами на лбу, прямо сидел на табуретке у казенного голого стола и все время, не замечая этого, сильно потирал руки.
Товарищ прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты, а проще — следователь Александр Федорович Добржинский — он был в штатском, — неторопливо прохаживался по комнате, иногда останавливался перед Рысаковым, и тот замирал, переставал потирать руки. От Добржинского веяло дорогим одеколоном, здоровьем, уверенностью в завтрашнем дне.
По бокам двери замерли двое полицейских; в углу за конторкой сидел писарь, молодой розовощекий человек, на его круглом лице испуг ("Цареубийцу лицезрю!") перемешался с крайним любопытством.
— Рысаков, Рысаков! — сокрушенно, можно сказать отечески, распекал Добржинский, стоя перед табуретом, на котором нахохлившейся птицей сидел арестант. — Только жизнь началась! Девятнадцать лет! Вместо того чтобы служить отечеству — с бомбой на государя императора, на царя-освободителя. — И вдруг, наклонившись к Рысакову, гаркнул: — Будете говорить или нет? — Писарь уронил стило на лист бумаги и тут же ухватил его. — Отвечать!
Рысаков странно дернулся и прошептал:
— Не желаю…
— Он не желает! — Следователь Добржинский опять закружил по комнате. — А в петлю, милостивый государь, желаете? На эшафот? Ваши главари поумнее: таких щенков, как вы, на смерть посылают, а сами… — Он схватил со стола лист бумаги и поднес его к лицу Николая Рысакова. — Зрение как? Хорошее? Читайте подпись!
— Желябов… — Рысаков даже привстал, — Он… арестован?
— Да-с! — закричал следователь. — Арестован! И во всем сознался. Вас первым назвал! Он-то о себе позаботился. Рысаков, повторяю: чистосердечное признание…
— И меня не повесят? — перебил арестант.
— Конечно, нет! — Добржинский умело сдержал обуявшие его возбуждение и предчувствие победы. — Разумеется, полной свободы я вам не обещаю… Кроме того, Рысаков! Ваше признание облегчит участь и остальных… Ведь все равно мы их выловим. Вы им только поможете! Сейчас, когда они на свободе, от злобы, отчаяния натворят еще больших преступлений. Повторяю: вы им только поможете!
— Честное благородное? — Рысаков поднял голову, и следователь увидел его глаза. В них было одно — животный страх.
И Добржинский заорал с наслаждением:
— Мы с вами не на студенческой вечеринке! Отвечать! Кого еще вы знаете из Исполнительного комитета, кроме Желябова?
— Софью Перовскую…
— Еще! — следователь метнул взгляд на писаря. Перо судорожно скрипело по бумаге. — Еще фамилии!
— Фигнер Вера… Николай Саблин…
Лицо писаря пылало: он проникся величием исторического момента, в котором соучаствовал…
— Еще! Еще!
— Больше не знаю! Не помню…
— Как имя второго, с бомбой?
— Его называли Михаилом Михайловичем. И еще — Котиком.
— Сколько вас было с бомбами? Кто еще? Быстрее!
— Еще двое… Один Михайлов… Тимофей…
— Откуда взяли бомбы? Кто их делал?
— Кто делал, не знаю… Наверное, техник.
— Кто такой "техник"? — Добржинский навис над арестантом.
— Фамилии не знаю… Все его называли техником…
— Можете описать внешность?
— Да… Такой… С французской бородкой…
— Хорошо! — быстро, лихорадочно перебил следователь. — Где "техник" объяснял устройство снарядов? Ведь он объяснял? — Рысаков кивнул. — Адрес!
— Тележная, дом пять… Номер квартиры не помню…
— Молодцом, Рысаков! Еще один вопрос, и вы пойдете обедать. На улице, в толпе, вы бы узнали "техника"?
— Да…
…Квартира была снята в старом двухэтажном доме с мезонином. Хозяйка, полуглухая придурковатая старуха, от которой постоянно попахивало домашними ликерами, на квартирантов не могла нарадоваться: тихие, обходительные, платят аккуратно, бывают редко, а если гости наедут — все чинно, благородно, никакого шума, пьют чай, беседуют. Вот только просят беседам не мешать, не лезть то есть с вопросами-расспросами, так это пожалуйста, Пелагея Ивановна Вихорская — женщина воспитанная, молодые дела понимает.
Пелагея Ивановна и открыла дверь Софье Перовской:
— Ждут, ждут, — сказала она радостно, дыша вишневым ликером. — Сказали, барышня миленькая приедут. И впрямь миленькая, ишь личико с мороза распылалось! Дай вам бог женишка славного.
— Спасибо, — Перовская уже поднималась наверх по деревянной лестнице с высокими перилами, а сердце разрывала тоска. "Женишка славного… Андрей, Андрей…" — стучало в висках.
Софья Перовская еще не знала, что сегодня Андрей Желябов, узнав от следователя во время утреннего допроса, что покушение на Александра Второго удалось и арестованный Николай Рысаков предстанет на суде как убийца царя, подал письменное заявление на имя прокурора Петербургской судебной палаты:
"Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы, если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшему физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения.
Прошу дать ход моему заявлению.
Р. S. Меня беспокоит опасение, что правительство поставит внешнюю законность выше внутренней справедливости, украся корону нового монарха трупом юного героя лишь по недостатку формальных улик против меня, ветерана революции. Я протестую против такого хода всеми силами души моей и требую для себя справедливости. Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две.
2 марта 1881 года. Дом предварительного заключения. Андрей Желябов".
— А вот и Соня! Наконец-то! — Навстречу ей шел Николай Саблин, как всегда подтянутый, казалось, веселый — он улыбался ей? — Заждались!
Они все сидели за круглым столом, под керосиновою лампою с розовым абажуром: Вера Фигнер, Григорий Исаев, Николай Кибальчич ("Хорошо, что он здесь…"), Геся Гельфман; Геся слегка наклонила голову, на ее профиль падал свет лампы, контрастно освещая половину лица, и Перовская невольно отметила яркую, библейскую красоту молодой женщины.
— Добралась без приключений?
— Что на Невском? — спросил Исаев, пощипывая бородку.
— На Невском обычная жизнь. — Перовская уже сидела за столом, перед ней стояла фарфоровая чашечка с крепким чаем, но она не притрагивалась к ней. — Магазины и кофейни открыты, полно народу, экипажи… — В голосе ее появилась дрожь. — Вчера я была на Сенатской площади, когда спускали флаг. Среди огромной толпы. Они молчали, они все молчали! Мы не разбудили их!.