нязь Владимир побил — ратный подвиг. А меня убивал — как назвать? Пусть споют старцы в Полоцке на новом детинце; ради правды и возвращаюсь. Но рассказ свой мать Анастасия отложила до ночлега, а ночевать им в этот день выпало в деревне. Тут и услышала она пение старцев. На улицу вынесли скамью, слепцов усадили, кольцом окружил их народ. Анастасия оказалась позади круга. Нудно стонала лира, хриплые слабые голоса ломались и плакали на концах слов, сиплые торопливые вздохи сливались в гудение. Ее смутила завороженная застылость толпы, мать Анастасия втиснулась между мужиками, и пронял ее холодок ужаса перед человеческой бедой. Увидала она проваленные, пустые глазницы, и сразу хриплость старческих голосов, сиплость дыхания обрели смысл вечного отчаяния — словно мертвые пришли и уселись посреди круга рассказать о своей недоле. Мать Анастасия, сострадая, заплакала, и остался у ней в душе след от прикосновенья к главной жестокости жизни.
Ночью ей приснился сон, что Бедевей и Добрыня в заславской церкви вырвали ей глаза. Она оказалась во тьме и не двигалась, зная, что поставили ее на берегу Свислочи: если шагнет — утонет. Вдруг чья- то рука взяла ее и повела. Она потрогала спасительную руку и узнала руку Изяслава. Ничего не видя, она все слышала и понимала. Он водил ее по городам, где жили его браться и сестры. Ночными полями под тревожные крики коростелей пришли они в Новгород. Она не представляла, каков этот Новгород, но чувствовала, что она в Новгороде, и чувствовала тихое внимание толпы, глядевшей на пустые ее глазницы. Ее усадили на скамью. Она ощутила в руках лиру и тронула ряд тугих струн. Воловьи жилы всхлипнули, и тогда она запела о трех старухах, которые обманывают ожидающих счастья. Старух этих она видела и не боялась. Кто-то подошел и поцеловал ее в висок. Она поняла, что это Ярослав, и что он просит простить. Она кивнула. Теперь они шли зимней дорогой; она держала руку на сыновьем плече, а вокруг выла метель, но как-то быстро затихла, потому что оказались они в неизвестном городе, перед людьми, среди которых кто-то один немо плакал. Она поняла, что плачет, сострадая ей, ее дочь Предслава. Вдруг слеза упала ей на лицо и стекла по морщинам на губы. Она ощутила горечь слезы, и сама горько навзрыд зарыдала…
Мать Анастасия проснулась и, коснувшись рукою глаз, убедилась, что плакала во сне, и плакала, наверное, давно, потому что насквозь был мокрым уголок положенной под голову котомки. О боги, боги! Память — наш ад! Но что рука Изяслава, взволновалась мать Анастасия. Какой знак дается ей в ночном мраке? Куда поведет ее рука сына? Но сон не продлился, а объяснить назначенность сна она не могла. Все откроется, утешала себя мать Анастасия, уже недолго…
Через три недели вышли к Двине. Вот и родина! Вот святая река, двадцать лет манившая прийти, испить, омыть, воскреснуть! Мать Анастасия разделась и вступила в нагретые, прозрачные струи. Пришла! Вытерпела, выжила и вернулась! Не с отрядом всадников, как мечтала, не в ладье с сыном, как хотела, не в белом княжеском платье — с троицей беспомощных слепцов. Недобитая жестокостью, она и ведет таких же недобитых, восставших против забвения. Здравствуй, Двина, вспомни, прости! Мать Анастасия погрузилась в воду и вышла на берег с радостью очищения…
Теперь они пошли, следуя за течением, и к полудню Анастасия увидела вдали на противоположных, отделенных рекою холмах город и сказала старцам: «Полоцк!» Они остановились напротив устья Полоты. Над нею на высоко взнесенном холме стоял новый детинец с надворотными вежами, с церковью, полускрытой стеной. На том берегу ходили полочане, там был отцовский курган, Изяслав, внуки. Мать Анастасия сняла платок и стала размахивать им, призывая перевозчиков. Наконец их заметили, и кто-то решился к ним плыть. Гребец был ловок, челн сносило течением прямо на них; вот он ткнулся в берег, и тут Анастасия поняла, что не может перейти Двину, не известив сына, она должна пожалеть его, дать ему хоть некие минуты на сборы, на встречу, на сбережение чести перед городом. В челне сидел старик, и она сказала ему из своей задумчивости:
— Езжай, скажи князю Изяславу, что здесь его ждет мать.
Удивленный старик кивнул, быстро оттолкнулся веслом, и челн понесло обратно. Она следила, как он пристал к брегу, как старик вытянул его на песок и потрусил по изломанной стежке на холм к детинцу. Скоро по этой же тропке побежали вниз шестеро мужчин, залезли в ладью, поставили весла, и ладья спешными рывками двинулась к ней.
Глава восемнадцатая
Вот близится правый берег, и сын Изяслав стоит на том самом месте, откуда увезли ее страдать. Он ждет ее у кромки воды, свет доброго воспоминания озаряет молодое лицо. Лодка, прошуршав, вползла на песок, сын взял Анастасию на руки и поставил на берег. Они обнялись. Потом он сказал: «Погляди на детей, мать!» Она увидела его жену, Руту и перед ними двух мальчиков — своих внуков. Она ступила к ним и опустилась на колени. Внуки глядели мимо нее, она поняла куда — и оглянулась. Старцев уже сняли с ладьи, они стояли, ожидая заботы…
Когда улеглись суета и волнение встречи, когда отобедали, когда разошлись люди, оставив мать с сыном наедине, Анастасия сказала: «Отведи меня к ним». Он понял и повел ее на курган. Она увидела холмик, поросший жесткой травой; внизу, под крутым обрывом, текла Двина. Мать Анастасия легла на этот холмик, обняла его и прижалась лицом к земле. Она услышала шорохи, что-то шелестело в земле, ей показалось, что она слышит тихие голоса. «Вот и я, кланяюсь вам, — шептала она. — Все, что могла, я сделала, а что не сделала — за то простите!» Вот и этот долг она исполнила — упали ее слезы на могильную землю, согреют родительский прах. Она села на траву при кургане, и сын, поняв, какой последует вопрос, присел рядом с ней.
— Как ты жил? — спросила она. — Что было с тобой в эти годы?
Он помолчал, возвращаясь памятью на двенадцать лет назад, в день разлуки, когда ему объявили, что он — полоцкий князь. Он прибыл сюда с Добрыней и отцом Кириллом, и княжение его началось с крещения. Как и в Заславле, срубили здесь церковь, она и сейчас стоит, и его именем собрали к Полоте город. Потом Добрыня ушел в Новгород, а отец Кирилл остался здесь, учил его грамоте и чтению. И жив он был пять лет… Тут мать Анастасия содрогнулась, уразумев, что за пять лет многое затоптал в душе сына проклятый поп из того, что взращивалось ею для истины. А три года был при нем дядькою и наставлял княжескому понятию Бедевей… И опять дохнуло на Анастасию студеным ветерком беды, ибо чему мог учить Владимиров мелкий боярин полоцкого княжича? И как мог сопротивляться двум жестоким мужчинам восьмилетний мальчик? Все, что заложила она в его сердце, все должно было подломиться под их кулаком… Да, знали Владимир с Добрынею, что творят.
— Что ж говорили тебе поп и Бедевей обо мне?
— Говорили, что полюбился тебе новый бог, расхотела жить среди человеков и молишься ему во вечное спасение.
— И ты верил? — спросила она, понимая, как сокрушили его сыновью любовь и память.
— Верил, мать, — кивнул Изяслав.
Но почему было ему не верить, думала она. Он верил — какова ж должна была мучить его обида; верно, немало он отплакал по ней в свои одинокие ночи, пока не размыли ее образ тоскливые слезы и не смирилась душа с одиночеством. Вот и в нем убили они душу, и не виновен он, что в чем-то стал мертв. Тут смутило ее подозрение.
— И сейчас веришь? — спросила Анастасия.
— Давно не верю, — ответил Изяслав, но она уловила в его словах легкую тень неправды; какое-то сомнение жило в нем, он не вытравил его, он допускал, что она могла отказаться. Мысль о такой несправедливости ожгла Анастасию… «Слушай же, слушай, как было!» — вскричала она и стала рассказывать, как заламывали ей руки, как прошел по волосам нож, как силою ее раздели, как умирала она и как обязывала себя жить памятью о нем, надеждою на эту встречу. Нет, она все скажет ему, он все должен знать о князе Владимире, о Добрыне, об попе Кирилле, о заславской надвратной башне, где провожала она закат, о страже, о закрытых воротах, о терпении, которое обратило ее в соляной столп…
Говоря свою боль, мать Анастасия видела в глазах сына жалостливое внимание, но чувствовала, что слова ее не растапливают какую-то затаенную льдинку, и эта льдинка сковывает его: он понимает, жалеет, но ему не больно. Взгляд его, открытый и добрый, вдруг суживался и твердел; холод княжеского расчета виделся ей тогда в сыновьем взгляде, напоминая князя Рогволода и Владимира, у которых так же прищуривались глаза в ответственные минуты, словно открывалось им нечто скрытое ото всех, глубина времени, где узлы событий развязывались по-иному, чем виделось другим. Что же он такое видит, думала мать Анастасия, что он видит, князь Изяслав, примеривая ее рассказ к своему малому о ней знанию и полустертой памяти. Ведь должен он понимать, чего она хочет и ждет, ведь ее рассказ — не просьба сочувствия, она открывает ему суть своей жизни, — вечный гнет, терпение, жажду перемен. И вдруг она поняла, по какому кругу идет теперь его сомнение. Он — старший сын; после смерти Вышеслава он — первый наследник князя Владимира; для него расширятся пространства, откроются все города, займут его большие заботы — она же помнит о своих мечтах как об ужасе жизни. Он видит Киев, державную власть над всеми землями от Новгорода до болгарских и таврических границ, он нацелился на великую власть, все свои действия он сверяет с этим возможным рывком на первое место. Между его малой полоцкой властью и державной лежит оставшийся срок жизни Владимира — двадцать лет? десять? пять? или же завтра срубит великого князя печенежский меч, как срубил некогда Святослава…
И тогда Изяслав по праву первого сына примет трон и придет в Киев с полоцкой дружиной, которая обозначит его права и силу. Для успеха в тот неизвестный важнейший час ему нужны воины, покой, дружба с отцом. Она же не может поддерживать его в этих расчетах, она не любит Киев, она ненавидит Владимира, ее не было на свете двенадцать лет, и вдруг она воскресает. Как назвать ее завтра? Сейчас он говорит ей «мать». Просто мать — родившая его женщина. Но завтра или скоро ему придется объяснить, кто она: Анастасия, Горислава, Рогнеда — кто?