Студенты бросали недоуменные взгляды на Красина, потом поворачивали головы к дверям, где на стуле примостился хорошо одетый и уже не молодой человек. Коротко стриженный, с типичным монгольским лицом и весёлыми щёлочками глаз, он привлекал всеобщее внимание. Видно было, что гостю по душе и эта комната, и эти люди, и тот спор, который вот-вот должен вспыхнуть.
Красин знал уже, что этот человек Савва Морозов.
Студентов, видимо, стесняли двое незнакомцев. Молчание затянулось.
— Господа, товарищи, не знаю, как и величать вас, ведь я беспартийный. Объясните же мне наконец, кого вы из партийных вожаков считаете самым выдающимся, право, это не праздное любопытство... — Голос долетел из тёмного угла. Красин только сейчас заметил, что там на чемодане пристроился какой-то молодой человек, до ушей закутавшийся в рваный плед.
Вопрос задел за живое. Эсеры сразу же выкрикнули имя Лаврова, их кумира, властителя дум ещё старого народничества 70-х гг.
Меньшевики даже не спорили. Они знали, что в русской марксистской мысли нет равного Плеханову. По крайней мере до недавнего времени с этим соглашались все.
Большевики молчали. Им не по душе было это мальчишество. Недоставало ещё поставить вопрос на голосование и одним голосом «за» разрешить проблему подлинной революционности той или иной партии.
Корпачев, видимо, хотел подлить масла в огонь. Повернувшись к Морозову, спросил:
— А ваше мнение, коллега?
Седой ёжик Саввы задорно вскинулся вверх. Морозов понимал, — эти молодые забияки его провоцируют. Ну, что ж!
— С вашего позволения, настоящим вождём революции я считаю Ленина.
Савва хитро сощурился.
В комнате поднялся гвалт.
— Мотивируйте! — выкрикнула курсистка в пенсне.
— Великую французскую революцию слопал мужик, — улыбнулся Морозов курсистке.
Это было уже слишком. Эсеры загалдели.
— Старо...
— Почитайте Гонвиля!..
— Революцию сорок восьмого года предала интеллигенция, — Савва повысил голос. Тут не выдержали меньшевики:
— Довольно!..
— Лишить его слова!
— Откуда он взялся?
Из соседних комнат справа и слева забарабанили в стены.
— Ишь как рассердились...
Морозов был доволен собой, тем эффектом, который возымели его слова. В этом шуме, среди студентов, нелепо размахивающих руками, Савва напоминал какого-то восточного божка. Пламя в керосиновой лампе металось из стороны в сторону, тени на стене шарахались, переламывались на потолке. Огромная голова Морозова качалась, вытягивалась, потом внезапно плющилась, расползалась в стороны.
Савва постоял ещё немного, послушал, потом, поняв, что ничего интересного в этой комнате уже не произойдёт, тихонько выскользнул за дверь.
Красин тотчас же поднялся и тоже вышел.
На улице тихий, ленивый снежок задумчиво кружил в свете фонарей у памятника Пушкину.
Красин нагнал Савву.
— Зачем вы ходите на такие собрания? Что это вам — петушиные бои?..
Леонид Борисович не хотел обидеть Морозова, но вопрос прозвучал вызывающе, заносчиво.
Савва не обиделся.
— А вы зачем?
— Мы изучаем будущих противников...
— А я будущих друзей!
Это было так неожиданно, что Красин решил — Морозов его разыгрывает.
— А при чём тут Ленин?
— Дружить надо только с врагами.
— Странный вы человек, Савва Тимофеевич!
Пришла очередь удивляться Морозову. Откуда этот господин знает его фамилию, ведь Корпачев обещал держать в тайне его посещение студенческой квартиры.
В смущении он отделался шуткой.
— Я странен, не странен кто же? Не сердись, Алеко!
Оба рассмеялись.
Сколько раз он возвращался в этот город из ссылок, далёких командировок, случайных отлучек на день-два, и каждый раз как будто впервые любовался Невским, зелёно-медным всадником на вздыбленном коне. Исаакием, Зимним.
Не был в столице всего три дня, а за это время столько событий, что кажется, прошёл год с момента свидания с Горьким. Алексей Максимович обещал устроить сегодня рандеву с Морозовым. А ведь ещё позавчера Савва разговаривал с ним в Москве. Ужель прикатит только ради этой встречи. А если приедет, то узнает или нет? По законам конспирации не должен бы. Красин тихо засмеялся. Ох уж эти конспирирующие фабриканты.
Савва сидел у Горького. Алексей Максимович нервничал, теребил усы, басил глубже обычного. Он предупредил Морозова, что с ним хочет говорить член ЦК РСДРП. Но не сказал сразу главного, — что речь пойдёт о деньгах. А теперь как-то язык не поворачивается.
Савва скучал. В ответ Горькому односложно буркнул:
— Поговорим!
И замолчал. Потом указал Горькому на часы.
— Запаздывает! — но Горький знал — это спешат знаменитые никелевые часы Саввы. Морозов имеет скверную привычку всё время вертеть их в руках, заводить, подносить к уху. А часы — редкое дрянцо. То отстают, то удирают вперёд, этак минут на двадцать.
Красин, как всегда, точен.
Горький, представляя Морозова, заметил, как у фабриканта хитро сощурился левый глаз, губы скривила лёгкая усмешка.
Леонид Борисович был корректен и невозмутим. Начал издалека, очень популярно. И был удивлён, когда Морозов не слишком-то вежливо перебил:
— Это я читал, знаю-с. С этим я согласен. Ленин человек зоркий-с.
И снова у Саввы в руках очутились часы. Они, видимо, встали, так как Морозов недовольно засопел, щёлкнул по стеклу ногтем, прислушался. И неожиданно спросил в упор:
— В какой сумме нуждаетесь?
Хотя Красин никак не предполагал, что Морозов сам заговорит о деньгах, он не смутился.
— Давайте больше!..
Савве разговор о деньгах был неприятен, и он старался скорее его закончить.
Сказал почти скороговоркой:
— Личный мой доход ежегодно в среднем шестьдесят тысяч. Бывает, конечно, и больше ста. Но треть обыкновенно идёт на разные мелочи, стипендии и прочее такое. Двадцать тысяч в год довольно?
— Двадцать четыре лучше! — Красин засмеялся.
— По две в месяц? Хорош-с.
— Ну, а если мы попросим немного вперёд, скажем, месяцев на пять?
— Подумаем. А вы с Горького больше берите, а то он извозчика нанимает за двугривенный, а на чай полтину даёт.
— Гм, фабрикант Морозов на чай от силы гривенник сунет, а потом лет пять по ночам вздыхает от жадности, да ещё вспоминает, какого года монета была чеканена...
Савва заразительно засмеялся. Слава богу, о деньгах теперь можно только в шутку. Хорош, просто превосходен этот Никитич.
— Вы какой специальности? Не юрист ведь?
— Электротехник.
— Так-с...
Красин остроумно и живо рассказал Морозову о строительстве электростанции в Баку.
— Видел. Значит, это ваша? А не могли бы вы у меня в Орехово-Зуеве установку освещения посмотреть?
Быстро договорились и разошлись, довольные друг другом.
Красин, прощаясь с Горьким, успел шепнуть:
— С головой мужик!
А «головастый мужик», неторопливо натягивая пальто, калоши, чертыхался и хитро поглядывал на собеседников. Он явно любовался ими. Как музыкант вслушивается в музыкальную фразу, Савва наслаждался лаконичной, умной, острой речью Красина. Нет, он в лепёшку разобьётся, а заполучит этого инженера к себе.
Известный электротехник-инженер, уже имеющий имя и вес в научных и промышленных кругах России — лучшего «щита» для члена ЦК и не придумаешь. Но полиция всё чаще и чаще удостаивала своим посещением Баиловский мыс.
А потом малярия. В последний год она буквально замучила Красина. Временами он просто не в силах заниматься делами, целые дни приходится проводить в постели.
Центральный Комитет считает, что Красину, главному финансисту партии, пора обосноваться или в Москве, или в Петербурге. А малярия — удобный предлог для того, чтобы отъезд из Баку не походил на бегство или таинственное исчезновение.
«Нина» осталась в надёжных руках. Авель Енукидзе обещает сохранить легендарную типографию, а когда революция победит — повесить на конюшне мемориальную доску.
Морозов предложил Красину место инженера-строителя электрической станции в Орехово-Зуеве, где разрослись текстильные предприятия Морозовых. Савва даёт выгоднейшие условия, полную свободу действий.
Орехово-Зуево! Русский Манчестер! Ситцевое царство Морозовых. Куда ни глянешь — фабрики, трубы, бараки и дым. И только за городом угадывается лес. Он отступил. А ведь говорят, дремучий бор стоял тут на месте Орехова. Посреди бора — кладбище, и постоялый двор. А ныне здесь кирпичный завод. За Клязьмой — Зуево, тоже в лесу ютилось. Теперь деревьев не видать. Один город стоит. Орехово-Зуево.
Красин неторопливо ходит по улицам. У него уже вошло в привычку: как только появится на новом месте — сразу рекогносцировка — знакомство с городом. Ему ещё ни разу, кажется, не приходилось пользоваться проходными дворами, но глаза сами находят их, мозг фиксирует название улиц — теперь он отыщет их безошибочно
Фабрики, фабрики, вспомогательные мастерские, кирпичный завод, химический, газовый, а немного дальше необозримые торфоразработки.
И всюду «клопиные ночлежки», трактиры, «рабочие столовые».
В ночлежках опять нары в три этажа, для семейных ситцевые занавески — стены. В рабочих столовых грязь, вонь, тараканы.
Здесь обедают в два яруса. Взрослые сидя, дети стоя. Дети — это 10–12-летние рабочие.
Знакомые, страшные картины, он наблюдал их и в Туле, и в Баку, и даже в Петербурге.
Савва Морозов деньги на революцию даёт, а прародитель его, тоже Савва (Васильевич), у помещика Рюмина крепостным был, пастухом свою жизнь начинал. Потом извозчиком сделался. Да не надолго. Поставил светёлку, ткачествовал. И никто из его односельчан так и не понял, на какие такие доходы вдруг Савва фабрику шёлковых лент построил, с разрешения помещика, разумеется.
Слухи поползли, что Савва «порченую монету» делает. В 20-х годах прошлого столетия Савва за 17 тысяч выкупился у помещика на волю... Ещё шерстяной фабрики владельцем сделался. Всех односельчан заставил спину гнуть на себя.