То был отчёт Красина о революции 1905–1907 гг., а вернее, его исповедь.
Глава четвёртая. Рука внушает доверие
Первым днём первой русской революции принято считать 9 января 1905 года. А для него, для Красина — главного техника и финансиста партии, когда, с чего началась революция? С «Нины»? Это уже была революционная техника. А может быть, со встречи с Морозовым? Это была крупная финансовая операция партии.
С чего же?
Наверное, со встречи. Но не с Морозовым, а с Горьким.
Алексей Максимович Горький размашистыми шагами меряет огромную комнату. Морозное солнце врезало в стену мелкую решётку оконных переплётов.
Летом здесь жарко. Зимой паровое отопление сушит воздух. Каждое утро окаянная труба будит Алексея Максимовича шипением. А за стеной спозаранку гремит чашками чопорная, высохшая старуха Достоевская. Банщик Прохоров уверяет, что это вдова кавказского генерала Грибоедова, казнённого Николаем Первым за измену. Шут её знает, но не давать покоя до полудня — свинство. Горький никак не может сосредоточиться.
За решётками окон — заснеженный парк. Лёгкая синева на белой скатерти указывает дорожку, ведущую к дому.
Сегодня с утра Горький не сел за письменный стол, и генеральша может хоть целый день воевать с посудой. Алексей Максимович поджидает Никитича, члена ЦК РСДРП. Он никогда с ним раньше не встречался, но наслышан.
Недавно, после II съезда, Никитич кооптирован в члены ЦК и ведает, кроме всего прочего, финансовыми делами партии. Ничего не скажешь — должность хлопотливая и неблагодарная. Денег нужно много, а где их взять? Горький сокрушённо разводит руками, останавливается посреди комнаты.
На дорожке появился какой-то господин. Ну и ну! Даже солнце раскраснелось от свирепого мороза, а этот в котелке, лакированные ботинки поигрывают зайчиками. Калоши бы натянул, теперь они в моде, да и ногам теплее. Жёлтые кожаные перчатки вряд ли греют руки.
Горький недовольно фыркнул и отвернулся. Мало ли на свете чудаков, пусть себе мёрзнет...
Жалобно заскрипела примороженная дверь.
Горький вышел в коридор. Незнакомый франт спокойно раздевался. Теперь, когда их разделяло два шага, Алексей Максимович разглядел сухощавое, умное лицо.
Нимало не смущаясь, гость протянул руку.
— Леонид Красин.
Рука сильная, жёсткая. Такие бывают только у рабочих. Руке Алексей Максимович поверил сразу, но костюм, котелок, это энергичное и всё же барски-выхоленное лицо... Оно так не похоже на измученные, со следами раннего постарения лица знакомых партийцев.
Вспомнился Гарин-Михайловский. Да, да, это было в Самаре, и кажется, в 96-м году. Гарин в чём-то убеждал Горького и не мог убедить. Отчаявшись, воскликнул в сердцах:
— Вас надо познакомить с Леонидом Красиным, он бы с вас в один месяц все анархические шишки сточил, он бы вас отшлифовал...
Интересно, а сколько же было этому «шишкошлифовальщику» в 96-м? Не больше 25–26-ти. Сейчас ему 32–33 года. Не много!
Красин с хитроватой улыбкой наблюдал за Горьким. Ничего не скажешь — лицо как зеркало, сразу видно — не поверил, что перед ним Никитич. Ну да ладно, поверит.
— Алексей Максимович, для вас не составляет тайны намерение Владимира Ильича создать кадры профессиональных революционеров из рабочих, превратить их в мастеров и инженеров, наконец, художников нашего дела.
Горький уже не сомневался — перед ним Красин. Ну и энергичен, ну и напорист — сразу быка за рога.
Леонид Борисович сообщил Горькому о решении ЦК основать новую общерусскую политическую большевистскую газету, подобную старой ленинской «Искре».
— Но на всё это нужны деньги, деньги, деньги...
— Мы хотим попросить вас... — Красин на минуту умолк, внимательно посмотрел на Горького. Алексей Максимович хмурил брови. — Вы, кажется, в приятельских отношениях с Саввой Морозовым?
Красин поспешил оговориться:
— Конечно, наивно просить у капиталиста денег на борьбу против него же, но чем чёрт не шутит.
— Когда бог спит, — в тон Красину пробасил Алексей Максимович. Он встал и снова начал шагать по квадратам оконных теней.
— А что представляет собой этот Савва?
Горький ответил не сразу. Впрочем, подобный вопрос легче задать... Для Красина Морозов — «этот Савва». А для Горького Морозов друг, с которым они на «ты», а таких мало. Низко говорить о друге, предполагая, что от тебя ждут только сведений о его капиталах и щедрости.
Алексей Максимович недобро посмотрел на Красина. Леонид Борисович улыбался. Хорошей, мягкой улыбкой. Она разгладила морщины. И у писателя исчезло невольное предубеждение, вызванное формой вопроса о Морозове.
А всё же ответить трудно.
Савва человек исключительный, оригинал. Не много в России фабрикантов, которые могли бы сравниться с ним по широте образования, уму, прозорливости. И, наверное, вовсе не сыщется другого такого странного капиталиста. Нет, конечно, Морозов не социал-демократ, он скорее левый радикал. И приглядывается, надо видеть, с каким удовольствием, ко всякому, кто ведёт противоправительственную борьбу.
Горький познакомился с Саввой в 1901 году, а знал и восхищался им давно. В 1896 году в Нижнем заседал Всероссийский торгово-промышленный съезд. Здесь собрался не только цвет российского предпринимательства, купцы, фабриканты и банкиры, на съезде присутствовали учёные.
Горькому однажды случилось попасть на заседание секции, где обсуждалась таможенная политика. Выступал Дмитрий Иванович Менделеев. Он кого-то и за что-то громил, негодующе встряхивая своей львиной гривой. Но с ним не соглашались. Дмитрий Иванович сердился. Он был не слишком-то высокого мнения о собравшихся, и поэтому ему не хотелось спорить. Лучше сослаться на авторитет, для этих «блюдолизов» непререкаемый.
— С этими взглядами солидарен император.
Зал смущённо умолк. Менделеев и сам был не рад, что буркнул такое.
Горький огляделся. Кругом него сверкали лысины, белели седые головы.
Неловкая пауза затянулась. И вдруг встал коренастый, коротко остриженный человек с татарским разрезом глаз. Голос звонкий, слова чеканит.
— Выводы уважаемого учёного, подкреплённые именем царя, в таком содружестве не только потеряли свою убедительность, они попросту компрометируют науку.
Зал так и ахнул. Это была неслыханная дерзость.
Раздались негодующие возгласы. Но нашлись и такие, кто не побоялся хлопнуть в ладоши.
Горький спросил у соседа фамилию оратора.
— Савва Морозов...
Алексей Максимович зашёл и на следующее заседание. И снова Морозов как будто только и ждал его появления. На сей раз речь шла об отказе Витте в кредитах русским предпринимателям.
— Беру слово!
Морозов привстал, приглядываясь к залу. Потом выпрямился, поднял руку и отрубил:
— У нас много заботятся о хлебе, но мало о железе, а теперь государство надо строить на железных балках... Наше соломенное царство — не живуче... Когда чиновники говорят о положении фабрично-заводского дела, о положении рабочих, вы все знаете, что это — положение во гроб... Нужно возобновить ходатайство перед Витте и в выражениях более сильных, чем те, к которым привык министр...
Морозов сел и, казалось, совершенно отключился от того, что происходило в зале. Кто-то пытался заговорить с ним. Кто-то лез с рукопожатием. Савва отвечал им равнодушными взглядами. Он терпеть не мог людей сословия, к коему принадлежал сам. Они платили ему той же монетой.
Леонид Борисович задумался. Всё, что Алексей Максимович рассказал о Савве, вселяло надежду на успех, но бесспорно — Морозов человек настроений, случайной прихоти. От того, как сложится первая беседа с ним, зависит очень многое.
Горький должен подготовить фабриканта, только после этого Красин повидается с ним. Потом, когда вернётся из Москвы.
Но встреча с Морозовым произошла именно в Москве и в месте, где Леонид Борисович менее всего надеялся увидеть капиталиста.
Студент-медик Корпачев предупредил Леонида Борисовича: вечером у него на квартире соберётся разношёрстная компания. Придут и большевики, и меньшевики, обещал зайти эсер и ещё кто-то из «сочувствующих». Красин тоже решил забежать. Ему, члену ЦК, в преддверии III съезда, было особенно интересно послушать, что думает молодёжь.
Малая Бронная в Москве — извечное студенческое гнездо. По вечерам тут можно ещё встретить классических представителей университетской богемы. В драных сорочках и в шерстяных цветастых пледах вместо пальто, гривастых, неумытых, с голодным блеском глаз. Нередко улицу оглашают задиристые крики, шум потасовок, и обыватели спешат запереться в своих конурах.
Сюда не любят заглядывать городовые, и даже полицейские шпики неохотно посещают эту крамольную улицу.
Комната Корпачева была типично студенческой. Колченогий стол, с которого не потрудились убрать остатки сухомятного обеда и чумазый самовар. Обычная маскировка сходки под пирушку. Даже две бутылки пива одиноко возвышаются над неприхотливыми бутербродами. Три кровати с тощими матрацами, расшатанные венские стулья.
Висячая керосиновая лампа чадит нещадно. Но кому до неё дело!
На трёх кроватях сидят представители трёх подпольных партий. У каждой своя кровать. Сочувствующие оседлали стулья. Прочие беспартийные расселись прямо на полу. Какой-то студентик в дымчатых очках писклявым голоском вещает о природе прибавочной стоимости. Красин подсаживается на «большевистскую» кровать. Она на пределе, того и гляди рухнет под тяжестью очкастых, гривастых представителей большинства. От этой студенческой «вечери» на Леонида Борисовича пахнуло далёкими днями юности. И они когда-то в Технологическом вот так же собирались, выступали с рефератами, спорили до одури.
Но ведь то были времена младенчества социал-демократии. Красин и не представлял, что подобные собрания и такие вот доморощенные споры не прекратились с образованием партии. Ведь теперь появились социал-демократические газеты и широко известные работы Владимира Ильича. Вот она, студенческая «словопарня», о которой пишет Ленин. А докладчик до того уныл, что ни у кого нет желания задавать ему вопросы. Всем надоел его визгливый тонкий голосок. Наконец-то кончил. Часть большевиков, не предвидя ничего интересного, ушла. Красин остался ради любопытства. Наступила неловкая пауза.