Теперь, для того чтобы отыскать типографию, пришлось бы произвести специальный замер конюшни. А в домике, откуда шёл подземный ход, даже опытный инженерный глаз Красина ничего не мог заметить. Сам бы он ни за что не отыскал входа в помещение. «Нина» заработала вновь.
А в России тогда ширилась, росла волна стачек и забастовок.
На Кавказе и в Закавказье социал-демократические организации объединились в Кавказский союз РСДРП. Кавказский союз твёрдо встал на позиции ленинской «Искры». И в канун II съезда выступил инициатором всеобщей стачки рабочих Кавказа.
Она началась 1 июля 1903 года в Баку, охватила 40 тысяч рабочих. К Баку присоединились пролетарии Тифлиса, Батуми, Чиатур, а затем и весь юг Украины — Николаев, Одесса, Екатеринослав.
Красин и его товарищи на Баиловском мысу всей своей подпольной работой способствовали размаху этих грозных событий. А затворники — типографы, которые также отдавали свой тяжкий труд и здоровье делу революции, знали об этом только по скупым рассказам «Семёна», уходившего в город, в большой мир, встречавшегося с товарищами. Но если пленники «Нины» не принимали активного участия в забастовках и демонстрациях, то, наверное, никто лучше их не знал, какой отклик эти события имели в России и за рубежом. Ведь прежде чем заложить в машину матрицу свежего номера «Искры», брошюру Ленина, листовки — они с жадностью их прочитывали, обсуждали, спорили.
Ушёл 1903 год. Новый, 1904 год принёс войну на Дальнем Востоке. В кровавую схватку вступили царская Россия и Япония. Наборщики только что отпечатали ленинскую статью об этой захватнической, грабительской, несправедливой войне.
«Искра», которую они печатали для всей страны, после ухода Ленина из редакции попала в руки меньшевиков. Бакинский комитет РСДРП был целиком на стороне Ленина, и вместе с комитетом «Нина». Ленин требует созыва нового съезда партии. Ленин собирает вокруг себя единомышленников, чтобы основать новую газету.
А в типографии жизнь течёт размеренно, пунктуально. В половине восьмого — подъём, полчаса на туалет, а в восемь уже стучит машина. В десять — чай. На него отведено пятнадцать минут. Потом до часу дня опять молчаливый, напряжённый труд.
С часу до двух перерыв. Обедают, читают вслух газеты. Кое-кто успевает четверть часа соснуть, ведь впереди ещё шесть часов работы.
И только в восемь вечера, убрав обрезки бумаги, вымыв шрифт, смазав машину, печатники вновь оказываются за столом. Вечерний чай пьют не спеша. А потом в комнату, где раньше стояла машина. Теперь комнату не узнать. Асфальтовый пол сплошь укрыт коврами, в углах две широкие ковровые тахты. Тут волен всяк делать, что ему вздумается. Но только не каждый вечер.
Три раза в неделю — теоретические занятия. Три дня — шахматы, пение под гитару, беседы.
А если вдруг звякнет звонок «по-чужому», — бесшумно провалится пол в нише и встанет на старое место. В комнате никаких следов пребывания «посторонних» лиц.
В одиннадцать часов спать. Сначала, когда в типографии работало пять человек, спали в одной комнате, когда стало семь — разбрелись по двум.
Авель всегда спал у самого входа. Спал он чутко. Первым просыпался при малейшем шуме. Будил товарищей, открывал вход в подполье, зажигал лампу.
И так тянулись дни, недели, месяцы. Они были действительно подпольщиками в полном смысле этого слова. Раз в две недели с восьми до одиннадцати вечера печатники получали «отпуск» в город. Позже одиннадцати никому не разрешалось возвращаться домой.
Жалованье 25 рублей в месяц. Они шли в общий котёл. Из этой суммы иногда выделяли ссуды на сапоги или рубаху.
В конюшню в ящиках привозили бумагу. В ящиках же увозили готовую продукцию и никто, буквально никто, не знал, что в этих ящиках — большевистская литература.
Так прошёл год.
Никаких провалов. Не замечено слежки.
А нервы напряжены. Наверное, только этим можно объяснить принятое решение — при аресте оказать сопротивление. Работали с револьверами на боку.
Литература шла нескончаемым потоком.
Ну вот, как будто целый год провёл в бакинском подполье. А ведь в 1904 году ему пришлось уехать из Баку, чтобы быть ближе к столице, из центра руководить всеми «техническими» мероприятиями партии. Тогда «техника» была ещё очень примитивной.
Да, техника была тогда примитивной и всё же, как успешно работала «Нина». Наверное, где-нибудь в Женевском архиве ЦК хранятся отчёты Авеля Енукидзе. Красин их читал и пересылал за границу.
Отчёты писались немного торжественно. «Сегодня день Авеля!» Это означало, что Енукидзе потеснит печатников, будет шипеть, если кто-нибудь оторвёт его от толстой бухгалтерской книги, в которую он тщательно записывал — куда, каким весом и какая литература отправляется. Потом эти списки тщательно перепечатают тут же в типографии и отошлют в Центральный Комитет.
И сегодня типографщики не огрызаются, более того, с удовольствием прислушиваются к стуку костяшек на бухгалтерских счётах.
К полудню Енукидзе позволил себе разогнуть спину. И все как по команде бросили работу, остановили печатный станок.
Это что за безобразие?!
Но Авель не успел выругаться. Его подхватили, чуть не волоком пронесли по подземелью и выпихнули в нишу.
Боже мой, какие ароматы ударили в нос!
И чего только нет на столе. Даже вино! Это уже лишнее. Но протестов не приняли.
Когда все уселись, Стуруа взял на себя роль тамады. Конечно, не по праву. Авель старше. Но он не оспаривал своих прав, ибо никак не мог догадаться, по какому поводу всё это великолепие.
Вано начал издалека. Припомнил товарищей, которых уже не было с ними, помолчал, когда назвал имя Кецховели, убитого в тюрьме, и, наконец, объяснил причину торжества.
И в самом деле, как это Енукидзе угораздило забыть, что сегодня тираж печатной продукции «Нины» перевалил за миллион экземпляров. Вот это славно! Пусть кто-нибудь назовёт другую подпольную типографию, которая могла бы похвастать таким тиражом.
Празднество затянулось до вечера. Оно разрядило атмосферу некоторой скованности, которая царила среди печатников в последнее время.
Где-то Авель читал, что такое случается с экипажем небольшого судна, долго, очень долго, плавающего вдали от берегов.
Они, «маленький экипаж» маленькой типографии, два года оторваны от «берегов».
И потому бывают срывы. Жёсткий режим не всем по силам. Кое-кто нервничает, взрывается по пустякам.
Авель как-то незаметно взвалил на свои плечи роль миротворца. Нет, он не уговаривал, не журил и морали не читал. Но выдастся свободная минута, вытянутся на тахте усталые печатники, а Авель уже что-то рассказывает.
Откуда у него эти истории? Авель и сам не знал. Память цепко хранила события далёкого прошлого, в голове плотно оседало прочитанное, будь то история социалистических учений или астрономия.
Именно астрономия, наука несколько отвлечённая, стала предметом увлечения затворников.
Нашлась и обсерватория — небольшой закрытый со всех сторон дворик.
Ясны ночи в Баку, звёзды по южному крупные, загадочные. Приятно лежать на спине и слушать неторопливый рассказ Авеля о созвездиях, знаках Зодиака, туманностях, галактиках. И если Енукидзе иногда и повторялся, никто не прерывал его — звёзды успокаивали, умиротворяли, раздвигали дворик — закуток их добровольного заточения.
Сегодня они тоже добились первых «космических» результатов. Подумать только, миллион! Енукидзе подсчитал, что это 548 пудов литературы — 516 дошло по назначению, 32 провалилось, из них 20 в Самаре. Гудронная маскировка подвела.
Волжский путь был закрыт, пришлось пользоваться услугами железной дороги. Обходилось это дороже, да и привлекало больше внимания всяческих соглядатаев.
Где-то теперь Авель? Красин потерял его из виду в прошлом, 1907 году. Возможно, опять арестован, упрятан в тюрьму. Славный народ подобрался в Бакинском комитете и смелый. Тогда ему, Красину, удалось почти всех комитетчиков пристроить на Баиловской электростанции — рабочими, мастерами, сторожами. Ничего, сошло, хотя, надо признаться, на первых порах многие из этих «мастеров» ровным счётом ничего не понимали в строительстве, и тем более в электротехнике.
Красин открыл глаза. На его койке спит Иван. А он в кресле. То ли спал, то ли бредил наяву. И, конечно, молчал. А вот почему перед глазами так зримо, так ярко прошла жизнь «Нины», её обитателей?
Красин щупает лоб. Он горит. Что это? Уж не рецидив ли жестокой тропической, бакинской малярии?
Вернее всего, он слишком возбуждён.
Однако пора серьёзно заняться своим здоровьем. Раньше не хватало времени. Теперь оно, наверное, будет. И даже в избытке.
Но скоро и Германия.
Германия. Закончилось спокойное путешествие по Балтийскому морю. Уехал дальше в Швейцарию его славный спутник, «телохранитель» Ваня.
На Берлинском почтамте письмо. Любовь Васильевна сообщает, что как только ликвидирует все петербургские и «финские» движимости, немедленно выедет в Швецию, а оттуда к нему. Это, конечно, приятное известие. Он так соскучился по дочкам.
Вот только как они будут жить здесь? Впрочем, подумать об этом ещё будет время. А сейчас, прежде всего — побывать у товарищей, разузнать о последних событиях в России, найти своё место в новой, необычной для него обстановке — эмиграции.
И ещё: ЦК, наверное, потребует отчёт о всех делах «техников» за весь период революции. Необходимо подытожить и осмыслить события этой революции, чтобы не сделать ошибок в будущем.
Ему предстоит отчитаться и в финансовых вопросах. Значит, как можно скорее он должен найти себе временное пристанище.
Небольшая комната в дешёвом берлинском отеле. Портье готов поручиться, что её новый обитатель не бывает на улице.
Коридорный доложил: «Пишет. Целый день пишет. Извёл уйму бумаги».
Портье успокоился. Пусть себе пишет. Это законом дозволено.
Дорого бы заплатили портье германская и особенно русская полиция за эту «уйму бумаги», исписанной чётким, некрупным почерком.