сстался уже давно, а теперь самая большая беда — он перестал понимать Владимира Ильича. Реакция справляет тризну. На Кавказе денно и нощно работают кинжалы, «инородцы» режут друг друга во славу русского царя. В Москве полковник Мин и адмирал Дубасов врачевали кровопусканием по рецепту министра внутренних дел Столыпина, по империи рыщут каратели, а черносотенные депутаты новой, III Думы елейно поют «боже царя храни», храни помазанника, бандита, убийцу, вешателя.
Ленин же требует, чтобы депутаты от социал-демократов оставались в Думе, чтобы легальные и нелегальные действия партии гармонично сочетались.
К чёрту Думу!
Красин устал, Красин готов поверить в то, что заблудился не он, что Ленин сбился с пути.
Эти терзания ему не в новость. Сейчас 1908 год. Собственно, первый год после поражения революции, хотя никто не считает года по поражениям. А всего четыре года назад ему тоже казалось, что ошибается Ленин. Тех, кто сегодня призывает социал-демократов уйти из Думы, Ленин величает «отзовистами», «ликвидаторами наизнанку». Ликвидаторами партии, конечно. А после раскола в 1903 году, когда Ленин ушёл из редакции газеты «Искра», Красин призывал большевиков примириться с меньшевиками. Значит, тогда он был «примиренец», теперь «отзовист». В 1904–1905 годах он понял, что был неправ. Ужели и ныне он тоже заблудился?
Как всё-таки мало было у него свободных дней для обобщения пройденного. Наверное, за последние пять лет только месяц тюрьмы в Выборге, да вот эти считанные часы на пароходе. А без такого обобщения очень нелегко найти единственно правильную линию поведения.
Сейчас придёт Ваня. Славный юноша. Как хочется ему выпытать, выспросить обо всём, чего он не знает, что пролетело мимо него. Но он застенчив, и для него член ЦК партии — что-то не совсем реальное. Но раз уж он согласился на то, чтобы его сопровождал Иван, значит, должен принять на себя моральную ответственность за его судьбу. И человеческую и партийную.
Леонид Борисович прерывает эти невесёлые размышления. Нужно подняться на палубу, немного побродить. Да и пообедать не мешает.
Когда Красин вышел из каюты, Ваня оказался рядом. Красин ничего ему не сказал, хотя и хотелось пожурить малого — ну зачем он несёт бессменную вахту, наблюдая за каютой? Ничего сейчас не угрожает Красину, разве что обыкновенные жулики.
Вообще глупости всё это.
— Иван Васильевич, не худо бы и подкрепиться.
Иван кисло улыбнулся. Красин только сейчас заметил, как осунулся, побледнел парень. Неужели и этого здоровяка укачало на такой пустяковой волне?
— Идите в мою каюту и лягте. Я сейчас раздобуду лимон.
У Ивана не было даже сил, чтобы протестовать.
Красин купил в буфете лимон, прихватил немного закуски и поспешил в каюту.
Его спутнику стало легче, как только он прилёг.
Леонид Борисович нарезал лимон, посыпал его сахарной пудрой и почти насильно заставил Ивана съесть два ломтика. Иван Васильевич совсем приободрился и даже не отказался от бутерброда с сыром. Он хотел встать, чтобы уступить койку Красину, но Леонид Борисович строго посмотрел на него.
— Эк, батенька, как тебя подвело. Хотя качка и бывалых моряков может свалить. Но ты и сам виноват. Нужно было поспать, а не торчать у моей каюты. Имей в виду, если на пароходе едет какой-нибудь филёр, он уже давно нас заметил. Видел, как мы прогуливаемся по палубе, затем твоё неотлучное бдение. Это, брат, не конспиративно.
— Леонид Борисович, меня ведь конспирации этой самой не обучали...
— А меня учил кто-нибудь? Нет, самому надо думать. Ты лежи, лежи, а я тебе расскажу о чемпионе конспирации, о нашей дорогой «Нине». О том, как в Баку несколько лет работала большая подпольная типография, которая не знала провалов. Полиция так и не смогла её обнаружить.
Мысли снова вернулись в Баку. Запал в голову и в сердце этот город. Чудесные люди, с которыми там познакомился, сроднился в тяжёлой и опасной работе.
Перед глазами неотступно стоит Ладо Кецховели. Рассказать о нём Ивану? Но где найдёшь слова, чтобы нарисовать облик этого действительно пламенного революционера? Авель Енукидзе шутливо предостерегал друзей:
— Не подпускайте, ради бога, Ладо близко к нефти, взорвёт, ведь из него так и сыплются искры!..
Это он, Ладо, основал первую подпольную типографию в Баку. Маленькую. Станок чуть ли не своими руками сделал вместе с Авелем Енукидзе. А потом поднакопили денег...
Недолог путь по морю от Гельсингфорса до портов Германии. Но пароход, кажется, запаздывает. Значит, ещё одна ночь в каюте. Ещё одна бессонная ночь. Плохо!
За этот месяц он вновь мысленно просмотрел всю свою жизнь. Сначала по необходимости, а потом это уже стало привычкой.
А жизнь у него, слава аллаху, не была тихой... Ну, взять хотя бы тот же Баку. Его кабинет начальника строительства электростанции на Баиловском мысу был неплохой штаб-квартирой большевиков.
К нему приходили подпольщики, с ним советовались, разрабатывали большие и малые операции. Сколько сердца и ума стоила, к слову сказать, «Большая Нина». На её приобретение ушёл и тот самый букет из сторублёвок — подарок Комиссаржевской. Он может рассказать Ивану о последнем прибежище «Нины». В конюшне, непревзойдённом по конспирации месте.
Однажды к нему на Баиловский мыс пришёл Авель Енукидзе. Красин встретил его недружелюбно. Авель не должен выходить из типографии даже ночью. Ведь его усиленно разыскивают, как беглого.
Или случилось что-то с «Ниной»?
Енукидзе, прежде чем ответить, осмотрелся. За столом сидели Козеренко, Екатерина Киц, Флёрова и Гуковский. Конечно, Киц, Козеренко, Флёрова — люди свои, они-то знают, что есть типография, хотя даже не представляют, где она находится.
Но Гуковский? Ведь он чиновник Бакинской городской управы, бухгалтер. Он не станет при нём говорить.
Авель не знал, что Гуковский устроился в городскую управу по заданию партии. Красин понял причину замешательства Енукидзе.
— Смелее, смелее, Авель, тут все свои...
Енукидзе рассказал о положении, в котором очутилась «Нина». С минуты на минуту можно было ожидать провала: визиты городовых, пристава, новый хозяин — наверняка провалимся.
Нужно запрятать «Нину» поглубже в подполье. Они уже всё выглядели, разузнали. Рядом с их домом, с глухой его стороны, пристроены конюшня и сеновал. За конюшней — дворик, обнесённый высокой стеной. Конюшня длинная, в конце её три комнатки. Лошадей в конюшне всего две, часть помещения занята фуражом. «Семён» познакомился с сыном владельца конюшни Ассаном и, конечно, побывал в ней. Главное, что он высмотрел — пол конюшни метра на два ниже пола в том доме, где они сейчас помещаются.
Конюшню можно или всю арендовать, или купить её пустую часть.
Красина это неожиданное осложнение с делами типографии застало врасплох. Он и раньше говорил, что «Нину» нужно законспирировать получше. Время шло, типография работала, полиция была не в силах её отыскать. И вот — пожалуйста: купить или арендовать помещение!
А деньги? Опять эти проклятые деньги. И Леонид Борисович решительно отказал. Нет у него денег! Нет, и в ближайшее время не предвидится. А потом, если даже удастся купить конюшню и перенести туда типографию, где гарантия, что к этому стойлу не будет привлечено внимание шпиков? В типографию нужно привозить бумагу, из типографии увозить тюки литературы, их-то в землю не закопаешь. Значит, риск тот же.
Енукидзе молча выслушал Красина. Нет, он не собирается спорить с Никитичем. Он обязан изложить точку зрения своих товарищей. Нет денег? Понятно. И всё же деньги нужно и, наверное, можно достать. Как бы Красин ни кипятился, а он их достанет, ведь ему Центральный Комитет поручил быть финансистом партии.
Красин уже остыл. Правы, конечно, печатники, нужно как следует запрятать типографию, нужно. Но где взять две тысячи для аренды помещения? Вся наличность партийной кассы не составляет этой огромной суммы. А ведь каждый день партийные комитеты требуют денег, денег, денег.
— Ладно, арендуйте, и быстренько оборудуйте всё. Недавно мне писали из-за границы, что скоро нам пришлют много «новинок» и какой-то специальный листок Центрального Комитета. Будем всё это размножать. Как у вас с первомайской прокламацией, ведь праздник послезавтра?
— Отпечатаны, Леонид Борисович. Сегодня их уже разобрали представители комитетов.
— А вы знаете, Авель, кто автор листовок?
— Нет, Леонид Борисович.
— Горький, Максим Горький!
Авель только удивлённо взглянул на Красина. Он читал произведения Горького — хороши. Но, оказывается, Горький свой, и такие листовки пишет!
Енукидзе уходил довольный.
Через день аврал. Нет, не аврал, а светопреставление какое-то. С наслаждением перетаскивали, ломали, строили. Конюшню перегородили кирпичной стеной. Образовалось совершенно глухое помещение — ни входа, ни выхода, ни окон. И только на крыше решено было сделать «скворешню», иначе летом работать здесь станет невозможно. В открытой, «легальной» половине конюшни, у только что выстроенной стены насыпали до потолка сена. Уложили его так, что на первый взгляд могло показаться — конюшня полна сена и никакой стены нет.
Хоть и мало денег, всё же пришлось истратиться — купить фаэтон и лошадей. Иван Стуруа шутил, что если он когда-нибудь потеряет работу как наборщик, то пойдёт в конюхи.
Сложнее дело обстояло с подземным ходом. Его рыли долго и вывели прямо к комнате, где раньше жили наборщики. Вход устроили в стенной нише, напоминавшей шкаф. Аккуратно вырезали в полу круглое дно, вроде донышка бочки. Установили блоки. Дно бесшумно опускалось, потом так же бесшумно вставало на место. Снизу его для верности подпирали прочные козлы. Донышко плотно-плотно пригнали к полу так, чтобы не было никаких щелей. Потом пол отлакировали.
Чтобы доставить в новую типографию маховик машины, пришлось проломать стену в кухне, потом пролом заделали. А всю стену кухни прокоптили, — не заметишь заплаты. Под машину подложили кирпичный фундамент.